Неточные совпадения
Если позволено проникать в чужую
душу, то в
душе Ивана Ивановича не было никакого мрака, никаких тайн, ничего загадочного впереди, и сами макбетовские ведьмы затруднились бы обольстить его каким-нибудь более блестящим жребием или отнять
у него тот, к которому он шествовал так сознательно и достойно.
— Наташа! — повторил он тихо, — это единственный тяжелый камень
у меня на
душе — не мешай память о ней в эти мои впечатления и мимолетные увлечения…
Она была покойна, свежа. А ему втеснилось в
душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что
у ней теперь на уме, что в сердце, хотелось прочитать в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу не подняла на него глаз. И потом уже, когда после игры подняла, заговорила с ним — все то же в лице, как вчера, как третьего дня, как полгода назад.
Оно все состояло из небольшой земли, лежащей вплоть
у города, от которого отделялось полем и слободой близ Волги, из пятидесяти
душ крестьян, да из двух домов — одного каменного, оставленного и запущенного, и другого деревянного домика, выстроенного его отцом, и в этом-то домике и жила Татьяна Марковна с двумя, тоже двоюродными, внучками-сиротами, девочками по седьмому и шестому году, оставленными ей двоюродной племянницей, которую она любила, как дочь.
И сам Яков только служил за столом, лениво обмахивал веткой мух, лениво и задумчиво менял тарелки и не охотник был говорить. Когда и барыня спросит его, так он еле ответит, как будто ему было бог знает как тяжело жить на свете, будто гнет какой-нибудь лежал на
душе, хотя ничего этого
у него не было. Барыня назначила его дворецким за то только, что он смирен, пьет умеренно, то есть мертвецки не напивается, и не курит; притом он усерден к церкви.
Тит Никоныч был джентльмен по своей природе.
У него было тут же, в губернии,
душ двести пятьдесят или триста — он хорошенько не знал, никогда в имение не заглядывал и предоставлял крестьянам делать, что хотят, и платить ему оброку, сколько им заблагорассудится. Никогда он их не поверял. Возьмет стыдливо привезенные деньги, не считая, положит в бюро, а мужикам махнет рукой, чтоб ехали, куда хотят.
Райский унес кое-что оттуда и ускользнул, оставив Козлову свою дружбу, а
у себя навсегда образ его простой, младенческой
души.
— Граф Милари, ma chère amie, — сказал он, — grand musicien et le plus aimable garçon du monde. [моя милая… превосходный музыкант и любезнейший молодой человек (фр.).] Две недели здесь: ты видела его на бале
у княгини? Извини,
душа моя, я был
у графа: он не пустил в театр.
Наташа похорошела, пополнела, была весела, но ни разу на лице
у ней не блеснул таинственный луч затаенного, сдержанного упоения, никогда — потерянного, безумного взгляда, которым выговаривается пожирающее
душу пламя.
«Спросить, влюблены ли вы в меня — глупо, так глупо, — думал он, — что лучше уеду, ничего не узнав, а ни за что не спрошу… Вот, поди ж ты: „выше мира и страстей“, а хитрит, вертится и ускользает, как любая кокетка! Но я узнаю! брякну неожиданно, что
у меня бродит в
душе…»
А
у него было тепло и светло на
душе. Его осенила тихая задумчивость, навеянная этими картинами и этой встречей.
То ли бы дело, с этакими эполетами, как
у дяди Сергея Ивановича, приехал: с тремя тысячами
душ взял бы…
У него перед глазами был идеал простой, чистой натуры, и в
душе созидался образ какого-то тихого, семейного романа, и в то же время он чувствовал, что роман понемногу захватывал и его самого, что ему хорошо, тепло, что окружающая жизнь как будто втягивает его…
— Не мучаешься ты ничем внутренне? Нет ничего
у тебя на
душе!.. — приставал он.
«Бабушка велела, чтоб ужин был хороший — вот что
у меня на
душе: как я ему скажу это!..» — подумала она.
— Как же вы живете: ведь есть и
у вас что-нибудь на
душе?
— Викентьев: их усадьба за Волгой, недалеко отсюда. Колчино — их деревня, тут только сто
душ.
У них в Казани еще триста
душ. Маменька его звала нас с Верочкой гостить, да бабушка одних не пускает. Мы однажды только на один день ездили… А Николай Андреич один сын
у нее — больше детей нет. Он учился в Казани, в университете, служит здесь
у губернатора, по особым поручениям.
— Вы говорите, — начал, однако, он, — что
у меня есть талант: и другие тоже говорят, даже находят во мне таланты. Я, может быть, и художник в
душе, искренний художник, — но я не готовился к этому поприщу…
Нет в ней строгости линий, белизны лба, блеска красок и печати чистосердечия в чертах, и вместе холодного сияния, как
у Софьи. Нет и детского, херувимского дыхания свежести, как
у Марфеньки: но есть какая-то тайна, мелькает не высказывающаяся сразу прелесть, в луче взгляда, в внезапном повороте головы, в сдержанной грации движений, что-то неудержимо прокрадывающееся в
душу во всей фигуре.
— Тогда только, — продолжал он, стараясь объяснить себе смысл ее лица, — в этом во всем и есть значение, тогда это и роскошь, и счастье. Боже мой, какое счастье! Есть ли
у вас здесь такой двойник, — это другое сердце, другой ум, другая
душа, и поделились ли вы с ним, взамен взятого
у него, своей
душой и своими мыслями!.. Есть ли?
Привязанностей
у ней, по-видимому, не было никаких, хотя это было и неестественно в девушке: но так казалось наружно, а проникать в
душу к себе она не допускала. Она о бабушке и о Марфеньке говорила покойно, почти равнодушно.
«
У, какая противная рожа! — шевельнулось
у Райского в
душе, — вот постой, я тебя изображу!»
И в то же время, среди этой борьбы, сердце
у него замирало от предчувствия страсти: он вздрагивал от роскоши грядущих ощущений, с любовью прислушивался к отдаленному рокотанью грома и все думал, как бы хорошо разыгралась страсть в
душе, каким бы огнем очистила застой жизни и каким благотворным дождем напоила бы это засохшее поле, все это былие, которым поросло его существование.
«О чем молится? — думал он в страхе. — Просит радости или слагает горе
у креста, или внезапно застиг ее тут порыв бескорыстного излияния
души перед всеутешительным духом? Но какие излияния:
души, испытующей силы в борьбе, или благодарной, плачущей за луч счастья!..»
«Как остеречь тебя? „Перекрестите!“ говорит, — вспоминала она со страхом свой шепот с Верой. — Как узнать, что
у ней в
душе? Утро вечера мудренее, а теперь лягу…» — подумала потом.
— Ах, дай Бог: умно бы сделали! Вы хуже Райского в своем роде, вам бы нужнее был урок. Он артист, рисует, пишет повести. Но я за него не боюсь, а за вас
у меня
душа не покойна. Вон
у Лозгиных младший сын, Володя, — ему четырнадцать лет — и тот вдруг объявил матери, что не будет ходить к обедне.
Не знала она и того, что рядом с этой страстью, на которую он сам напросился, которую она, по его настоянию, позволила питать, частию затем, что надеялась этой уступкой угомонить ее, частию повинуясь совету Марка, чтобы отводить его глаза от обрыва и вместе «проучить» слегка, дружески, добродушно посмеявшись над ним, — не знала она, что
у него в
душе все еще гнездилась надежда на взаимность, на ответ, если не страсти его, то на чувство женской дружбы, хоть чего-нибудь.
— И мне жаль, Борюшка. Я хотела сама съездить к нему —
у него честная
душа, он — как младенец! Бог дал ему ученость, да остроты не дал… закопался в свои книги!
У кого он там на руках!.. Да вот что: если за ним нет присмотру, перевези его сюда — в старом доме пусто, кроме Вериной комнаты… Мы его там пока поместим… Я на случай велела приготовить две комнаты.
У Райского в
душе шевельнулась надежда добраться до таинственного имени: кто! Он живо ухватился за ее сравнение страсти с тигром.
— Брат! — заговорила она через минуту нежно, кладя ему руку на плечо, — если когда-нибудь вы горели, как на угольях, умирали сто раз в одну минуту от страха, от нетерпения… когда счастье просится в руки и ускользает… и ваша
душа просится вслед за ним… Припомните такую минуту… когда
у вас оставалась одна последняя надежда… искра… Вот это — моя минута! Она пройдет — и все пройдет с ней…
— Довольно, Марк, я тоже утомлена этой теорией о любви на срок! — с нетерпением перебила она. — Я очень несчастлива,
у меня не одна эта туча на
душе — разлука с вами! Вот уж год я скрытничаю с бабушкой — и это убивает меня, и ее еще больше, я вижу это. Я думала, что на днях эта пытка кончится; сегодня, завтра мы наконец выскажемся вполне, искренно объявим друг другу свои мысли, надежды, цели… и…
— Какие тут еще сомнения, вопросы, тайны! — сказал он и опять захохотал, качаясь от смеха взад и вперед. — Статуя! чистота! красота
души! Вера — статуя! А он!.. И пальто, которое я послал «изгнаннику», валяется
у беседки! и пари свое он взыскал с меня, двести двадцать рублей да прежних восемьдесят… да, да! это триста рублей!.. Секлетея Бурдалахова!
Она нечаянно заплатила ему великодушием за великодушие, как и
у него вчера вырвался такой же луч одного из самых светлых свойств человеческой
души.
У Райского болела
душа пуще всех прежних его мук. Сердце замирало от ужаса и за бабушку, и за бедную, трепетную, одинокую и недоступную для утешения Веру.
И бабушку жаль! Какое ужасное, неожиданное горе нарушит мир ее
души! Что, если она вдруг свалится! — приходило ему в голову, — вон она сама не своя, ничего еще не зная!
У него подступали слезы к глазам от этой мысли.
Все другие муки глубоко хоронились
у ней в
душе. На очереди стояла страшная битва насмерть с новой бедой: что бабушка? Райский успел шепнуть ей, что будет говорить с Татьяной Марковной вечером, когда никого не будет, чтоб и из людей никто не заметил впечатления, какое может произвести на нее эта откровенность.
«
У верующей
души есть свое царство! — думал Райский, глядя ей вслед и утирая слезы, — только она умеет так страдать за все, что любит, и так любить и так искупать свои и чужие заблуждения!»
Все это вихрем неслось
у ней в голове и будто уносило ее самое на каких-то облаках. Ей на
душе становилось свободнее, как преступнику, которому расковали руки и ноги.
Теперь, наблюдая Тушина ближе и совершенно бескорыстно, Райский решил, что эта мнимая «ограниченность» есть не что иное, как равновесие силы ума с суммою тех качеств, которые составляют силу
души и воли, что и то, и другое, и третье слито
у него тесно одно с другим и ничто не выдается, не просится вперед, не сверкает, не ослепляет, а тянет к себе медленно, но прочно.