Неточные совпадения
Другим случалось попадать в несчастную пору, когда
у него на лице выступали желтые пятна, губы кривились от нервной
дрожи, и он тупым, холодным взглядом и резкой речью платил за ласку, за симпатию. Те отходили от него, унося горечь и вражду, иногда навсегда.
Он стал было учиться, сначала на скрипке
у Васюкова, — но вот уже неделю водит смычком взад и вперед: а, с, g, тянет за ним Васюков, а смычок дерет ему уши. То захватит он две струны разом, то рука
дрожит от слабости: — нет! Когда же Васюков играет — точно по маслу рука ходит.
Райский вспомнил это печальное предание, и
у него плечи немного холодели от
дрожи, когда он спускался с обрыва, в чащу кустов.
У меня есть и точка, и нервная
дрожь — и все эти молнии горят здесь, в груди, — говорил он, ударяя себя в грудь.
Его пронимала
дрожь ужаса и скорби. Он, против воли, группировал фигуры, давал положение тому, другому, себе добавлял, чего недоставало, исключал, что портило общий вид картины. И в то же время сам ужасался процесса своей беспощадной фантазии, хватался рукой за сердце, чтоб унять боль, согреть леденеющую от ужаса кровь, скрыть муку, которая готова была страшным воплем исторгнуться
у него из груди при каждом ее болезненном стоне.
— Если вы, cousin, дорожите немного моей дружбой, — заговорила она, и голос
у ней даже немного изменился, как будто
дрожал, — и если вам что-нибудь значит быть здесь… видеть меня… то… не произносите имени!
В голосе
у него все еще слышалась робкая
дрожь.
В разговоре она не увлекалась вслед за его пылкой фантазией, на шутку отвечала легкой усмешкой, и если удавалось ему окончательно рассмешить ее,
у ней от смеха
дрожал подбородок.
— Ни с кем и ни к кому — подчеркнуто, — шептал он, ворочая глазами вокруг, губы
у него
дрожали, — тут есть кто-то, с кем она видится, к кому пишет! Боже мой! Письмо на синей бумаге было — не от попадьи! — сказал он в ужасе.
Вера — ни слова, только подбородок
у ней
дрожал.
Вера сидела
у двери, тыкала иглой лоскуток какого-то кружева и частенько зевала, только когда взглядывала на лицо Полины Карповны,
у ней
дрожал подбородок и шевелились губы, чтобы сдержать улыбку.
В промежутках он ходил на охоту, удил рыбу, с удовольствием посещал холостых соседей, принимал иногда
у себя и любил изредка покутить, то есть заложить несколько троек, большею частию горячих лошадей, понестись с ватагой приятелей верст за сорок, к дальнему соседу, и там пропировать суток трое, а потом с ними вернуться к себе или поехать в город, возмутить тишину сонного города такой громадной пирушкой, что
дрогнет все в городе, потом пропасть месяца на три
у себя, так что о нем ни слуху ни духу.
Он чувствовал, что руки
у ней
дрожат и что вся она трепещет и бьется в какой-то непонятной для него тревоге.
Он почти снес ее с крутизны и поставил на отлогом месте, на дорожке.
У него
дрожали руки, он был бледен.
И оба встали с места, оба бледные, стараясь не глядеть друг на друга. Она искала, при слабом, проницавшем сквозь ветви лунном свете, свою мантилью. Руки
у ней
дрожали и брали не то, что нужно. Она хваталась даже за ружье.
Вдруг издали увидел Веру — и до того потерялся, испугался, ослабел, что не мог не только выскочить, «как барс», из засады и заградить ей путь, но должен был сам крепко держаться за скамью, чтоб не упасть. Сердце билось
у него, коленки
дрожали, он приковал взгляд к идущей Вере и не мог оторвать его, хотел встать — и тоже не мог: ему было больно даже дышать.
Она стала было рассматривать все вещи, но
у ней
дрожали руки. Она схватит один флакон, увидит другой, положит тот, возьмет третий, увидит гребенку, щетки в серебряной оправе — и все с ее вензелем М. «От будущей maman», — написано было.
— Я прямо начну, Иван Иванович, — сказала Вера,
дрожа внутренне, — что с вами сегодня? Вы как будто…
у вас есть что-то на уме…
Он едва договорил и с трудом вздохнул, скрадывая тяжесть этого вздоха от Веры. Голос
у него
дрожал против воли. Видно было, что эта «тайна», тяжесть которой он хотел облегчить для Веры, давила теперь не одну ее, но и его самого. Он страдал — и хотел во что бы то ни стало скрыть это от нее…
У него
дрожали губы и язык нередко отказывался говорить. Он останавливался, давая себе отдых, потом собирался с силами и продолжал.
Она видела теперь в нем мерзость запустения — и целый мир опостылел ей. Когда она останавливалась, как будто набраться силы, глотнуть воздуха и освежить запекшиеся от сильного и горячего дыхания губы, колени
у ней
дрожали; еще минута — и она готова рухнуть на землю, но чей-то голос, дающий силу, шептал ей: «Иди, не падай — дойдешь!»
— Это мой другой страшный грех! — перебила ее Татьяна Марковна, — я молчала и не отвела тебя… от обрыва! Мать твоя из гроба достает меня за это; я чувствую — она все снится мне… Она теперь тут, между нас… Прости меня и ты, покойница! — говорила старуха, дико озираясь вокруг и простирая руку к небу.
У Веры пробежала
дрожь по телу. — Прости и ты, Вера, — простите обе!.. Будем молиться!..
Она быстро откинула доску шифоньерки, вынула несколько листов бумаги, взяла перо, обмакнула, хотела написать — и не могла.
У ней
дрожали руки.
— Будет? — повторил и он, подступив к ней широкими шагами, и чувствовал, что волосы
у него поднимаются на голове и
дрожь бежит по телу. — Татьяна Марковна! Не маните меня напрасной надеждой, я не мальчик! Что я говорю — то верно, но хочу, чтоб и то, что сказано мне — было верно, чтобы не отняли
у меня потом! Кто мне поручится, что это будет, что Вера Васильевна… когда-нибудь…