Неточные совпадения
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным страхом остановил его Аянов, — еще накличешь что-нибудь! А у меня один геморрой чего-нибудь
да стоит! Доктора только и знают, что вон отсюда шлют: далась им эта сидячая жизнь — все беды в ней видят!
Да воздух еще: чего лучше этого воздуха? — Он с удовольствием нюхнул воздух. — Я теперь выбрал подобрее эскулапа: тот хочет летом кислым молоком лечить меня: у меня
ведь закрытый… ты знаешь? Так ты от скуки ходишь к своей кузине?
— Ах! — почти с отчаянием произнес Райский. —
Ведь жениться можно один, два, три раза: ужели я не могу наслаждаться красотой так, как бы наслаждался красотой в статуе? Дон-Жуан наслаждался прежде всего эстетически этой потребностью, но грубо; сын своего века, воспитания, нравов, он увлекался за пределы этого поклонения — вот и все.
Да что толковать с тобой!
—
Да, вы совершенны, кузина; но
ведь Венера Милосская, головки Грёза, женщины Рубенса — еще совершеннее вас. Зато… ваша жизнь, ваши правила… куда как несовершенны!
—
Да, это mauvais genre! [дурной тон! (фр.)]
Ведь при вас даже неловко сказать «мужик» или «баба»,
да еще беременная…
Ведь «хороший тон» не велит человеку быть самим собой… Надо стереть с себя все свое и походить на всех!
— Все равно:
ведь ты учишься там. Чему? У опекуна учился, в гимназии учился: рисуешь, играешь на клавикордах — что еще? А студенты выучат тебя только трубку курить,
да, пожалуй, — Боже сохрани — вино пить. Ты бы в военную службу поступил, в гвардию.
— И тут вы остались верны себе! — возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. — А остановили ли бы вы внимание на нем, если б он был не граф? Делайте, как хотите! — с досадой махнул он рукой. —
Ведь… «что мне за дело»? — возразил он ее словами. — Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и… и…
да,
да?
—
Да как же, Борис: не знаю там, с какими она счетами лезла к тебе, а
ведь это лучшее достояние твое, это — книги, книги… Ты посмотри!
— А
ведь в сущности предобрый! — заметил Леонтий про Марка, — когда прихворнешь, ходит как нянька, за лекарством бегает в аптеку… И чего не знает? Все! Только ничего не делает,
да вот покою никому не дает: шалунище непроходимый…
—
Да вот хоть бы индейцы:
ведь это канальи всё, не христиане, сволочь, ходят голые, и пьяницы горькие, а страна, говорят, богатейшая, ананасы, как огурцы, растут… Чего им еще надо?
—
Да взгляните же на меня: право, посватаюсь, — приставал Нил Андреич, — мне нужна хозяйка в доме, скромная, не кокетка, не баловница, не охотница до нарядов… чтобы на другого мужчину, кроме меня, и глазом не повела… Ну, а вы у нас
ведь пример…
— То-то отстал! Какой пример для молодых женщин и девиц? А
ведь ей давно за сорок! Ходит в розовом, бантики
да ленточки… Как не пожурить! Видите ли, — обратился он к Райскому, — что я страшен только для порока, а вы боитесь меня! Кто это вам наговорил на меня страхи!
— Ну, ветреность, легкомыслие, кокетство еще не важные преступления, — сказал Райский, — а вот про вас тоже весь город знает, что вы взятками награбили кучу денег
да обобрали и заперли в сумасшедший дом родную племянницу, — однако же и бабушка, и я пустили вас, а
ведь это важнее кокетства! Вот за это пожурите нас!
—
Да! Прошу покорно! Я работал, смирял свои взгляды, желания, молчал, не замечал тебя: чего мне стоило! А она и не заметила!
Ведь я испытываю себя, а она… Вот и награда!
«
Да что мне за дело, черт возьми,
ведь не влюблен же я в эту статую!» — думал он, вдруг останавливаясь на дорожке и ворочая одурелыми глазами вокруг.
—
Да разве это разумно: где же свобода, где права?
Ведь она мыслящее существо, человек, зачем же навязывать ей свою волю и свое счастье!..
—
Да, это правда, бабушка, — чистосердечно сказал Райский, — в этом вы правы. Вас связывает с ними не страх, не цепи, не молот авторитета, а нежность голубиного гнезда… Они обожают вас — так… Но
ведь все дело в воспитании: зачем наматывать им старые понятия, воспитывать по-птичьи? Дайте им самим извлечь немного соку из жизни… Птицу запрут в клетку, и когда она отвыкнет от воли, после отворяй двери настежь — не летит вон! Я это и нашей кузине Беловодовой говорил: там одна неволя, здесь другая…
—
Ведь это верно, бабушка: вы мудрец.
Да здесь, я вижу, — непочатый угол мудрости! Бабушка, я отказываюсь перевоспитывать вас и отныне ваш послушный ученик, только прошу об одном — не жените меня. Во всем остальном буду слушаться вас. Ну, так что же попадья?
— Ты, мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками, сказала бабушка, теперь только заметившая Райского. — В каком виде! Люди, Егорка! —
да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с тебя течет, лужа на полу! Борюшка!
ведь ты уходишь себя! Они домой ехали, а тебя кто толкал из дома? Вот — охота пуще неволи! Поди, поди переоденься, —
да рому к чаю! — Иван Иваныч! — вот и вы пошли бы с ним…
Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
— Мне нужно это знать — и потому говорите! — настаивала она. — Вы
ведь обещали исполнять даже капризы, а это не каприз. Вы сказали ей?
Да? Конечно, вы не скажете «нет»…
— А
ведь что-нибудь
да высказывает: не на ветер же он свищет! Кто-нибудь его слушает…
— Теперь оно и начинается: полно скакать и бегать, ты не мальчик,
да и она не дитя.
Ведь сам говоришь, что соловей вам растолковал обоим, что вы «созрели» — ну, так и остепенись!
—
Да думает, что ты пренебрегаешь ею. Я говорю ей, вздор, он не горд совсем, —
ведь ты не горд?
да? Но он, говорю, поэт, у него свои идеалы — до тебя ли, рыжей, ему? Ты бы ее побаловал, Борис Павлович, зашел бы к ней когда-нибудь без меня, когда я в гимназии.
— Или еще лучше, приходи по четвергам
да по субботам вечером: в эти дни я в трех домах уроки даю. Почти в полночь прихожу домой. Вот ты и пожертвуй вечер, поволочись немного, пококетничай!
Ведь ты любишь болтать с бабами! А она только тобой и бредит…
«
Да умна ли она?
Ведь у нас часто за ум, особенно у женщин, считают одну только, донельзя изощренную низшую его степень — хитрость, и женщины даже кичатся, что владеют этим тонким орудием, этим умом кошки, лисы, даже некоторых насекомых! Это пассивный ум, способность таиться, избегать опасности, прятаться от силы, от угнетения».
— Никогда! — повторил он с досадой, — какая ложь в этих словах: «никогда», «всегда»!.. Конечно, «никогда»: год, может быть, два… три… Разве это не — «никогда»? Вы хотите бессрочного чувства?
Да разве оно есть? Вы пересчитайте всех ваших голубей и голубок:
ведь никто бессрочно не любит. Загляните в их гнезда — что там? Сделают свое дело, выведут детей, а потом воротят носы в разные стороны. А только от тупоумия сидят вместе…
— Какой роскошный букет! — сказала Марфенька, тая от восторга и нюхая цветы. — А что же это такое? — вдруг прибавила она, чувствуя под букетом в руке что-то твердое. Это был изящный porte-bouquet, убранный жемчугом, с ее шифром. — Ах, Верочка, и ты, и ты!.. Что это, как вы все меня любите!.. — говорила она, собираясь опять заплакать, — и я
ведь вас всех люблю… как люблю, Господи!..
Да как же и когда вы узнаете это; я не умею даже сказать!..
—
Да, он называет венчанье «комедией» и предлагает венчаться! Он думает, что мне только этого недоставало для счастья… Бабушка!
ведь ты понимаешь, что со мной, — зачем же спрашиваешь?
— То есть, — сказала Татьяна Марковна задумчиво, — сказать, что было сватовство, не сладилось…
Да! если вы так добры… можно и так. Но
ведь не отстанут после, будут ждать, спрашивать: скоро ли, когда? Обещание не век будет обещанием…
— Что это за новость? По вашему письму я подумал, не рехнулись ли вы?
Ведь у вас есть один талант, отчего бросились опять в сторону? Возьмите карандаш
да опять в академию —
да вот купите это. — Он показал на толстую тетрадь литографированных анатомических рисунков. — Выдумали скульптуру! Поздно… С чего вы это взяли!..