Неточные совпадения
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным
страхом остановил его Аянов, — еще накличешь что-нибудь! А у меня один геморрой чего-нибудь да стоит! Доктора только и знают, что вон отсюда шлют: далась им эта сидячая жизнь — все беды
в ней видят! Да воздух еще: чего лучше этого воздуха? — Он с удовольствием нюхнул воздух. — Я теперь выбрал подобрее эскулапа: тот хочет летом кислым молоком лечить меня: у меня ведь закрытый… ты знаешь? Так ты от скуки ходишь к своей кузине?
Райский покраснел, даже вспотел немного от
страха, что не знает,
в чем дело, и молчал.
Вся Малиновка, слобода и дом Райских, и город были поражены ужасом.
В народе, как всегда
в таких случаях, возникли слухи, что самоубийца, весь
в белом, блуждает по лесу, взбирается иногда на обрыв, смотрит на жилые места и исчезает. От суеверного
страха ту часть сада, которая шла с обрыва по горе и отделялась плетнем от ельника и кустов шиповника, забросили.
Со
страхом и замиранием
в груди вошел Райский
в прихожую и боязливо заглянул
в следующую комнату: это была зала с колоннами,
в два света, но до того с затянутыми пылью и плесенью окнами, что
в ней было, вместо двух светов, двое сумерек.
Будь она
в Москве,
в Петербурге или другом городе и положении, — там опасение,
страх лишиться хлеба, места положили бы какую-нибудь узду на ее склонности. Но
в ее обеспеченном состоянии крепостной дворовой девки узды не существовало.
Райскому
страх как хотелось пустить
в нее папками и тетрадями. Он стоял, не зная, уйти ли ему внезапно, оставив ее тут, или покориться своей участи и показать рисунки.
— Матушка, матушка! — нежным, но сиплым голосом говорил, уже входя
в кабинет, Опенкин. — Зачем сей быстроногий поверг меня
в печаль и
страх! Дай ручку, другую! Марфа Васильевна! Рахиль прекрасная, ручку, ручку…
«Это история, скандал, — думал он, — огласить позор товарища, нет, нет! — не так! Ах! счастливая мысль, — решил он вдруг, — дать Ульяне Андреевне урок наедине: бросить ей громы на голову, плеснуть на нее волной чистых, неведомых ей понятий и нравов! Она обманывает доброго, любящего мужа и прячется от
страха: сделаю, что она будет прятаться от стыда. Да, пробудить стыд
в огрубелом сердце — это долг и заслуга — и
в отношении к ней, а более к Леонтью!»
— То-то отстал! Какой пример для молодых женщин и девиц? А ведь ей давно за сорок! Ходит
в розовом, бантики да ленточки… Как не пожурить! Видите ли, — обратился он к Райскому, — что я страшен только для порока, а вы боитесь меня! Кто это вам наговорил на меня
страхи!
А пока глупая надежда слепо шепчет: «Не отчаивайся, не бойся ее суровости: она молода; если бы кто-нибудь и успел предупредить тебя, то разве недавно, чувство не могло упрочиться здесь,
в доме, под десятками наблюдающих за ней глаз, при этих наростах предрассудков,
страхов, старой бабушкиной морали. Погоди, ты вытеснишь впечатление, и тогда…» и т. д. — до тех пор недуг не пройдет!
— Да, это правда, бабушка, — чистосердечно сказал Райский, —
в этом вы правы. Вас связывает с ними не
страх, не цепи, не молот авторитета, а нежность голубиного гнезда… Они обожают вас — так… Но ведь все дело
в воспитании: зачем наматывать им старые понятия, воспитывать по-птичьи? Дайте им самим извлечь немного соку из жизни… Птицу запрут
в клетку, и когда она отвыкнет от воли, после отворяй двери настежь — не летит вон! Я это и нашей кузине Беловодовой говорил: там одна неволя, здесь другая…
Он наклонился к ней и, по-видимому, хотел привести свое намерение
в исполнение. Она замахала руками
в непритворном
страхе, встала с кушетки, подняла штору, оправилась и села прямо, но лицо у ней горело лучами торжества. Она была озарена каким-то блеском — и, опустив томно голову на плечо, шептала сладостно...
Этот атлет по росту и силе, по-видимому не ведающий никаких
страхов и опасностей здоровяк, робел перед красивой, слабой девочкой, жался от ее взглядов
в угол, взвешивал свои слова при ней, очевидно сдерживал движения, караулил ее взгляд, не прочтет ли
в нем какого-нибудь желания, боялся, не сказать бы чего-нибудь неловко, не промахнуться, не показаться неуклюжим.
—
В экстазе! — со
страхом повторила Татьяна Марковна. — Зачем ты мне на ночь говоришь: я не усну. Это беда — экстаз
в девушке? Да не ты ли чего-нибудь нагородил ей? От чего ей приходить
в экстаз? — Что же делать?
«Как остеречь тебя? „Перекрестите!“ говорит, — вспоминала она со
страхом свой шепот с Верой. — Как узнать, что у ней
в душе? Утро вечера мудренее, а теперь лягу…» — подумала потом.
Соловей лил свои трели. Марфеньку обняло обаяние теплой ночи. Мгла, легкий шелест листьев и щелканье соловья наводили на нее дрожь. Она оцепенела
в молчании и по временам от
страха ловила руку Викентьева. А когда он сам брал ее за руку, она ее отдергивала.
Радостно трепетал он, вспоминая, что не жизненные приманки, не малодушные
страхи звали его к этой работе, а бескорыстное влечение искать и создавать красоту
в себе самом. Дух манил его за собой,
в светлую, таинственную даль, как человека и как художника, к идеалу чистой человеческой красоты.
— Ты колдунья, Вера. Да, сию минуту я упрекал тебя, что ты не оставила даже слова! — говорил он растерянный, и от
страха, и от неожиданной радости, которая вдруг охватила его. — Да как же это ты!..
В доме все говорили, что ты уехала вчера…
— Брат! — заговорила она через минуту нежно, кладя ему руку на плечо, — если когда-нибудь вы горели, как на угольях, умирали сто раз
в одну минуту от
страха, от нетерпения… когда счастье просится
в руки и ускользает… и ваша душа просится вслед за ним… Припомните такую минуту… когда у вас оставалась одна последняя надежда… искра… Вот это — моя минута! Она пройдет — и все пройдет с ней…
То, что
в другой было бы жеманством, мелким
страхом или тупоумием, то
в вас — сила, женская крепость.
Она вздохнула будто свободнее — будто опять глотнула свежего воздуха, чувствуя, что подле нее воздвигается какая-то сила, встает,
в лице этого человека, крепкая, твердая гора, которая способна укрыть ее
в своей тени и каменными своими боками оградить — не от бед
страха, не от физических опасностей, а от первых, горячих натисков отчаяния, от дымящейся еще язвы страсти, от горького разочарования.
Вере подозрительна стала личность самого проповедника — и она пятилась от него; даже послушавши,
в начале знакомства, раза два его дерзких речей, указала на него Татьяне Марковне, и людям поручено было присматривать за садом. Волохов зашел со стороны обрыва, от которого удалял людей суеверный
страх могилы самоубийцы. Он замечал недоверие Веры к себе и поставил себе задачей преодолеть его — и успел.
На лицо бабушки, вчера еще мертвое, каменное, вдруг хлынула жизнь, забота,
страх. Она сделала ему знак рукой, чтоб вышел, и
в полчаса кончила свой туалет.
Вера успокоилась с этой стороны и мысленно перенеслась с Тушиным
в беседку, думая с тоской и замиранием сердца от
страха о том: «Не вышло бы чего-нибудь! Если б этим кончилось! Что там теперь делается!»
Неточные совпадения
Бобчинский (Добчинскому). Вот это, Петр Иванович, человек-то! Вот оно, что значит человек!
В жисть не был
в присутствии такой важной персоны, чуть не умер со
страху. Как вы думаете, Петр Иванович, кто он такой
в рассуждении чина?
Бобчинский. Он, он, ей-богу он… Такой наблюдательный: все обсмотрел. Увидел, что мы с Петром-то Ивановичем ели семгу, — больше потому, что Петр Иванович насчет своего желудка… да, так он и
в тарелки к нам заглянул. Меня так и проняло
страхом.
К счастию, однако ж, на этот раз опасения оказались неосновательными. Через неделю прибыл из губернии новый градоначальник и превосходством принятых им административных мер заставил забыть всех старых градоначальников, а
в том числе и Фердыщенку. Это был Василиск Семенович Бородавкин, с которого, собственно, и начинается золотой век Глупова.
Страхи рассеялись, урожаи пошли за урожаями, комет не появлялось, а денег развелось такое множество, что даже куры не клевали их… Потому что это были ассигнации.
Читая эти письма, Грустилов приходил
в необычайное волнение. С одной стороны, природная склонность к апатии, с другой,
страх чертей — все это производило
в его голове какой-то неслыханный сумбур, среди которого он путался
в самых противоречивых предположениях и мероприятиях. Одно казалось ясным: что он тогда только будет благополучен, когда глуповцы поголовно станут ходить ко всенощной и когда инспектором-наблюдателем всех глуповских училищ будет назначен Парамоша.
Так, например, наверное обнаружилось бы, что происхождение этой легенды чисто административное и что Баба-яга была не кто иное, как градоправительница, или, пожалуй, посадница, которая, для возбуждения
в обывателях спасительного
страха, именно этим способом путешествовала по вверенному ей краю, причем забирала встречавшихся по дороге Иванушек и, возвратившись домой, восклицала:"Покатаюся, поваляюся, Иванушкина мясца поевши".