Неточные совпадения
Тит Никоныч любил беседовать с нею о том, что делается в свете, кто с кем воюет, за что; знал, отчего у нас хлеб дешев и что
бы было, если б его можно было возить отвсюду за границу. Знал он
еще наизусть все старинные дворянские домы, всех полководцев, министров, их биографии; рассказывал, как одно море лежит выше другого; первый уведомит, что выдумали англичане или французы, и решит, полезно ли это или нет.
Она молчит, молчит, потом вдруг неожиданно придет в себя и станет опять бегать вприпрыжку и тихонько срывать смородину, а
еще чаще вороняшки, черную, приторно-сладкую ягоду, растущую в канавах и строго запрещенную бабушкой, потому что от нее будто
бы тошнит.
— Все равно: ведь ты учишься там. Чему? У опекуна учился, в гимназии учился: рисуешь, играешь на клавикордах — что
еще? А студенты выучат тебя только трубку курить, да, пожалуй, — Боже сохрани — вино пить. Ты
бы в военную службу поступил, в гвардию.
С приятным волнением и задумчиво ехал оттуда Райский. Ему
бы хотелось домой; но бабушка велела
еще повернуть в какой-то переулок.
Один он, даже с помощью профессоров, не сладил
бы с классиками: в русском переводе их не было, в деревне у бабушки, в отцовской библиотеке, хотя и были некоторые во французском переводе, но тогда
еще он, без руководства, не понимал значения и обегал их. Они казались ему строги и сухи.
— Лжец! — обозвал он Рубенса. — Зачем, вперемежку с любовниками, не насажал он в саду нищих в рубище и умирающих больных: это было
бы верно!.. А мог ли
бы я? — спросил он себя. Что
бы было, если б он принудил себя жить с нею и для нее? Сон, апатия и лютейший враг — скука! Явилась в готовой фантазии длинная перспектива этой жизни, картина этого сна, апатии, скуки: он видел там себя, как он был мрачен, жосток, сух и как, может быть,
еще скорее свел
бы ее в могилу. Он с отчаянием махнул рукой.
— Не бойтесь! Я сказал, что надежды могли
бы разыграться от взаимности, а ее ведь… нет? — робко спросил он и пытливо взглянул на нее, чувствуя, что, при всей безнадежности, надежда
еще не совсем испарилась из него, и тут же мысленно назвал себя дураком.
— Нет
еще, барышня, — сказала та, — да его
бы выкинуть кошкам. Афимья говорит, что околеет.
— В самом деле, я
еще в дорожном пальто, — сказал Райский. — Там надо
бы вынуть из чемодана все платье и белье… Надо позвать Егора.
— Пойдемте, братец, отсюда: здесь пустотой пахнет, — сказала Марфенька, — как ей не страшно одной: я
бы умерла! А она
еще не любит, когда к ней сюда придешь. Бесстрашная такая! Пожалуй, на кладбище одна ночью пойдет, вон туда: видите?
Все это часто повторялось с ним, повторилось
бы и теперь: он ждал и боялся этого. Но
еще в нем не изжили пока свой срок впечатления наивной среды, куда он попал. Ему
еще пока приятен был ласковый луч солнца, добрый взгляд бабушки, радушная услужливость дворни, рождающаяся нежная симпатия Марфеньки — особенно последнее.
Но опыты над Марфенькой пока
еще не подвигались вперед, и не будь она такая хорошенькая, он
бы устал давно от бесплодной работы над ее развитием.
— Известно что… поздно было: какая академия после чада петербургской жизни! — с досадой говорил Райский, ходя из угла в угол, — у меня, видите, есть имение, есть родство, свет… Надо
бы было все это отдать нищим, взять крест и идти… как говорит один художник, мой приятель. Меня отняли от искусства, как дитя от груди… — Он вздохнул. — Но я ворочусь и дойду! — сказал он решительно. — Время не ушло, я
еще не стар…
— Да ну Бог с тобой, какой ты беспокойный: сидел
бы смирно! — с досадой сказала бабушка. — Марфенька, вели сходить к Ватрухину, да постой, на вот
еще денег, вели взять две бутылки: одной, я думаю, мало будет…
Но все
еще он не завоевал себе того спокойствия, какое налагала на него Вера: ему
бы надо уйти на целый день, поехать с визитами, уехать гостить на неделю за Волгу, на охоту, и забыть о ней. А ему не хочется никуда: он целый день сидит у себя, чтоб не встретить ее, но ему приятно знать, что она тут же в доме. А надо добиться, чтоб ему это было все равно.
— Да вот хоть
бы индейцы: ведь это канальи всё, не христиане, сволочь, ходят голые, и пьяницы горькие, а страна, говорят, богатейшая, ананасы, как огурцы, растут… Чего им
еще надо?
Да если б ты
еще был честен, так никто
бы тебя и не корил этим, а ты наворовал денег — внук мой правду сказал, — и тут, по слабости, терпели тебя, и молчать
бы тебе да каяться под конец за темную жизнь.
Он старался, и успевал, не показывать ей, что
еще занят ею. Ему даже хотелось
бы стереть и память об увлечении, которое он неосторожно и смешно высказал.
Дружба ее не дошла
еще до того, чтоб она поверила ему если не тайны свои, так хоть обратилась
бы к его мнению, к авторитету его опытности в чем-нибудь, к его дружбе, наконец сказала
бы ему, что ее занимает, кто ей нравится, кто нет.
— Некогда; вот в прошлом месяце попались мне два немецких тома — Фукидид и Тацит. Немцы и того и другого чуть наизнанку не выворотили. Знаешь, и у меня терпения не хватило уследить за мелочью. Я зарылся, — а ей, говорит она, «тошно смотреть на меня»! Вот хоть
бы ты зашел. Спасибо,
еще француз Шарль не забывает… Болтун веселый — ей и не скучно!
— Ах, бабушка, как я испугалась! страшный сон видела! — сказала она,
еще не поздоровавшись. — Как
бы не забыть!
— Ах, Вера! — сказал он с досадой, — вы все
еще, как цыпленок, прячетесь под юбки вашей наседки-бабушки: у вас ее понятия о нравственности. Страсть одеваете в какой-то фантастический наряд, как Райский… Чем
бы прямо от опыта допроситься истины… и тогда поверили
бы… — говорил он, глядя в сторону. — Оставим все прочие вопросы — я не трогаю их. Дело у нас прямое и простое, мы любим друг друга… Так или нет?
Выстрелы на дне обрыва и прогулки туда Веры — конечно, факты, но бабушка против этих фактов и могла
бы принять меры, то есть расставила
бы домашнюю полицию с дубинами, подкараулила
бы любовника и нанесла
бы этим
еще новый удар Вере.
—
Еще? — что
еще? Теперь забыла. Говорит, что все эти «попытки служат истине, очищают ее, как огнем, что это неизбежная борьба, без которой победа и царство истины не было
бы прочно…» И мало ли что он
еще говорил!..
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как в романах… с надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня, Вера? Положим, я
бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал
бы вам руку «навсегда»: чего же хотите вы
еще? Чтоб «Бог благословил союз», говорите вы, то есть чтоб пойти в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А я не верю ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
Он это видел, гордился своим успехом в ее любви, и тут же падал, сознаваясь, что, как он ни бился развивать Веру, давать ей свой свет, но кто-то другой, ее вера, по ее словам, да какой-то поп из молодых, да Райский с своей поэзией, да бабушка с моралью, а
еще более — свои глаза, свой слух, тонкое чутье и женские инстинкты, потом воля — поддерживали ее силу и давали ей оружие против его правды, и окрашивали старую, обыкновенную жизнь и правду в такие здоровые цвета, перед которыми казалась и бледна, и пуста, и фальшива, и холодна — та правда и жизнь, какую он добывал себе из новых, казалось
бы — свежих источников.
Еще прыжок: плетень и канава скрыли
бы их друг от друга навсегда. За оградой — рассудок и воля заговорят сильнее и одержат окончательную победу. Он обернулся.
Но ужас охватил Веру от этой снисходительности. Ей казалось, как всегда, когда совесть тревожит, что бабушка уже угадала все и ее исповедь опоздает.
Еще минута, одно слово — и она кинулась
бы на грудь ей и сказала все! И только силы изменили ей и удержали, да
еще мысль — сделать весь дом свидетелем своей и бабушкиной драмы.
— Я верю вашей дружбе, Иван Иванович. Благодарю вас, — говорила она, утирая слезы. — Мне немного легче… и было
бы еще легче, если б… не бабушка.
Например, если б бабушка на полгода или на год отослала ее с глаз долой, в свою дальнюю деревню, а сама справилась
бы как-нибудь с своими обманутыми и поруганными чувствами доверия, любви и потом простила, призвала
бы ее, но долго
еще не принимала
бы ее в свою любовь, не дарила
бы лаской и нежностью, пока Вера несколькими годами, работой всех сил ума и сердца, не воротила
бы себе права на любовь этой матери — тогда только успокоилась
бы она, тогда настало
бы искупление или, по крайней мере, забвение, если правда, что «время все стирает с жизни», как утверждает Райский.
В ожидании какого-нибудь серьезного труда, какой могла дать ей жизнь со временем, по ее уму и силам, она положила не избегать никакого дела, какое представится около нее, как
бы оно просто и мелко ни было, — находя, что, под презрением к мелкому, обыденному делу и под мнимым ожиданием или изобретением какого-то нового,
еще небывалого труда и дела, кроется у большей части просто лень или неспособность, или, наконец, больное и смешное самолюбие — ставить самих себя выше своего ума и сил.
— У вас покойно, хорошо! — говорил он после обеда, глядя в окно. — И зелень
еще есть, и воздух чистый… Послушай, Борис Павлович, я
бы библиотеку опять перевез сюда…
«…и потому
еще, что я сам в горячешном положении. Будем счастливы, Вера! Убедись, что вся наша борьба, все наши нескончаемые споры были только маской страсти. Маска слетела — и нам спорить больше не о чем. Вопрос решен. Мы, в сущности, согласны давно. Ты хочешь бесконечной любви: многие хотели
бы того же, но этого не бывает…»
Еще несколько недель, месяцев покоя, забвения, дружеской ласки — и она встала
бы мало-помалу на ноги и начала
бы жить новой жизнью. А между тем она медлит протянуть к ним доверчиво руки — не из гордости уже, а из пощады, из любви к ним.
Вера пошла полууспокоенная, стараясь угадать, какую меру могла
бы принять бабушка, чтоб помешать Марку ждать ее завтра в беседке. Она опасалась, чтобы Татьяна Марковна, не знающая ничего о страсти Райского, не поручила ему пойти, не предварив ее о том, а он, не приготовленный, мог поступить, как внушало ему его
еще не вполне угасшее корыстное чувство и фантазия.
Поглядев
еще на него, она перестала удивляться. Если б вместо имени Марка она назвала Карпа, Сидора — действие было
бы одно и то же. Райский машинально слушал и не слыхал.
— Да… я вчера была сильно встревожена; и теперь
еще не совсем покойна. Боюсь, чтобы как-нибудь… Да, вы правы, мне надо скорее успокоиться… Я думала, все кончилось… Уехала
бы я отсюда!
В него тихо проникло ядовитое сознание, что Вера страдает действительно не от страсти к нему, — иначе она не открылась
бы бабушке, и
еще менее Тушину.