Неточные совпадения
Он говорил просто, свободно переходя от предмета к предмету, всегда знал обо всем, что делается
в мире,
в свете и
в городе; следил за подробностями войны, если была война, узнавал равнодушно о перемене английского или французского министерства, читал последнюю речь
в парламенте и во французской палате депутатов, всегда знал о новой пиесе и о том, кого зарезали
ночью на Выборгской стороне.
На
ночь он уносил рисунок
в дортуар, и однажды, вглядываясь
в эти нежные глаза, следя за линией наклоненной шеи, он вздрогнул, у него сделалось такое замиранье
в груди, так захватило ему дыханье, что он
в забытьи, с закрытыми глазами и невольным, чуть сдержанным стоном, прижал рисунок обеими руками к тому месту, где было так тяжело дышать. Стекло хрустнуло и со звоном полетело на пол…
Около дома вились ласточки, свившие гнезда на кровле;
в саду и роще водились малиновки, иволги, чижи и щеглы, а по
ночам щелкали соловьи.
Она грозила пальцем и иногда
ночью вставала посмотреть
в окно, не вспыхивает ли огонек
в трубке, не ходит ли кто с фонарем по двору или
в сарае?
Заболеет ли кто-нибудь из людей — Татьяна Марковна вставала даже
ночью, посылала ему спирту, мази, но отсылала на другой день
в больницу, а больше к Меланхолихе, доктора же не звала. Между тем чуть у которой-нибудь внучки язычок зачешется или брюшко немного вспучит, Кирюшка или Влас скакали, болтая локтями и ногами на неоседланной лошади,
в город, за доктором.
Жизнь красавицы этого мира или «тряпичного царства», как называл его Райский, — мелкий, пестрый, вечно движущийся узор: визиты
в своем кругу, театр, катанье, роскошные до безобразия завтраки и обеды до утра, и
ночи, продолжающиеся до обеда. Забота одна — чтоб не было остановок от пестроты.
— Вы были
в отчаянии? — перебил Райский, — плакали, не спали
ночей и молились за него? Да? Вам было…
Вы не будете обедать, не уснете и просидите
ночь вот тут
в кресле, без сна, без покоя.
— Да, кузина, вы будете считать потерянною всякую минуту, прожитую, как вы жили и как живете теперь… Пропадет этот величавый, стройный вид, будете задумываться, забудете одеться
в это несгибающееся платье… с досадой бросите массивный браслет, и крестик на груди не будет лежать так правильно и покойно. Потом, когда преодолеете предков, тетушек, перейдете Рубикон — тогда начнется жизнь… мимо вас будут мелькать дни, часы,
ночи…
— И будете еще жалеть, — все шептал он, — что нечего больше отдать, что нет жертвы! Тогда пойдете и на улицу,
в темную
ночь, одни… если…
— Да, не погневайтесь! — перебил Кирилов. — Если хотите
в искусстве чего-нибудь прочнее сладеньких улыбок да пухлых плеч или почище задних дворов и пьяного мужичья, так бросьте красавиц и пирушки, а будьте трезвы, работайте до тумана, до обморока
в голове; надо падать и вставать, умирать с отчаяния и опять понемногу оживать, вскакивать
ночью…
— Да как это ты подкрался: караулили, ждали, и всё даром! — говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у меня по
ночам. Вот и теперь послала было Егорку верхом на большую дорогу, не увидит ли тебя? А Савелья
в город — узнать. А ты опять — как тогда! Да дайте же завтракать! Что это не дождешься? Помещик приехал
в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции! Что прежде готово, то и подавайте.
Она порицала и осмеивала подруг и знакомых, когда они увлекались, живо и с удовольствием расскажет всем, что сегодня на заре застали Лизу, разговаривающую с письмоводителем чрез забор
в саду, или что вон к той барыне (и имя, отчество и фамилию скажет) ездит все барин
в карете и выходит от нее часу во втором
ночи.
Райский провел уже несколько таких дней и
ночей, и еще больше предстояло ему провести их под этой кровлей, между огородом, цветником, старым, запущенным садом и рощей, между новым, полным жизни, уютным домиком и старым, полинявшим, частию с обвалившейся штукатуркой домом,
в полях, на берегах, над Волгой, между бабушкой и двумя девочками, между Леонтьем и Титом Никонычем.
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а не она к ней, после обедни
в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу, ни один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится
в лавку, чтоб никогда никто не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до того чтоб кучера никогда не курили трубки
ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она не узнала.
Глядел и на ту картину, которую до того верно нарисовал Беловодовой, что она, по ее словам, «дурно спала
ночь»: на тупую задумчивость мужика, на грубую, медленную и тяжелую его работу — как он тянет ременную лямку, таща барку, или, затерявшись
в бороздах нивы, шагает медленно, весь
в поту, будто несет на руках и соху и лошадь вместе — или как беременная баба, спаленная зноем, возится с серпом во ржи.
— Неужели! Этот сахарный маркиз! Кажется, я ему оставил кое-какие сувениры:
ночью будил не раз, окна отворял у него
в спальне. Он все, видите, нездоров, а как приехал сюда, лет сорок назад, никто не помнит, чтоб он был болен. Деньги, что занял у него, не отдам никогда. Что же ему еще? А хвалит!
— Да, оставь козла
в огороде! А книги-то? Если б можно было передвинуть его с креслом сюда,
в темненькую комнату, да запереть! — мечтал Козлов, но тотчас же отказался от этой мечты. — С ним после и не разделаешься! — сказал он, — да еще, пожалуй, проснется
ночью, кровлю с дома снесет!
— И я с вами пойду, — сказал он Райскому и, надевши фуражку,
в одно мгновение выскочил из окна, но прежде задул свечку у Леонтья, сказав: — Тебе спать пора: не сиди по
ночам. Смотри, у тебя опять рожа желтая и глаза ввалились!
— Что тебе, леший, не спится? — сказала она и, согнув одно бедро, скользнула проворно мимо его, — бродит по
ночам! Ты бы хоть лошадям гривы заплетал, благо нет домового! Срамит меня только перед господами! — ворчала она, несясь, как сильф, мимо его, с тарелками, блюдами, салфетками и хлебами
в обеих руках, выше головы, но так, что ни одна тарелка не звенела, ни ложка, ни стакан не шевелились у ней.
— Артисты — sans façons, [без церемоний (фр.).] которые напиваются при первом знакомстве, бьют стекла по
ночам, осаждают трактиры, травят собаками дам, стреляют
в людей, занимают везде деньги…
— Ты по
ночам пьешь пунш! — шепотом,
в ужасе сказала она и с изумлением глядела то на него, то на чашку.
— Марк! Не послать ли за полицией? Где ты взял его? Как ты с ним связался? — шептала она
в изумлении. — По
ночам с Марком пьет пунш! Да что с тобой сделалось, Борис Павлович?
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть
в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю
ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать
в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
— Есть ли такой ваш двойник, — продолжал он, глядя на нее пытливо, — который бы невидимо ходил тут около вас, хотя бы сам был далеко, чтобы вы чувствовали, что он близко, что
в нем носится частица вашего существования, и что вы сами носите
в себе будто часть чужого сердца, чужих мыслей, чужую долю на плечах, и что не одними только своими глазами смотрите на эти горы и лес, не одними своими ушами слушаете этот шум и пьете жадно воздух теплой и темной
ночи, а вместе…
— Какая я бледная сегодня! У меня немного голова болит: я худо спала эту
ночь. Пойду отдохну. До свидания, cousin! Извините, Полина Карповна! — прибавила она и скользнула
в дверь.
Он предоставил жене получать за него жалованье
в палате и содержать себя и двоих детей, как она знает, а сам из палаты прямо шел куда-нибудь обедать и оставался там до
ночи или на
ночь, и на другой день, как ни
в чем не бывало, шел
в палату и скрипел пером, трезвый, до трех часов. И так проживал свою жизнь по людям.
— Если не мудрая, так мудреная! На нее откуда-то повеяло другим, не здешним духом!.. Да откуда же: узнаю ли я? Непроницаема, как
ночь! Ужели ее молодая жизнь успела уже омрачиться!.. —
в страхе говорил Райский, провожая ее глазами.
То являлась она
в полумраке, как настоящая
Ночь, с звездным блеском, с злой улыбкой, с таинственным, нежным шепотом к кому-то и с насмешливой угрозой ему, блещущая и исчезающая, то трепетная, робкая, то смелая и злая!
— Ничего не боится: даже
в церковь на
ночь заприте ее, и то не боится.
«Или страсть подай мне, — вопил он бессонный, ворочаясь
в мягких пуховиках бабушки
в жаркие летние
ночи, — страсть полную,
в которой я мог бы погибнуть, — я готов, — но с тем, чтобы упиться и захлебнуться ею, или скажи решительно, от кого письмо и кого ты любишь, давно ли любишь, невозвратно ли любишь — тогда я и успокоюсь, и вылечусь. Вылечивает безнадежность!»
У обрыва Марк исчез
в кустах, а Райский поехал к губернатору и воротился от него часу во втором
ночи. Хотя он поздно лег, но встал рано, чтобы передать Вере о случившемся. Окна ее были плотно закрыты занавесками.
И какой опасной, безотрадной красотой блестит тогда ему
в глаза эта сияющая, таинственная
ночь!
Бабушка между тем здоровалась с Верой и вместе осыпала ее упреками, что она пускается на «такие страсти»,
в такую
ночь, по такой горе, не бережет себя, не жалеет ее, бабушки, не дорожит ничьим покоем и что когда-нибудь она этак «уложит ее
в гроб».
—
В экстазе! — со страхом повторила Татьяна Марковна. — Зачем ты мне на
ночь говоришь: я не усну. Это беда — экстаз
в девушке? Да не ты ли чего-нибудь нагородил ей? От чего ей приходить
в экстаз? — Что же делать?
Но через день, через два прошло и это, и, когда Вера являлась к бабушке, она была равнодушна, даже умеренно весела, только чаще прежнего запиралась у себя и долее обыкновенного горел у ней огонь
в комнате по
ночам.
Но ей не суждено было уснуть
в ту
ночь. Только что она хотела лечь, как кто-то поцарапался к ней
в дверь.
Соловей лил свои трели. Марфеньку обняло обаяние теплой
ночи. Мгла, легкий шелест листьев и щелканье соловья наводили на нее дрожь. Она оцепенела
в молчании и по временам от страха ловила руку Викентьева. А когда он сам брал ее за руку, она ее отдергивала.
После разговора с Марфенькой Викентьев
в ту же
ночь укатил за Волгу и, ворвавшись к матери, бросился обнимать и целовать ее по-своему, потом, когда она, собрав все силы, оттолкнула его прочь, он стал перед ней на колени и торжественно произнес...
— А по-твоему, лучше
ночью в саду нашептывать девушке… — перебила мать.
Вера была тоже не весела. Она закутана была
в большой платок и на вопрос бабушки, что с ней, отвечала, что у ней был
ночью озноб.
— Что ж ты остановилась? — спросил Райский, — можно свадьбу расстроить.
В самом деле, если он тебе будет мешать спать по
ночам…
Райский почти не спал целую
ночь и на другой день явился
в кабинет бабушки с сухими и горячими глазами. День был ясный. Все собрались к чаю. Вера весело поздоровалась с ним. Он лихорадочно пожал ей руку и пристально поглядел ей
в глаза. Она — ничего, ясна и покойна…
Он мучился
в трескучем пламени этих сомнений, этой созданной себе пытки, и иногда рыдал, не спал
ночей, глядя на слабый огонь
в ее окне.
— Далась им эта свобода; точно бабушка их
в кандалах держит! Писал бы, да не по
ночам, — прибавила она, — а то я не сплю покойно.
В котором часу ни поглядишь, все огонь у тебя…
— Экая здоровая старуха, эта ваша бабушка! — заметил Марк, — я когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито
в ней много!.. Ну я пойду, а вы присматривайте за Козловым, — если не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего дня ему мочили голову и велели на
ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он,
в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел… Прощайте! я не спал и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала…
— Нет, нет, — у меня теперь есть деньги… — сказал он, глядя загадочно на Райского. — Да я еще
в баню до ужина пойду. Я весь выпачкался, не одевался и не раздевался почти. Я, видите ли, живу теперь не у огородника на квартире, а у одной духовной особы. Сегодня там баню топят, я схожу
в баню, потом поужинаю и лягу уж на всю
ночь.
Райский сунул письмо
в ящик, а сам, взяв фуражку, пошел
в сад, внутренне сознаваясь, что он идет взглянуть на места, где вчера ходила, сидела, скользила, может быть, как змея, с обрыва вниз, сверкая красотой, как
ночь, — Вера, все она, его мучительница и идол, которому он еще лихорадочно дочитывал про себя — и молитвы, как идеалу, и шептал проклятия, как живой красавице, кидая мысленно
в нее каменья.
— Боже мой, ужели она до поздней
ночи остается на этих свиданиях? Да кто, что она такое эта моя статуя, прекрасная, гордая Вера? Она там; может быть, хохочет надо мной, вместе с ним… Кто он? Я хочу знать — кто он? —
в ярости сказал он вслух. — Имя, имя! Я ей — орудие, ширма, покрышка страсти… Какой страсти!
— Любви хочется! — говорил он
в исступлении, — вы слышите, сегодня
ночь любви… Слышите вздохи… поцелуи? Это страсть играет, да, страсть, страсть!..