Неточные совпадения
У него был живой, игривый ум, наблюдательность и некогда смелые порывы в характере. Но шестнадцати лет он поступил в гвардию, выучась отлично говорить, писать и петь по-французски и почти не
зная русской грамоты. Ему
дали отличную квартиру, лошадей, экипаж и тысяч двадцать дохода.
—
Знаю,
знаю зачем! — вдруг догадался он, — бумаги разбирать — merci, [благодарю (фр.).] а к Святой опять обошел меня, а Илье
дали! Qu’il aille se promener! [Пусть убирается! (фр.)] Ты не была в Летнем саду? — спросил он у дочери. — Виноват, я не поспел…
— Потом, когда мне было шестнадцать лет, мне
дали особые комнаты и поселили со мной ma tante Анну Васильевну, а мисс Дредсон уехала в Англию. Я занималась музыкой, и мне оставили французского профессора и учителя по-русски, потому что тогда в свете заговорили, что надо
знать по-русски почти так же хорошо, как по-французски…
— Ты в постели — и до сегодня не
дала мне
знать! — упрекал он.
— И здесь искра есть! — сказал Кирилов, указывая на глаза, на губы, на высокий белый лоб. — Это превосходно, это… Я не
знаю подлинника, а вижу, что здесь есть правда. Это стоит высокой картины и высокого сюжета. А вы
дали эти глаза, эту страсть, теплоту какой-нибудь вертушке, кукле, кокетке!
«Как тут закипает! — думал он, трогая себя за грудь. — О! быть буре, и
дай Бог бурю! Сегодня решительный день, сегодня тайна должна выйти наружу, и я
узнаю… любит ли она или нет? Если да, жизнь моя… наша должна измениться, я не еду… или, нет, мы едем туда, к бабушке, в уголок, оба…»
— Когда он будет у вас, я бы заехал…
дайте мне
знать.
Он глядел на нее и хотел бы,
дал бы бог
знает что, даже втайне ждал, чтоб она спросила «почему?», но она не спросила, и он подавил вздох.
— Для страсти не нужно годов, кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но я и не уверяю вас в страсти, — уныло прибавил он, — а что я взволнован теперь — так я не лгу. Не говорю опять, что я умру с отчаяния, что это вопрос моей жизни — нет; вы мне ничего не
дали, и нечего вам отнять у меня, кроме надежд, которые я сам возбудил в себе… Это ощущение: оно, конечно, скоро пройдет, я
знаю. Впечатление, за недостатком пищи, не упрочилось — и слава Богу!
— Да как это ты подкрался: караулили, ждали, и всё даром! — говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у меня по ночам. Вот и теперь послала было Егорку верхом на большую дорогу, не увидит ли тебя? А Савелья в город —
узнать. А ты опять — как тогда! Да
дайте же завтракать! Что это не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции! Что прежде готово, то и подавайте.
— Та совсем дикарка — странная такая у меня. Бог
знает в кого уродилась! — серьезно заметила Татьяна Марковна и вздохнула. — Не надоедай же пустяками брату, — обратилась она к Марфеньке, — он устал с дороги, а ты глупости ему показываешь.
Дай лучше нам поговорить о серьезном, об имении.
— Не
знаю, бабушка, да и не желаю
знать! — отвечал он, приглядываясь из окна к знакомой ему
дали, к синему небу, к меловым горам за Волгой. — Представь, Марфенька: я еще помню стихи Дмитриева, что в детстве учил...
То и дело просит у бабушки чего-нибудь: холста, коленкору, сахару, чаю, мыла. Девкам
дает старые платья, велит держать себя чисто. К слепому старику носит чего-нибудь лакомого поесть или
даст немного денег.
Знает всех баб, даже рабятишек по именам, последним покупает башмаки, шьет рубашонки и крестит почти всех новорожденных.
Если случится свадьба, Марфенька не
знает предела щедрости: с трудом ее ограничивает бабушка. Она
дает белье, обувь, придумает какой-нибудь затейливый сарафан, истратит все свои карманные деньги и долго после того экономничает.
— Понапрасну, барыня, все понапрасну. Пес его
знает, что померещилось ему, чтоб сгинуть ему, проклятому! Я ходила в кусты, сучьев наломать, тут встретился графский садовник:
дай, говорит, я тебе помогу, и дотащил сучья до калитки, а Савелий выдумал…
— А ведь в сущности предобрый! — заметил Леонтий про Марка, — когда прихворнешь, ходит как нянька, за лекарством бегает в аптеку… И чего не
знает? Все! Только ничего не делает, да вот покою никому не
дает: шалунище непроходимый…
— Нет, теперь поздно, так не
дадут — особенно когда
узнают, что я тут: надо взять с бою. Закричим: «Пожар!», тогда отворят, а мы и войдем.
— А вот
узнаешь: всякому свой! Иному
дает на всю жизнь — и несет его, тянет точно лямку. Вон Кирила Кирилыч… — бабушка сейчас бросилась к любимому своему способу, к примеру, — богат, здоровехонек, весь век хи-хи-хи, да ха-ха-ха, да жена вдруг ушла: с тех пор и повесил голову, — шестой год ходит, как тень… А у Егора Ильича…
—
Дайте срок! — остановила Бережкова. — Что это вам не сидится? Не успели носа показать, вон еще и лоб не простыл, а уж в ногах у вас так и зудит? Чего вы хотите позавтракать: кофе, что ли, или битого мяса? А ты, Марфенька, поди
узнай, не хочет ли тот… Маркушка… чего-нибудь? Только сама не показывайся, а Егорку пошли
узнать…
— Опять перебила!
Знаю, что ты умница, ты — клад,
дай Бог тебе здоровья, — и бабушки слушаешься! — повторила свой любимый припев старушка.
— Ну вас, подите, говорят вам: вот
даст вам
знать жена, как придете домой…
Он правильно заключил, что тесная сфера, куда его занесла судьба, поневоле держала его подолгу на каком-нибудь одном впечатлении, а так как Вера, «по дикой неразвитости», по непривычке к людям или, наконец, он не
знает еще почему, не только не спешила с ним сблизиться, но все отдалялась, то он и решил не
давать в себе развиться ни любопытству, ни воображению и показать ей, что она бледная, ничтожная деревенская девочка, и больше ничего.
— Ах, нет — я упиваюсь тобой. Ты сердишься, запрещаешь заикаться о красоте, но хочешь
знать, как я разумею и отчего так высоко ставлю ее? Красота — и цель, и двигатель искусства, а я художник:
дай же высказать раз навсегда…
Вера умна, но он опытнее ее и
знает жизнь. Он может остеречь ее от грубых ошибок, научить распознавать ложь и истину, он будет работать, как мыслитель и как художник; этой жажде свободы
даст пищу: идеи добра, правды, и как художник вызовет в ней внутреннюю красоту на свет! Он угадал бы ее судьбу, ее урок жизни и… и… вместе бы исполнил его!
«Должно быть, эта бестия все
знает!» — думал он, но расспросам боялся
давать ход: гадко это ему самому было, и остерегался упрека в «шпионстве».
— Ей-богу, не
знаю: если это игра, так она похожа на ту, когда человек ставит последний грош на карту, а другой рукой щупает пистолет в кармане.
Дай руку, тронь сердце, пульс и скажи, как называется эта игра? Хочешь прекратить пытку: скажи всю правду — и страсти нет, я покоен, буду сам смеяться с тобой и уезжаю завтра же. Я шел, чтоб сказать тебе это…
— Не
знаю. Может быть, с ума сойду, брошусь в Волгу или умру… Нет, я живуч — ничего не будет, но пройдет полгода, может быть, год — и я буду жить…
Дай, Вера,
дай мне страсть…
дай это счастье!..
— Скажи Марине, чтоб она сейчас
дала мне
знать, когда встанет и оденется Вера Васильевна.
— Ты готова, я
знаю! И как это тебе не совестно было беспокоить Ивана Ивановича? Такую
даль — провожать тебя!
Викентьев сдержал слово. На другой день он привез к Татьяне Марковне свою мать и, впустив ее в двери, сам
дал «стречка», как он говорил, не
зная, что будет, и сидел, как на иголках, в канцелярии.
— Сам
знаю, что глупо спрашивать, а хочется
знать. Кажется, я бы… Ах, Вера, Вера, — кто же
даст тебе больше счастья, нежели я? Почему же ты ему веришь, а мне нет? Ты меня судила так холодно, так строго, а кто тебе сказал, что тот, кого ты любишь,
даст тебе счастья больше, нежели на полгода? — Почему ты веришь?
Чего это ей стоило? Ничего! Она
знала, что тайна ее останется тайной, а между тем молчала и как будто умышленно разжигала страсть. Отчего не сказала? Отчего не
дала ему уехать, а просила остаться, когда даже он велел… Егорке принести с чердака чемодан? Кокетничала — стало быть, обманывала его! И бабушке не велела сказывать, честное слово взяла с него — стало быть, обманывает и ее, и всех!
Но, несмотря на этот смех, таинственная фигура Веры манила его все в глубину фантастической
дали. Вера шла будто от него в тумане покрывала; он стремился за ней, касался покрывала, хотел открыть ее тайны и
узнать, что за Изида перед ним.
Райский
знал и это и не лукавил даже перед собой, а хотел только утомить чем-нибудь невыносимую боль, то есть не вдруг удаляться от этих мест и не класть сразу непреодолимой
дали между ею и собою, чтобы не вдруг оборвался этот нерв, которым он так связан был и с живой, полной прелести, стройной и нежной фигурой Веры, и с воплотившимся в ней его идеалом, живущим в ее образе вопреки таинственности ее поступков, вопреки его подозрениям в ее страсти к кому-то, вопреки, наконец, его грубым предположениям в ее женской распущенности, в ее отношениях… к Тушину, в котором он более всех подозревал ее героя.
«Да,
знаю я эту жертву, — думал он злобно и подозрительно, — в доме, без меня и без Марфеньки, заметнее будут твои скачки с обрыва, дикая коза! Надо сидеть с бабушкой долее, обедать не в своей комнате, а со всеми — понимаю! Не будет же этого! Не
дам тебе торжествовать — довольно! Сброшу с плеч эту глупую страсть, и никогда ты не
узнаешь своего торжества!»
— Да, ты не хотел немного заняться ею… Я
знаю, ты
дал бы ей хороший урок… Может быть, этого бы и не было…
— Нет, она злее, она — тигр. Я не верила, теперь верю.
Знаете ту гравюру, в кабинете старого дома: тигр скалит зубы на сидящего на нем амура? Я не понимала, что это значит, бессмыслица — думала, а теперь понимаю. Да — страсть, как тигр, сначала
даст сесть на себя, а потом рычит и скалит зубы…
— Как же я могу помочь, когда не
знаю ни твоего горя, ни опасности? Откройся мне, и тогда простой анализ чужого ума разъяснит тебе твои сомнения, удалит, может быть, затруднения, выведет на дорогу… Иногда довольно взглянуть ясно и трезво на свое положение, и уже от одного сознания становится легче. Ты сама не можешь:
дай мне взглянуть со стороны. Ты
знаешь, два ума лучше одного…
— Она, пожалуй, испугается и упадет в обморок, тогда бабушка
даст вам
знать! Что выдумали! — отвечала она, удерживая его за рукав.
— Скорей! я замучаюсь, пока она не
узнает, а у меня еще много мук… — «И это неглавная!» — подумала про себя. —
Дай мне спирт, там где-то… — прибавила она, указывая, где стоял туалет. — А теперь поди… оставь меня… я устала…
Он не заметил ни ее ужаса и тоски, ни ее слов, что она тоже готовилась «поговорить с ним». Он был поглощен своей мыслью. А ее жгла догадка, что он
узнал все и сейчас
даст ей удар ножа, как Райский.
— Простите, — продолжал потом, — я ничего не
знал, Вера Васильевна. Внимание ваше
дало мне надежду. Я дурак — и больше ничего… Забудьте мое предложение и по-прежнему
давайте мне только права друга… если стою, — прибавил он, и голос на последнем слове у него упал. — Не могу ли я помочь? Вы, кажется, ждали от меня услуги?
—
Дай мне пить! — шептала Вера, не слушая ее лепета, — не говори, посиди так, не пускай никого…
Узнай, что бабушка?
Татьяна Марковна, с женским тактом, не
дала ему заметить, что
знает его горе. Обыкновенно в таких случаях встречают гостя натянутым молчанием, а она встретила его шуткой, и этому тону ее последовали все.
Она заглянула сама себе в душу и там подслушивала, какой могла бы
дать ответ на его надежду, и опять вздрогнула. «Нельзя сказать этого ответа, — думала она, — эти ответы не говорятся! Если он сам не угадал его — от меня никогда не
узнает!»
— Я как-нибудь, через брата, или соберусь с силами и сама отвечу на эти письма,
дам понять, в каком я положении, отниму всякие надежды на свидание. А теперь мне нужно пока
дать ему
знать только, чтоб он не ходил в беседку и не ждал напрасно…
Вера,
узнав, что Райский не выходил со двора, пошла к нему в старый дом, куда он перешел с тех пор, как Козлов поселился у них, с тем чтобы сказать ему о новых письмах,
узнать, как он примет это, и, смотря по этому,
дать ему понять, какова должна быть его роль, если бабушка возложит на него видеться с Марком.
— Не
знаю, как примет это Вера Васильевна. Если опять
даст мне новое поручение, я опять сделаю, что ей будет нужно.
— Я не
знаю, что я сделаю, — сказал он все еще гордо, — и не могу
дать ответа на ваше дипломатическое поручение. В беседку, конечно, не приду, потому что ее нет…
Ему все еще хотелось удержаться в позиции и удалиться с некоторым достоинством, сохраняя за собой право не
давать ответа. Но Тушин уже
знал, что другого ответа быть не может. Марк чувствовал это и стал отступать постепенно.