Неточные совпадения
— Да, а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой
бабушки дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей, и, между прочим, внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе… Вы этого не
знаете: «вам дела нет», говорите вы…
Они говорили между собой односложными словами.
Бабушке почти не нужно было отдавать приказаний Василисе: она сама
знала все, что надо делать. А если надобилось что-нибудь экстренное,
бабушка не требовала, а как будто советовала сделать то или другое.
— Ты ему о деле, а он шалит: пустота какая — мальчик! — говорила однажды
бабушка. — Прыгай да рисуй, а ужо спасибо скажешь, как под старость будет уголок. Еще то имение-то, бог
знает что будет, как опекун управится с ним! а это уж старое, прижилось в нем…
— Тут живет губернатор Васильев… или Попов какой-то. (
Бабушка очень хорошо
знала, что он Попов, а не Васильев.) Он воображает, что я явлюсь к нему первая с визитом, и не заглянул ко мне: Татьяна Марковна Бережкова поедет к какому-то Попову или Васильеву!
— Бесстыжая! — ворчала
бабушка, подъезжая к крыльцу предводителя. —
Узнает Нил Андреич, что он скажет? Будет тебе, вертушка!
«Как тут закипает! — думал он, трогая себя за грудь. — О! быть буре, и дай Бог бурю! Сегодня решительный день, сегодня тайна должна выйти наружу, и я
узнаю… любит ли она или нет? Если да, жизнь моя… наша должна измениться, я не еду… или, нет, мы едем туда, к
бабушке, в уголок, оба…»
— Не
знаю,
бабушка, да и не желаю
знать! — отвечал он, приглядываясь из окна к знакомой ему дали, к синему небу, к меловым горам за Волгой. — Представь, Марфенька: я еще помню стихи Дмитриева, что в детстве учил...
— Какие ведомости,
бабушка: ей-богу, не
знаю.
— Не люблю, не люблю, когда ты так дерзко говоришь! — гневно возразила
бабушка. — Ты во что сам вышел, сударь: ни Богу свеча, ни черту кочерга! А Нил Андреич все-таки почтенный человек, что ни говори:
узнает, что ты так небрежно имением распоряжаешься — осудит! И меня осудит, если я соглашусь взять: ты сирота…
— Хорошо, хорошо, это у вас там так, — говорила
бабушка, замахав рукой, — а мы здесь прежде осмотрим,
узнаем, что за человек, пуд соли съедим с ним, тогда и отдаем за него.
— А если он картежник, или пьяница, или дома никогда не сидит, или безбожник какой-нибудь, вон как Марк Иваныч… почем я
знаю? А
бабушка все
узнает…
— Еще бы не помнить! — отвечал за него Леонтий. — Если ее забыл, так кашу не забывают… А Уленька правду говорит: ты очень возмужал, тебя
узнать нельзя: с усами, с бородой! Ну, что
бабушка? Как, я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем, меня. Да радуйся же, Уля: что ты уставила на него глаза и ничего не скажешь?
— Я так и
знала; уж я уговаривала, уговаривала
бабушку — и слушать не хочет, даже с Титом Никонычем не говорит. Он у нас теперь, и Полина Карповна тоже. Нил Андреич, княгиня, Василий Андреич присылали поздравить с приездом…
— Молчи ты, сударыня, когда тебя не спрашивают: рано тебе перечить
бабушке! Она
знает, что говорит!
—
Бабушка! заключим договор, — сказал Райский, — предоставим полную свободу друг другу и не будем взыскательны! Вы делайте, как хотите, и я буду делать, что и как вздумаю… Обед я ваш съем сегодня за ужином, вино выпью и ночь всю пробуду до утра, по крайней мере сегодня. А куда завтра денусь, где буду обедать и где ночую — не
знаю!
Он удивлялся, как могло все это уживаться в ней и как
бабушка, не замечая вечного разлада старых и новых понятий, ладила с жизнью и переваривала все это вместе и была так бодра, свежа, не
знала скуки, любила жизнь, веровала, не охлаждаясь ни к чему, и всякий день был для нее как будто новым, свежим цветком, от которого назавтра она ожидала плодов.
Бабушка добыла себе, как будто купила на вес, жизненной мудрости, пробавляется ею и
знать не хочет того, чего с ней не было, чего она не видала своими глазами, и не заботится, есть ли там еще что-нибудь или нет.
— Да, царь и ученый: ты
знаешь, что прежде в центре мира полагали землю, и все обращалось вокруг нее, потом Галилей, Коперник — нашли, что все обращается вокруг солнца, а теперь открыли, что и солнце обращается вокруг другого солнца. Проходили века — и явления физического мира поддавались всякой из этих теорий. Так и жизнь: подводили ее под фатум, потом под разум, под случай — подходит ко всему. У
бабушки есть какой-то домовой…
Я вижу, где обман,
знаю, что все — иллюзия, и не могу ни к чему привязаться, не нахожу ни в чем примирения:
бабушка не подозревает обмана ни в чем и ни в ком, кроме купцов, и любовь ее, снисхождение, доброта покоятся на теплом доверии к добру и людям, а если я… бываю снисходителен, так это из холодного сознания принципа, у
бабушки принцип весь в чувстве, в симпатии, в ее натуре!
Еще в детстве, бывало,
узнает она, что у мужика пала корова или лошадь, она влезет на колени к
бабушке и выпросит лошадь и корову. Изба ветха или строение на дворе, она попросит леску.
То и дело просит у
бабушки чего-нибудь: холста, коленкору, сахару, чаю, мыла. Девкам дает старые платья, велит держать себя чисто. К слепому старику носит чего-нибудь лакомого поесть или даст немного денег.
Знает всех баб, даже рабятишек по именам, последним покупает башмаки, шьет рубашонки и крестит почти всех новорожденных.
Если случится свадьба, Марфенька не
знает предела щедрости: с трудом ее ограничивает
бабушка. Она дает белье, обувь, придумает какой-нибудь затейливый сарафан, истратит все свои карманные деньги и долго после того экономничает.
Марфенька, обыкновенно все рассказывавшая
бабушке, колебалась, рассказать ли ей или нет о том, что брат навсегда отказался от ее ласк, и кончила тем, что ушла спать, не рассказавши. Собиралась не раз, да не
знала, с чего начать. Не сказала также ничего и о припадке «братца», легла пораньше, но не могла заснуть скоро: щеки и уши все горели.
— Сам не
знаю, — сказал Райский, — мне все равно, куда ни ехать… Подвернулось письмо
бабушки, она звала сюда, я и приехал.
Бабушка руками всплеснула, когда
узнала, какое поприще выбираю себе.
—
Бабушка хотела посылать за вами, но я просил не давать
знать о моем приезде. Когда же вы возвратились? Мне никто ничего не сказал.
— Я вчера после ужина приехала:
бабушка и сестра еще не
знают. Только одна Марина видела меня.
— А? Я не одна живу, вы
знаете! — сказала она, вслушавшись в его вопрос. —
Бабушка, Марфенька…
— А вот
узнаешь: всякому свой! Иному дает на всю жизнь — и несет его, тянет точно лямку. Вон Кирила Кирилыч… —
бабушка сейчас бросилась к любимому своему способу, к примеру, — богат, здоровехонек, весь век хи-хи-хи, да ха-ха-ха, да жена вдруг ушла: с тех пор и повесил голову, — шестой год ходит, как тень… А у Егора Ильича…
— Зачем, Марфенька,
бабушка везет меня к откупщику — не
знаешь ли?
— Ну, ты ее заступница! Уважает, это правда, а думает свое, значит, не верит мне: бабушка-де стара, глупа, а мы молоды, — лучше понимаем, много учились, все
знаем, все читаем. Как бы она не ошиблась… Не все в книгах написано!
— Опять перебила!
Знаю, что ты умница, ты — клад, дай Бог тебе здоровья, — и
бабушки слушаешься! — повторила свой любимый припев старушка.
— Николай Андреич сейчас придет, — сказала Марфенька, — а я не
знаю, как теперь мне быть с ним. Станет звать в сад, я не пойду, в поле — тоже не пойду и бегать не стану. Это я все могу. А если станет смешить меня — я уж не утерплю,
бабушка, — засмеюсь, воля ваша! Или запоет, попросит сыграть: что я ему скажу?
—
Бабушка ваша — не
знаю за что, а я за то, что он — губернатор. И полицию тоже мы с ней не любим, притесняет нас. Ее заставляет чинить мосты, а обо мне уж очень печется, осведомляется, где я живу, далеко ли от города отлучаюсь, у кого бываю.
— А еще — вы следите за мной исподтишка: вы раньше всех встаете и ждете моего пробуждения, когда я отдерну у себя занавеску, открою окно. Потом, только лишь я перехожу к
бабушке, вы избираете другой пункт наблюдения и следите, куда я пойду, какую дорожку выберу в саду, где сяду, какую книгу читаю,
знаете каждое слово, какое кому скажу… Потом встречаетесь со мною…
— Я никого не боюсь, — сказала она тихо, — и
бабушка знает это и уважает мою свободу. Последуйте и вы ее примеру… Вот мое желание! Только это я и хотела сказать.
— Не верьте ему, Нил Андреич: он сам не
знает, что говорит… — начала
бабушка. — Какой он тебе приятель…
— Ну, ветреность, легкомыслие, кокетство еще не важные преступления, — сказал Райский, — а вот про вас тоже весь город
знает, что вы взятками награбили кучу денег да обобрали и заперли в сумасшедший дом родную племянницу, — однако же и
бабушка, и я пустили вас, а ведь это важнее кокетства! Вот за это пожурите нас!
Он ушел, а Татьяна Марковна все еще стояла в своей позе, с глазами, сверкающими гневом, передергивая на себе, от волнения, шаль. Райский очнулся от изумления и робко подошел к ней, как будто не
узнавая ее, видя в ней не
бабушку, а другую, незнакомую ему до тех пор женщину.
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами и, на беду мою, почти не выходит из дома, так что я недели две только и делала, что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он с собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная с нас, то есть
бабушки, Марфеньки, меня — и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь ты
знаешь, как это для меня неловко, несносно…
— Я не
знаю,
бабушка: она никаких никогда не увозит, разве от своего письменного стола.
И
бабушка не смей спросить ни о чем: «Нет, да нет ничего, не
знаю, да не ведаю».
—
Знаю и это: все выведала и вижу, что ты ей хочешь добра. Оставь же, не трогай ее, а то выйдет, что не я, а ты навязываешь ей счастье, которого она сама не хочет, значит, ты сам и будешь виноват в том, в чем упрекал меня: в деспотизме. — Ты как понимаешь
бабушку, — помолчав, начала она, — если б богач посватался за Марфеньку, с породой, с именем, с заслугами, да не понравился ей — я бы стала уговаривать ее?
— А ведь она любит вас,
бабушка, Вера-то? — спросил Райский, желая
узнать, любит ли она кого-нибудь еще, кроме Натальи Ивановны.
— Люблю, — вполголоса сказала
бабушка, — ох, как люблю! — прибавила она со вздохом, и даже слезы было показались у нее, — она и не
знает: авось
узнает когда-нибудь…
— Да, «ключи», — вдруг ухватилась за слово
бабушка и даже изменилась в лице, — эта аллегория — что она значит? Ты проговорился про какой-то ключ от сердца: что это такое, Борис Павлыч, — ты не мути моего покоя, скажи, как на духу, если
знаешь что-нибудь?
— Да, да, не скажет, это правда — от нее не добьешься! — прибавила успокоенная
бабушка, — не скажет! Вот та шептунья, попадья, все
знает, что у ней на уме: да и та скорей умрет, а не скажет ее секретов. Свои сейчас разроняет, только подбирай, а ее — Боже сохрани!
Она
знала, чем
бабушку успокоить.
— Ну, Бог вас простит! — смеясь, сказала
бабушка. — Вам — ничего, я
знаю. Вон вас каким Господь создал — да Вера-то: как на нее нет страха! Ты что у меня за богатырь такой!
— Кстати о
бабушке, — перебила она, — я замечаю, что она с некоторых пор начала следить за мною; не
знаете ли, что этому за причина?