Неточные совпадения
Жаль, что ей понадобилась комедия,
в которой нужны и начало и конец, и завязка и развязка, а если б она писала
роман, то, может
быть, и не бросила бы.
Есть своя бездна и там: слава Богу, я никогда не заглядывался
в нее, а если загляну — так уж выйдет не
роман, а трагедия.
Там
был записан старый эпизод, когда он только что расцветал, сближался с жизнью, любил и его любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым жил, не зная тогда еще, зачем, — может
быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или оставить для себя заметку и воспоминание
в старости о молодой своей любви, а может
быть, у него уже тогда бродила мысль о
романе, о котором он говорил Аянову, и мелькал сюжет для трогательной повести из собственной жизни.
Прошел май. Надо
было уехать куда-нибудь, спасаться от полярного петербургского лета. Но куда? Райскому
было все равно. Он делал разные проекты, не останавливаясь ни на одном: хотел съездить
в Финляндию, но отложил и решил поселиться
в уединении на Парголовских озерах, писать
роман. Отложил и это и собрался не шутя с Пахотиными
в рязанское имение. Но они изменили намерение и остались
в городе.
«Где же тут
роман? — печально думал он, — нет его! Из всего этого материала может выйти разве пролог к
роману! а самый
роман — впереди, или вовсе не
будет его! Какой
роман найду я там,
в глуши,
в деревне! Идиллию, пожалуй, между курами и петухами, а не
роман у живых людей, с огнем, движением, страстью!»
«Постараюсь ослепнуть умом, хоть на каникулы, и
быть счастливым! Только ощущать жизнь, а не смотреть
в нее, или смотреть затем только, чтобы срисовать сюжеты, не дотрогиваясь до них разъедающим, как уксус, анализом… А то горе!
Будем же смотреть, что за сюжеты Бог дал мне? Марфенька, бабушка, Верочка — на что они годятся:
в роман,
в драму или только
в идиллию?»
У него перед глазами
был идеал простой, чистой натуры, и
в душе созидался образ какого-то тихого, семейного
романа, и
в то же время он чувствовал, что
роман понемногу захватывал и его самого, что ему хорошо, тепло, что окружающая жизнь как будто втягивает его…
Татьяна Марковна не совсем
была внимательна к богатой библиотеке, доставшейся Райскому, книги продолжали изводиться
в пыли и
в прахе старого дома. Из них Марфенька брала изредка кое-какие книги, без всякого выбора: как, например, Свифта, Павла и Виргинию, или возьмет Шатобриана, потом Расина, потом
роман мадам Жанлис, и книги берегла, если не больше, то наравне с своими цветами и птицами.
«Ужели она часто
будет душить меня? — думал Райский, с ужасом глядя на нее. — Куда спастись от нее? А она не годится и
в роман: слишком карикатурна! Никто не поверит…»
Он кончил портрет Марфеньки и исправил литературный эскиз Наташи, предполагая вставить его
в роман впоследствии, когда раскинется и округлится у него
в голове весь
роман, когда явится «цель и необходимость» создания, когда все лица выльются каждое
в свою форму, как живые, дохнут, окрасятся колоритом жизни и все свяжутся между собою этою «необходимостью и целью» — так что, читая
роман, всякий скажет, что он
был нужен, что его недоставало
в литературе.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что
в роман: черту, сцену, лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил
в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и
петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал
в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
— Что такое воспитание? — заговорил Марк. — Возьмите всю вашу родню и знакомых: воспитанных, умытых, причесанных, не пьющих, опрятных, с belles manières… [с хорошими манерами… (фр.)] Согласитесь, что они не больше моего делают? А вы сами тоже с воспитанием — вот не
пьете: а за исключением портрета Марфеньки да
романа в программе…
Ему пришла
в голову прежняя мысль «писать скуку»: «Ведь жизнь многостороння и многообразна, и если, — думал он, — и эта широкая и голая, как степь, скука лежит
в самой жизни, как лежат
в природе безбрежные пески, нагота и скудость пустынь, то и скука может и должна
быть предметом мысли, анализа, пера или кисти, как одна из сторон жизни: что ж, пойду, и среди моего
романа вставлю широкую и туманную страницу скуки: этот холод, отвращение и злоба, которые вторглись
в меня,
будут красками и колоритом… картина
будет верна…»
У него даже дух занимался от предчувствия, как это
будет эффектно и
в действительности, и
в романе.
«Что я теперь
буду делать с
романом? — размышлял он, — хотел закончить, а вот теперь
в сторону бросило, и опять не видать конца!»
«Эту главу
в романе надо выпустить… — подумал он, принимаясь вечером за тетради, чтобы дополнить очерк Ульяны Андреевны… — А зачем: лгать, притворяться, становиться на ходули? Не хочу, оставлю, как
есть, смягчу только это свидание… прикрою нимфу и сатира гирляндой…»
Но ему нравилась эта жизнь, и он не покидал ее. Дома он читал увражи по агрономической и вообще по хозяйственной части, держал сведущего немца, специалиста по лесному хозяйству, но не отдавался ему
в опеку, требовал его советов, а распоряжался сам, с помощию двух приказчиков и артелью своих и нанятых рабочих.
В свободное время он любил читать французские
романы: это
был единственный оттенок изнеженности
в этой, впрочем, обыкновенной жизни многих обитателей наших отдаленных углов.
Она вспомнила, что у ней где-то
есть нравоучительный
роман, который еще она сама
в молодости читывала и даже плакала над ним.
Тут
был и Викентьев. Ему не сиделось на месте, он вскакивал, подбегал к Марфеньке, просил дать и ему почитать вслух, а когда ему давали, то он вставлял
в роман от себя целые тирады или читал разными голосами. Когда говорила угнетенная героиня, он читал тоненьким, жалобным голосом, а за героя читал своим голосом, обращаясь к Марфеньке, отчего та поминутно краснела и делала ему сердитое лицо.
Что
будет с ней теперь — не знаю: драма ли,
роман ли — это уже докончи ты на досуге, а мне пора на вечер к
В. И. Там ожидает меня здоровая и серьезная партия с серьезными игроками.
Прощай — это первое и последнее мое письмо, или, пожалуй, глава из будущего твоего
романа. Ну, поздравляю тебя, если он
будет весь такой! Бабушке и сестрам своим кланяйся, нужды нет, что я не знаю их, а они меня, и скажи им, что
в таком-то городе живет твой приятель, готовый служить, как выше сказано. —
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как
в романах… с надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня, Вера? Положим, я бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал бы вам руку «навсегда»: чего же хотите вы еще? Чтоб «Бог благословил союз», говорите вы, то
есть чтоб пойти
в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А я не верю ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
«А отчего у меня до сих пор нет ее портрета кистью? — вдруг спросил он себя, тогда как он, с первой же встречи с Марфенькой, передал полотну ее черты, под влиянием первых впечатлений, и черты эти вышли говорящи, „
в портрете
есть правда, жизнь, верность во всем… кроме плеча и рук“, — думал он. А портрета Веры нет; ужели он уедет без него!.. Теперь ничто не мешает, страсти у него нет, она его не убегает… Имея портрет, легче писать и
роман: перед глазами
будет она, как живая…
— О, какая красота! — шептал он
в умилении. — Она кстати заснула. Да, это
была дерзость рисовать ее взгляд,
в котором улеглась вся ее драма и
роман. Здесь сам Грёз положил бы кисть.
Накануне отъезда,
в комнате у Райского, развешано и разложено
было платье, белье, обувь и другие вещи, а стол загроможден
был портфелями, рисунками, тетрадями, которые он готовился взять с собой.
В два-три последние дня перед отъездом он собрал и пересмотрел опять все свои литературные материалы и, между прочим, отобранные им из программы
романа те листки, где набросаны
были заметки о Вере.
Он подошел к столу, пристально поглядел
в листки,
в написанное им предисловие, вздохнул, покачал головой и погрузился
в какое-то, должно
быть, тяжелое раздумье. «Что я делаю! На что трачу время и силы? Еще год пропал!
Роман!» — шептал он с озлоблением.
Для
романа — нужно… другое, а главное — годы времени! Я не пожалел бы трудов; и на время не поскупился бы, если б
был уверен, что моя сила —
в пере!
Никто не может сказать — что я не
буду один из этих немногих… Во мне слишком богата фантазия. Искры ее, как вы сами говорите, разбросаны
в портретах, сверкают даже
в моих скудных музыкальных опытах!.. И если не сверкнули
в создании поэмы,
романа, драмы или комедии, так это потому…»
Если скульптура изменит мне (Боже сохрани! я не хочу верить: слишком много говорит за), я сам казню себя, сам отыщу того, где бы он ни
был — кто первый усомнился
в успехе моего
романа (это — Марк Волохов), и торжественно скажу ему: да, ты прав: я — неудачник!