Неточные совпадения
Знал генеалогию, состояние
дел и имений и скандалезную хронику каждого большого дома столицы; знал всякую минуту,
что делается
в администрации, о переменах, повышениях, наградах, — знал и сплетни городские: словом, знал хорошо свой мир.
— Ты прежде заведи
дело,
в которое мог бы броситься живой ум, гнушающийся мертвечины, и страстная душа, и укажи, как положить силы во что-нибудь,
что стоит борьбы, а с своими картами, визитами, раутами и службой — убирайся к черту!
Но все-таки он еще был недоволен тем,
что мог являться по два раза
в день, приносить книги, ноты, приходить обедать запросто. Он привык к обществу новых современных нравов и к непринужденному обхождению с женщинами.
Но она
в самом
деле прекрасна. Нужды нет,
что она уже вдова, женщина; но на открытом, будто молочной белизны белом лбу ее и благородных, несколько крупных чертах лица лежит девическое, почти детское неведение жизни.
— Я пойду прямо к
делу: скажите мне, откуда вы берете это спокойствие, как удается вам сохранить тишину, достоинство, эту свежесть
в лице, мягкую уверенность и скромность
в каждом мерном движении вашей жизни? Как вы обходитесь без борьбы, без увлечений, без падений и без побед?
Что вы делаете для этого?
— Я вспомнила
в самом
деле одну глупость и когда-нибудь расскажу вам. Я была еще девочкой. Вы увидите,
что и у меня были и слезы, и трепет, и краска… et tout се que vous aimez tant! [и все,
что вы так любите! (фр.)] Но расскажу с тем, чтобы вы больше о любви, о страстях, о стонах и воплях не говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
Она была покойна, свежа. А ему втеснилось
в душу, напротив, беспокойство, желание узнать,
что у ней теперь на уме,
что в сердце, хотелось прочитать
в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу не подняла на него глаз. И потом уже, когда после игры подняла, заговорила с ним — все то же
в лице, как вчера, как третьего
дня, как полгода назад.
—
Чем и как живет эта женщина! Если не гложет ее мука, если не волнуют надежды, не терзают заботы, — если она
в самом
деле «выше мира и страстей», отчего она не скучает, не томится жизнью… как скучаю и томлюсь я? Любопытно узнать!
Когда опекун привез его
в школу и посадили его на лавку, во время класса, кажется, первым бы
делом новичка было вслушаться,
что спрашивает учитель,
что отвечают ученики.
— Учи, батюшка, — сказал он, — пока они спят. Никто не увидит, а завтра будешь знать лучше их:
что они
в самом
деле обижают тебя, сироту!
Он гордо ходил один по двору,
в сознании,
что он лучше всех, до тех пор, пока на другой
день публично не осрамился
в «серьезных предметах».
Опекуну она не давала сунуть носа
в ее
дела и, не признавая никаких документов, бумаг, записей и актов, поддерживала порядок, бывший при последних владельцах, и отзывалась
в ответ на письма опекуна,
что все акты, записи и документы записаны у ней на совести, и она отдаст отчет внуку, когда он вырастет, а до тех пор, по словесному завещанию отца и матери его, она полная хозяйка.
Еще
в девичьей сидели три-четыре молодые горничные, которые целый
день, не разгибаясь, что-нибудь шили или плели кружева, потому
что бабушка не могла видеть человека без
дела — да
в передней праздно сидел, вместе с мальчишкой лет шестнадцати, Егоркой-зубоскалом, задумчивый Яков и еще два-три лакея, на помощь ему, ничего не делавшие и часто менявшиеся.
— Ты ему о
деле, а он шалит: пустота какая — мальчик! — говорила однажды бабушка. — Прыгай да рисуй, а ужо спасибо скажешь, как под старость будет уголок. Еще то имение-то, бог знает
что будет, как опекун управится с ним! а это уж старое, прижилось
в нем…
— Да, упасть
в обморок не от того, от
чего вы упали, а от того,
что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти из дома и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и этим живет!»
В самом
деле, какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой век чужое — какая слава!..
Что же сталось с Ельниным?
Никогда — ни упрека, ни слезы, ни взгляда удивления или оскорбления за то,
что он прежде был не тот,
что завтра будет опять иной,
чем сегодня,
что она проводит
дни оставленная, забытая,
в страшном одиночестве.
Он прописал до света, возвращался к тетрадям не один раз во
дню, приходя домой вечером, опять садился к столу и записывал,
что снилось ему
в перспективе.
Он видел,
что заронил
в нее сомнения,
что эти сомнения — гамлетовские. Он читал их у ней
в сердце: «
В самом ли
деле я живу так, как нужно? Не жертвую ли я чем-нибудь живым, человеческим, этой мертвой гордости моего рода и круга, этим приличиям? Ведь надо сознаться,
что мне иногда бывает скучно с тетками, с папа и с Catherine… Один только cousin Райский…»
— Не
в мазанье
дело, Семен Семеныч! — возразил Райский. — Сами же вы сказали,
что в глазах,
в лице есть правда; и я чувствую,
что поймал тайну.
Что ж за
дело до волос, до рук!..
— Послушайте, cousin… — начала она и остановилась на минуту, затрудняясь, по-видимому, продолжать, — положим, если б… enfin si c’etait vrai [словом, если б это была правда (фр.).] — это быть не может, — скороговоркой, будто
в скобках, прибавила она, — но
что… вам… за
дело после того, как…
— Полноте притворяться, полноте! Бог с вами, кузина:
что мне за
дело? Я закрываю глаза и уши, я слеп, глух и нем, — говорил он, закрывая глаза и уши. — Но если, — вдруг прибавил он, глядя прямо на нее, — вы почувствуете все,
что я говорил, предсказывал,
что, может быть, вызвал
в вас… на свою шею — скажете ли вы мне!.. я стою этого.
— Будешь задумчив, как навяжется такая супруга, как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну, так его дочка! А золото-мужик, большие у меня
дела делает: хлеб продает, деньги получает, — честный, распорядительный, да вот где-нибудь да подстережет судьба! У всякого свой крест! А ты
что это затеял, или
в самом
деле с ума сошел? — спросила бабушка, помолчав.
— Не говори этого никогда! — боязливо перебила бабушка, — судьба подслушает, да и накажет: будешь
в самом
деле несчастный! Всегда будь доволен или показывай,
что доволен.
— Иной думает у нас,
что вышел
в люди, а
в самом-то
деле он вышел
в свиньи…
— Вот, она мне этой рисовой кашей житья не дает, — заметил Леонтий, — уверяет,
что я незаметно съел три тарелки и
что за кашей и за кашу влюбился
в нее.
Что я,
в самом
деле, урод,
что ли?
— Полноте: ни
в вас, ни
в кого! — сказал он, — мое время уж прошло: вон седина пробивается! И
что вам за любовь — у вас муж, у меня свое
дело… Мне теперь предстоит одно: искусство и труд. Жизнь моя должна служить и тому и другому…
— Не пиши, пожалуйста, только этой мелочи и дряни,
что и без романа на всяком шагу
в глаза лезет.
В современной литературе всякого червяка, всякого мужика, бабу — всё
в роман суют… Возьми-ка предмет из истории, воображение у тебя живое, пишешь ты бойко. Помнишь, о древней Руси ты писал!.. А то далась современная жизнь!.. муравейник, мышиная возня:
дело ли это искусства!.. Это газетная литература!
Рассуждает она о людях, ей знакомых, очень метко, рассуждает правильно о том,
что делалось вчера,
что будет делаться завтра, никогда не ошибается; горизонт ее кончается — с одной стороны полями, с другой Волгой и ее горами, с третьей городом, а с четвертой — дорогой
в мир, до которого ей
дела нет.
Любила она, чтобы всякий
день кто-нибудь завернул к ней, а
в именины ее все, начиная с архиерея, губернатора и до последнего повытчика
в палате, чтобы три
дня город поминал ее роскошный завтрак, нужды нет,
что ни губернатор, ни повытчики не пользовались ее искренним расположением. Но если бы не пришел
в этот
день m-r Шарль, которого она терпеть не могла, или Полина Карповна, она бы искренне обиделась.
Он удивлялся, как могло все это уживаться
в ней и как бабушка, не замечая вечного разлада старых и новых понятий, ладила с жизнью и переваривала все это вместе и была так бодра, свежа, не знала скуки, любила жизнь, веровала, не охлаждаясь ни к
чему, и всякий
день был для нее как будто новым, свежим цветком, от которого назавтра она ожидала плодов.
—
В самом
деле!
что же такое?
— Ну, как хочешь, а я держать тебя не стану, я не хочу уголовного
дела в доме. Шутка ли,
что попадется под руку, тем сплеча и бьет! Ведь я говорила тебе: не женись, а ты все свое, не послушал — и вот!
Татьяна Марковна не знала ей цены и сначала взяла ее
в комнаты, потом, по просьбе Верочки, отдала ей
в горничные.
В этом звании Марине мало было
дела, и она продолжала делать все и за всех
в доме. Верочка как-то полюбила ее, и она полюбила Верочку и умела угадывать по глазам,
что ей нужно,
что нравилось,
что нет.
Полина Карповна вдова. Она все вздыхает, вспоминая «несчастное супружество», хотя все говорят,
что муж у ней был добрый, смирный человек и
в ее
дела никогда не вмешивался. А она называет его «тираном», говорит,
что молодость ее прошла бесплодно,
что она не жила любовью и счастьем, и верит,
что «час ее пробьет,
что она полюбит и будет любить идеально».
И если, «паче чаяния»,
в ней откроется ему внезапный золотоносный прииск, с богатыми залогами, —
в женщинах не редки такие неожиданности, — тогда, конечно, он поставит здесь свой домашний жертвенник и посвятит себя развитию милого существа: она и искусство будут его кумирами. Тогда и эти эпизоды, эскизы, сцены — все пойдет
в дело. Ему не над
чем будет разбрасываться, жизнь его сосредоточится и определится.
— Никого я не привел —
что тебе чудится… Ах,
в самом
деле, лезет кто-то…
— Ничего: он ездил к губернатору жаловаться и солгал,
что я стрелял
в него, да не попал. Если б я был мирный гражданин города, меня бы сейчас на съезжую посадили, а так как я вне закона, на особенном счету, то губернатор разузнал, как было
дело, и посоветовал Нилу Андреичу умолчать, «чтоб до Петербурга никаких историй не доходило»: этого он, как огня, боится.
Иногда он
дня по два не говорил, почти не встречался с Верой, но во всякую минуту знал, где она,
что делает. Вообще способности его, устремленные на один, занимающий его предмет, изощрялись до невероятной тонкости, а теперь,
в этом безмолвном наблюдении за Верой, они достигли степени ясновидения.
Ее ставало на целый вечер, иногда на целый
день, а завтра точно оборвется: опять уйдет
в себя — и никто не знает,
что у ней на уме или на сердце.
—
Чего тебе: рожна,
что ли,
в самом
деле? Я тебе добра желаю, а ты…
— Ты, сударыня,
что, — крикнула бабушка сердито, — молода шутить над бабушкой! Я тебя и за ухо, да
в лапти: нужды нет,
что большая! Он от рук отбился, вышел из повиновения: с Маркушкой связался — последнее
дело! Я на него рукой махнула, а ты еще погоди, я тебя уйму! А ты, Борис Павлыч, женись, не женись — мне все равно, только отстань и вздору не мели. Я вот Тита Никоныча принимать не велю…
— Мне никак нельзя было, губернатор не выпускал никуда; велели
дела канцелярии приводить
в порядок… — говорил Викентьев так торопливо,
что некоторые слова даже не договаривал.
— Ну, иной раз и сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и пошло! Сама посуди: сядешь
в угол, молчишь: «Зачем сидишь, как чурбан, без
дела?» Возьмешь
дело в руки: «Не трогай, не суйся, где не спрашивают!» Ляжешь: «
Что все валяешься?» Возьмешь кусок
в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи лучше!» Книжку возьмешь: вырвут из рук да швырнут на пол! Вот мое житье — как перед Господом Богом! Только и света
что в палате да по добрым людям.
Он ли пьянством сначала вывел ее из терпения, она ли характером довела его до пьянства? Но
дело в том,
что он дома был как чужой человек, приходивший туда только ночевать, а иногда пропадавший по нескольку
дней.
Он предоставил жене получать за него жалованье
в палате и содержать себя и двоих детей, как она знает, а сам из палаты прямо шел куда-нибудь обедать и оставался там до ночи или на ночь, и на другой
день, как ни
в чем не бывало, шел
в палату и скрипел пером, трезвый, до трех часов. И так проживал свою жизнь по людям.
Опенкин часа два сидел у Якова
в прихожей. Яков тупо и углубленно слушал эпизоды из священной истории; даже достал
в людской и принес бутылку пива, чтобы заохотить собеседника к рассказу. Наконец Опенкин, кончив пиво, стал поминутно терять нить истории и перепутал до того,
что Самсон у него проглотил кита и носил его три
дня во чреве.
—
Что же она? Или не поддается столичному дендизму? Да как она смеет, ничтожная провинциалка! Ну,
что ж, старинную науку
в ход: наружный холод и внутренний огонь, небрежность приемов, гордое пожимание плеч и презрительные улыбки — это действует! Порисуйтесь перед ней, это ваше
дело…
Но он не смел сделать ни шагу, даже добросовестно отворачивался от ее окна, прятался
в простенок, когда она проходила мимо его окон; молча, с дружеской улыбкой пожал ей, одинаково, как и Марфеньке, руку, когда они обе пришли к чаю, не пошевельнулся и не повернул головы, когда Вера взяла зонтик и скрылась тотчас после чаю
в сад, и целый
день не знал, где она и
что делает.
Но все еще он не завоевал себе того спокойствия, какое налагала на него Вера: ему бы надо уйти на целый
день, поехать с визитами, уехать гостить на неделю за Волгу, на охоту, и забыть о ней. А ему не хочется никуда: он целый
день сидит у себя, чтоб не встретить ее, но ему приятно знать,
что она тут же
в доме. А надо добиться, чтоб ему это было все равно.
«Странно, как мне знаком этот прозрачный взгляд! — думал он, — таков бывает у всех женщин, когда они обманывают! Она меня усыпляет…
Что бы это значило? Уж
в самом
деле не любит ли она? У ней только и речи, чтоб „не стеснять воли“. Да нет… кого здесь!..»