Неточные совпадения
Вчера она досидела до конца вечера в кабинете Татьяны Марковны: все были там, и Марфенька, и Тит Никонович. Марфенька работала, разливала чай, потом играла на фортепиано.
Вера молчала, и если ее спросят о чем-нибудь, то отвечала, но сама не заговаривала. Она чаю не пила, за ужином раскопала два-три блюда вилкой, взяла что-то в рот, потом съела ложку варенья и тотчас после стола
ушла спать.
Вера являлась ненадолго, здоровалась с бабушкой, сестрой, потом
уходила в старый дом, и не слыхать было, что она там делает. Иногда она вовсе не приходила, а присылала Марину принести ей кофе туда.
Чай он пил с ромом, за ужином опять пил мадеру, и когда все гости
ушли домой, а
Вера с Марфенькой по своим комнатам, Опенкин все еще томил Бережкову рассказами о прежнем житье-бытье в городе, о многих стариках, которых все забыли, кроме его, о разных событиях доброго старого времени, наконец, о своих домашних несчастиях, и все прихлебывал холодный чай с ромом или просил рюмочку мадеры.
Он взглянул на
Веру: она налила себе красного вина в воду и, выпив, встала, поцеловала у бабушки руку и
ушла. Он встал из-за стола и
ушел к себе в комнату.
Но все еще он не завоевал себе того спокойствия, какое налагала на него
Вера: ему бы надо
уйти на целый день, поехать с визитами, уехать гостить на неделю за Волгу, на охоту, и забыть о ней. А ему не хочется никуда: он целый день сидит у себя, чтоб не встретить ее, но ему приятно знать, что она тут же в доме. А надо добиться, чтоб ему это было все равно.
Он засмеялся и
ушел от нее — думать о
Вере, с которой он все еще не нашел случая объясниться «о новом чувстве» и о том, сколько оно счастья и радости приносит ему.
Все встали, окружили ее, и разговор принял другое направление. Райскому надоела вся эта сцена и эти люди, он собирался уже
уйти, но с приходом
Веры у него заговорила такая сильная «дружба», что он остался, как пригвожденный к стулу.
Марфенька
ушла, а
Вера осталась.
Они послеобеденные часы нередко просиживали вдвоем у бабушки — и
Вера не скучала, слушая его, даже иногда улыбалась его шуткам. А иногда случалось, что она, вдруг не дослушав конца страницы, не кончив разговора, слегка извинялась и
уходила — неизвестно куда, и возвращалась через час, через два или вовсе не возвращалась к нему — он не спрашивал.
Вера приходила,
уходила, он замечал это, но не вздрагивал, не волновался, не добивался ее взгляда, слова и, вставши однажды утром, почувствовал себя совершенно твердым, то есть равнодушным и свободным, не только от желания добиваться чего-нибудь от
Веры, но даже от желания приобретать ее дружбу.
Он бы без церемонии отделался от Полины Карповны, если б при сеансах не присутствовала
Вера. В этом тотчас же сознался себе Райский, как только они
ушли.
Райский
ушел, и бабушкина комната обратилась в кабинет чтения.
Вере было невыносимо скучно, но она никогда не протестовала, когда бабушка выражала ей положительно свою волю.
На третий день
Вера совсем не пришла к чаю, а потребовала его к себе. Когда же бабушка прислала за ней «послушать книжку»,
Веры не было дома: она
ушла гулять.
Нечего делать,
Вера покорилась вполне. Ни усталости, ни скуки она уже не обнаруживала, а мужественно и сосредоточенно слушала вялый рассказ. Райский послушал, послушал и
ушел.
— Мужик идет с письмом от
Веры! — сказал он,
уходя.
Он теперь уже не звал более страсть к себе, как прежде, а проклинал свое внутреннее состояние, мучительную борьбу, и написал
Вере, что решился бежать ее присутствия. Теперь, когда он стал
уходить от нее, — она будто пошла за ним, все под своим таинственным покрывалом, затрогивая, дразня его, будила его сон, отнимала книгу из рук, не давала есть.
— Ты скажи мне, что с тобой,
Вера? Ты то проговариваешься, то опять
уходишь в тайну; я в потемках, я не знаю ничего… Тогда, может быть, я найду и средство…
Райский на другой день с любопытством ждал пробуждения
Веры. Он забыл о своей собственной страсти, воображение робко молчало и
ушло все в наблюдение за этой ползущей в его глазах, как «удав», по его выражению, чужой страстью, выглянувшей из
Веры, с своими острыми зубами.
После третьего выстрела он прислушался минут семь, но, не слыша ничего, до того нахмурился, что на минуту как будто постарел, медленно взял ружье и нехотя пошел по дорожке, по-видимому с намерением
уйти, но замедлял, однако, шаг, точно затрудняясь идти в темноте. Наконец пошел решительным шагом — и вдруг столкнулся с
Верой.
Притом одна материальная победа, обладание
Верой не доставило бы ему полного удовлетворения, как доставило бы над всякой другой. Он,
уходя, злился не за то, что красавица
Вера ускользает от него, что он тратил на нее время, силы, забывал «дело». Он злился от гордости и страдал сознанием своего бессилия. Он одолел воображение, пожалуй — так называемое сердце
Веры, но не одолел ее ума и воли.
И вот она
уходит, не оставив ему никакого залога победы, кроме минувших свиданий, которые исчезнут, как следы на песке. Он проигрывал сражение, терял ее и,
уходя, понимал, что никогда не встретит другой, подобной
Веры.
Он выбегал на крыльцо, ходил по двору в одном сюртуке, глядел на окна
Веры и опять
уходил в комнату, ожидая ее возвращения. Но в темноте видеть дальше десяти шагов ничего было нельзя, и он избрал для наблюдения беседку из акаций, бесясь, что нельзя укрыться и в ней, потому что листья облетели.
Марфенька
ушла. А
Вера затворила за ней дверь и легла на диван.
Бабушка машинально приняла опять бразды правления над своим царством.
Вера усердно
ушла в домашние хлопоты, особенно заботилась о приданом Марфеньки и принесла туда свой вкус и труд.
Татьяна Марковна будто с укором покачала головой, но Марфенька видела, что это притворно, что она думает о другом или
уйдет и сядет подле
Веры.
Прежде
Вера прятала свои тайны,
уходила в себя, царствуя безраздельно в своем внутреннем мире, чуждаясь общества, чувствуя себя сильнее всех окружающих. Теперь стало наоборот. Одиночность сил, при первом тяжелом опыте, оказалась несостоятельною.
Тушин опять покачал ель, но молчал. Он входил в положение Марка и понимал, какое чувство горечи или бешенства должно волновать его, и потому не отвечал злым чувством на злобные выходки, сдерживая себя, а только тревожился тем, что Марк, из гордого упрямства, чтоб не быть принуждену
уйти, или по остатку раздраженной страсти, еще сделает попытку написать или видеться и встревожит
Веру. Ему хотелось положить совсем конец этим покушениям.
«Нечестно венчаться, когда не веришь!» — гордо сказал он ей, отвергая обряд и «бессрочную любовь» и надеясь достичь победы без этой жертвы, а теперь предлагает тот же обряд! Не предвидел! Не оценил вовремя
Веру, отвергнул, гордо
ушел… и оценил через несколько дней!
— В Ивана Ивановича — это хуже всего. Он тут ни сном, ни духом не виноват… Помнишь, в день рождения Марфеньки, — он приезжал, сидел тут молча, ни с кем ни слова не сказал, как мертвый, и ожил, когда показалась
Вера? Гости видели все это. И без того давно не тайна, что он любит
Веру; он не мастер таиться. А тут заметили, что он
ушел с ней в сад, потом она скрылась к себе, а он уехал… Знаешь ли, зачем он приезжал?
В городе вообще ожидали двух событий: свадьбы Марфеньки с Викентьевым, что и сбылось, — и в перспективе свадьбы
Веры с Тушиным. А тут вдруг, против ожидания, произошло что-то непонятное.
Вера явилась на минуту в день рождения сестры, не сказала ни с кем почти слова и скрылась с Тушиным в сад, откуда
ушла к себе, а он уехал, не повидавшись с хозяйкой дома.
Райский
ушел к
Вере, а к Татьяне Марковне, на смену ему, явился Тушин.
— В городе заметили, что у меня в доме неладно; видели, что вы ходили с
Верой в саду,
уходили к обрыву, сидели там на скамье, горячо говорили и уехали, а мы с ней были больны, никого не принимали… вот откуда вышла сплетня!