Неточные совпадения
— Что ты! Вздор какой! Это ее манера…. Ну
давай же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной
дамы,] — сказал Степан Аркадьич. — Я тоже приеду, но мне на спевку к графине Бониной надо. Ну как же ты не дик? Чем же объяснить то, что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня спрашивали о тебе беспрестанно, как будто я должен
знать. А я
знаю только одно: ты делаешь всегда то, что никто не делает.
— Извините меня, графиня, — но я, право, ничего этого не
знаю и ничего не могу вам сказать, — сказал он и оглянулся на входившего вслед за
дамой военного.
— Я не
знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во всех Москвичах, разумеется, исключая тех, с кем говорю, — шутливо вставил он, — есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся, сердятся, как будто всё хотят
дать почувствовать что-то…
— Хорошо доехали? — сказал сын, садясь подле нее и невольно прислушиваясь к женскому голосу из-за двери. Он
знал, что это был голос той
дамы, которая встретилась ему при входе.
Дамы вошли в вагон, а Вронский со Степаном Аркадьичем пошли за народом
узнавать подробности несчастия.
Она
знала Анну Аркадьевну, но очень мало, и ехала теперь к сестре не без страху пред тем, как ее примет эта петербургская светская
дама, которую все так хвалили.
— Ах, много! И я
знаю, что он ее любимец, но всё-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала, что он хотел отдать всё состояние брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды. Словом, герой, — сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про эти двести рублей, которые он
дал на станции.
Когда Анна вернулась с альбомом, его уже не было, и Степан Аркадьич рассказывал, что он заезжал
узнать об обеде, который они завтра
давали приезжей знаменитости.
— Что, что ты хочешь мне
дать почувствовать, что? — говорила Кити быстро. — То, что я была влюблена в человека, который меня
знать не хотел, и что я умираю от любви к нему? И это мне говорит сестра, которая думает, что… что… что она соболезнует!.. Не хочу я этих сожалений и притворств!
— Разве вы не
знаете, что вы для меня вся жизнь; но спокойствия я не
знаю и не могу вам
дать. Всего себя, любовь… да. Я не могу думать о вас и о себе отдельно. Вы и я для меня одно. И я не вижу впереди возможности спокойствия ни для себя, ни для вас. Я вижу возможность отчаяния, несчастия… или я вижу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно не возможно? — прибавил он одними губами; но она слышала.
— Прикупим. Да ведь я
знаю, — прибавил он смеясь, — вы всё поменьше да похуже; но я нынешний год уж не
дам вам по-своему делать. Всё буду сам.
— Ну да, а ум высокий Рябинина может. И ни один купец не купит не считая, если ему не отдают даром, как ты. Твой лес я
знаю. Я каждый год там бываю на охоте, и твой лес стòит пятьсот рублей чистыми деньгами, а он тебе
дал двести в рассрочку. Значит, ты ему подарил тысяч тридцать.
— Оттого, что у него стачки с купцами; он
дал отступного. Я со всеми ими имел дела, я их
знаю. Ведь это не купцы, а барышники. Он и не пойдет на дело, где ему предстоит десять, пятнадцать процентов, а он ждет, чтобы купить за двадцать копеек рубль.
Мать Вронского,
узнав о его связи, сначала была довольна — и потому, что ничто, по ее понятиям, не
давало последней отделки блестящему молодому человеку, как связь в высшем свете, и потому, что столь понравившаяся ей Каренина, так много говорившая о своем сыне, была всё-таки такая же, как и все красивые и порядочные женщины, по понятиям графини Вронской.
Он думал о том, что Анна обещала ему
дать свиданье нынче после скачек. Но он не видал ее три дня и, вследствие возвращения мужа из-за границы, не
знал, возможно ли это нынче или нет, и не
знал, как
узнать это. Он виделся с ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он ездил как можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал вопрос, как это сделать.
«Да вот и эта
дама и другие тоже очень взволнованы; это очень натурально», сказал себе Алексей Александрович. Он хотел не смотреть на нее, но взгляд его невольно притягивался к ней. Он опять вглядывался в это лицо, стараясь не читать того, что так ясно было на нем написано, и против воли своей с ужасом читал на нем то, чего он не хотел
знать.
Но главное общество Щербацких невольно составилось из московской
дамы, Марьи Евгениевны Ртищевой с дочерью, которая была неприятна Кити потому, что заболела так же, как и она, от любви, и московского полковника, которого Кити с детства видела и
знала в мундире и эполетах и который тут, со своими маленькими глазками и с открытою шеей в цветном галстучке, был необыкновенно смешон и скучен тем, что нельзя было от него отделаться.
Кити держала ее за руку и с страстным любопытством и мольбой спрашивала ее взглядом: «Что же, что же это самое важное, что
дает такое спокойствие? Вы
знаете, скажите мне!» Но Варенька не понимала даже того, о чем спрашивал ее взгляд Кити. Она помнила только о том, что ей нынче нужно еще зайти к М-me Berthe и поспеть домой к чаю maman, к 12 часам. Она вошла в комнаты, собрала ноты и, простившись со всеми, собралась уходить.
Это была г-жа Шталь. Сзади её стоял мрачный здоровенный работник Немец, катавший её. Подле стоял белокурый шведский граф, которого
знала по имени Кити. Несколько человек больных медлили около колясочки, глядя на эту
даму, как на что-то необыкновенное.
Хотя Алексей Александрович и
знал, что он не может иметь на жену нравственного влияния, что из всей этой попытки исправления ничего не выйдет, кроме лжи; хотя, переживая эти тяжелые минуты, он и не подумал ни разу о том, чтоб искать руководства в религии, теперь, когда его решение совпадало с требованиями, как ему казалось, религии, эта религиозная санкция его решения
давала ему полное удовлетворение и отчасти успокоение.
— Кто это идет? — сказал вдруг Вронский, указывая на шедших навстречу двух
дам. — Может быть,
знают нас, — и он поспешно направился, увлекая ее за собою, на боковую дорожку.
Рабочий наш только одно
знает — напиться, как свинья, пьяный и испортит всё, что вы ему
дадите.
—
Знаете, вы напоминаете мне анекдот о советах больному: «вы бы попробовали слабительное». — «
Давали: хуже». — «Попробуйте пиявки». — «Пробовали: хуже». — «Ну, так уж только молитесь Богу». — «Пробовали: хуже». Так и мы с вами. Я говорю политическая экономия, вы говорите — хуже. Я говорю социализм — хуже. Образование — хуже.
Она
знала все подробности его жизни. Он хотел сказать, что не спал всю ночь и заснул, но, глядя на ее взволнованное и счастливое лицо, ему совестно стало. И он сказал, что ему надо было ехать
дать отчет об отъезде принца.
― Скоро, скоро. Ты говорил, что наше положение мучительно, что надо развязать его. Если бы ты
знал, как мне оно тяжело, что бы я
дала за то, чтобы свободно и смело любить тебя! Я бы не мучалась и тебя не мучала бы своею ревностью… И это будет скоро, но не так, как мы думаем.
— Если бы не было этого преимущества анти-нигилистического влияния на стороне классических наук, мы бы больше подумали, взвесили бы доводы обеих сторон, — с тонкою улыбкой говорил Сергей Иванович, — мы бы
дали простор тому и другому направлению. Но теперь мы
знаем, что в этих пилюлях классического образования лежит целебная сила антинигилизма, и мы смело предлагаем их нашим пациентам… А что как нет и целебной силы? — заключил он, высыпая аттическую соль.
Он
знал, что между им и ею не может и не должно быть тайн, и потому он решил, что так должно; но он не
дал себе отчета о том, как это может подействовать, он не перенесся в нее.
— Потому что Алексей, я говорю про Алексея Александровича (какая странная, ужасная судьба, что оба Алексеи, не правда ли?), Алексей не отказал бы мне. Я бы забыла, он бы простил… Да что ж он не едет? Он добр, он сам не
знает, как он добр. Ах! Боже мой, какая тоска!
Дайте мне поскорей воды! Ах, это ей, девочке моей, будет вредно! Ну, хорошо, ну
дайте ей кормилицу. Ну, я согласна, это даже лучше. Он приедет, ему больно будет видеть ее. Отдайте ее.
— Ах, какой вздор! — продолжала Анна, не видя мужа. — Да
дайте мне ее, девочку,
дайте! Он еще не приехал. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не
знаете его. Никто не
знал. Одна я, и то мне тяжело стало. Его глаза, надо
знать, у Сережи точно такие же, и я их видеть не могу от этого.
Дали ли Сереже обедать? Ведь я
знаю, все забудут. Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
Если она пожелает вас видеть, я
дам вам
знать, но теперь, я полагаю, вам лучше удалиться.
Поэтому Вронский при встрече с Голенищевым
дал ему тот холодный и гордый отпор, который он умел
давать людям и смысл которого был таков: «вам может нравиться или не нравиться мой образ жизни, но мне это совершенно всё равно: вы должны уважать меня, если хотите меня
знать».
— Нет, я
узнала бы. Как хорошо вы сделали, что
дали нам
знать! Не было дня, чтобы Костя не вспоминал о вас и не беспокоился.
Василий Лукич между тем, не понимавший сначала, кто была эта
дама, и
узнав из разговора, что это была та самая мать, которая бросила мужа и которую он не
знал, так как поступил в дом уже после нее, был в сомнении, войти ли ему или нет, или сообщить Алексею Александровичу.
Те же, как всегда, были по ложам какие-то
дамы с какими-то офицерами в задах лож; те же, Бог
знает кто, разноцветные женщины, и мундиры, и сюртуки; та же грязная толпа в райке, и во всей этой толпе, в ложах и в первых рядах, были человек сорок настоящих мужчин и женщин. И на эти оазисы Вронский тотчас обратил внимание и с ними тотчас же вошел в сношение.
Левин уже привык теперь смело говорить свою мысль, не
давая себе труда облекать ее в точные слова; он
знал, что жена в такие любовные минуты, как теперь, поймет, что он хочет сказать, с намека, и она поняла его.
Но княгиня не понимала его чувств и объясняла его неохоту думать и говорить про это легкомыслием и равнодушием, а потому не
давала ему покоя. Она поручала Степану Аркадьичу посмотреть квартиру и теперь подозвала к себе Левина. — Я ничего не
знаю, княгиня. Делайте, как хотите, — говорил он.
Васенька Весловский, ее муж и даже Свияжский и много людей, которых она
знала, никогда не думали об этом и верили на слово тому, что всякий порядочный хозяин желает
дать почувствовать своим гостям, именно, что всё, что так хорошо у него устроено, не стоило ему, хозяину, никакого труда, а сделалось само собой.
Содержание было то самое, как он ожидал, но форма была неожиданная и особенно неприятная ему. «Ани очень больна, доктор говорит, что может быть воспаление. Я одна теряю голову. Княжна Варвара не помощница, а помеха. Я ждала тебя третьего дня, вчера и теперь посылаю
узнать, где ты и что ты? Я сама хотела ехать, но раздумала,
зная, что это будет тебе неприятно.
Дай ответ какой-нибудь, чтоб я
знала, что делать».
Она пишет детскую книгу и никому не говорит про это, но мне читала, и я
давал рукопись Воркуеву…
знаешь, этот издатель… и сам он писатель, кажется.
— А, и вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра? Вы не смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не
дал мне
знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне про нее.
Он
знал, что нанимать рабочих надо было как можно дешевле; но брать в кабалу их,
давая вперед деньги, дешевле, чем они стоят, не надо было, хотя это и было очень выгодно.
«Я ничего не открыл. Я только
узнал то, что я
знаю. Я понял ту силу, которая не в одном прошедшем
дала мне жизнь, но теперь
дает мне жизнь. Я освободился от обмана, я
узнал хозяина».
— Да что же в воскресенье в церкви? Священнику велели прочесть. Он прочел. Они ничего не поняли, вздыхали, как при всякой проповеди, — продолжал князь. — Потом им сказали, что вот собирают на душеспасительное дело в церкви, ну они вынули по копейке и
дали. А на что — они сами не
знают.