Неточные совпадения
Словом, те же желания
и стремления, как при встрече с Беловодовой, с Марфенькой, заговорили
и теперь, но только сильнее, непобедимее, потому что
Вера была заманчива, таинственно-прекрасна, потому что в ней вся прелесть не являлась сразу, как в тех двух,
и в многих других, а пряталась
и раздражала воображение,
и это еще при первом шаге!
Райский решил платить
Вере равнодушием, не обращать на нее никакого внимания, но вместо того дулся дня три. При встрече с ней скажет ей вскользь
слова два,
и в этих двух
словах проглядывает досада.
Он смеялся над своим увлечением, грозившим ему, по-видимому, серьезной страстью, упрекал себя в настойчивом преследовании
Веры и стыдился, что даже посторонний свидетель, Марк, заметил облака на его лице, нервную раздражительность в
словах и движениях, до того очевидную, что мог предсказать ему страсть.
— Ваш гимн красоте очень красноречив, cousin, — сказала
Вера, выслушав с улыбкой, — запишите его
и отошлите Беловодовой. Вы говорите, что она «выше мира». Может быть, в ее красоте есть мудрость. В моей нет. Если мудрость состоит, по вашим
словам, в том, чтоб с этими правилами
и истинами проходить жизнь, то я…
Он стал весел, развязен
и раза два гулял с
Верой, как с посторонней, милой, умной собеседницей,
и сыпал перед ней, без умысла
и желания добиваться чего-нибудь, весь свой запас мыслей, знаний, анекдотов, бурно играл фантазией, разливался в шутках или в задумчивых догадках развивал свое миросозерцание, —
словом, жил тихою, но приятною жизнью, ничего не требуя, ничего ей не навязывая.
Вера приходила, уходила, он замечал это, но не вздрагивал, не волновался, не добивался ее взгляда,
слова и, вставши однажды утром, почувствовал себя совершенно твердым, то есть равнодушным
и свободным, не только от желания добиваться чего-нибудь от
Веры, но даже от желания приобретать ее дружбу.
Райский пришел к себе
и начал с того, что списал письмо
Веры слово в
слово в свою программу, как материал для характеристики. Потом он погрузился в глубокое раздумье, не о том, что она писала о нем самом: он не обиделся ее строгими отзывами
и сравнением его с какой-то влюбчивой Дашенькой. «Что она смыслит в художественной натуре!» — подумал он.
Он достал из угла натянутый на рамку холст, который готовил давно для портрета
Веры, взял краски, палитру. Молча пришел он в залу, угрюмо, односложными
словами, велел Василисе дать каких-нибудь занавесок, чтоб закрыть окна,
и оставил только одно; мельком исподлобья взглянул раза два на Крицкую, поставил ей кресло
и сел сам.
В это время вошел Райский, в изящном неглиже, совсем оправившийся от прогулки. Он видел взгляд
Веры, обращенный к Тушину,
и слышал ее последние
слова.
А ничего этого не было.
Вера явилась тут еще в новом свете. В каждом ее взгляде
и слове, обращенном к Тушину, Райский заметил прежде всего простоту, доверие, ласку, теплоту, какой он не заметил у ней в обращении ни с кем, даже с бабушкой
и Марфенькой.
—
Словом, молодец-мужчина! Ну, что же, поздравляю,
Вера, —
и затем прощай!
—
Вера — молчи, ни
слова больше! Если ты мне скажешь теперь, что ты любишь меня, что я твой идол, твой бог, что ты умираешь, сходишь с ума по мне — я всему поверю, всему —
и тогда…
Он так же боязливо караулил взгляд
Веры, стал бояться ее голоса, заслышав ее шаги, начинал оправляться, переменял две-три позы
и в разговоре взвешивал
слова, соображая, понравится ли ей то, другое или нет.
Татьяна Марковна разделяла со многими другими
веру в печатное
слово вообще, когда это
слово было назидательно, а на этот раз, в столь близком ее сердцу деле, она поддалась
и некоторой суеверной надежде на книгу, как на какую-нибудь ладанку или нашептыванье.
Вера задумывалась. А бабушка, при каждом
слове о любви, исподтишка глядела на нее — что она: волнуется, краснеет, бледнеет? Нет: вон зевнула. А потом прилежно отмахивается от назойливой мухи
и следит, куда та полетела. Опять зевнула до слез.
Вера долго ходила взволнованная по саду
и мало-помалу успокоилась. В беседке она увидела Марфеньку
и Викентьева
и быстро пошла к ним. Она еще не сказала ни
слова Марфеньке после новости, которую узнала утром.
На двор приводили лошадей, за которыми Викентьев ездил куда-то на завод.
Словом, дом кипел веселою деятельностью, которой не замечали только Райский
и Вера.
— Прощайте,
Вера, вы не любите меня, вы следите за мной, как шпион, ловите
слова, делаете выводы…
И вот, всякий раз, как мы наедине, вы — или спорите, или пытаете меня, — а на пункте счастья мы все там же, где были… Любите Райского: вот вам задача! Из него, как из куклы, будете делать что хотите, наряжать во все бабушкины отрепья или делать из него каждый день нового героя романа,
и этому конца не будет. А мне некогда, у меня есть дела…
Вера вечером пришла к ужину, угрюмая, попросила молока, с жадностью выпила стакан
и ни с кем не сказала ни
слова.
Через день пришел с Волги утром рыбак
и принес записку от
Веры с несколькими ласковыми
словами. Выражения: «милый брат», «надежды на лучшее будущее», «рождающаяся искра нежности, которой не хотят дать ходу»
и т. д., обдали Райского искрами счастья.
С другой, жгучей
и разрушительной страстью он искренно
и честно продолжал бороться, чувствуя, что она не разделена
Верою и, следовательно, не может разрешиться, как разрешается у двух взаимно любящих честных натур, в тихое
и покойное течение,
словом, в счастье, в котором, очистившись от животного бешенства, она превращается в человеческую любовь.
На другой день к вечеру он получил коротенький ответ от
Веры, где она успокоивала его, одобряя намерение его уехать, не повидавшись с ней,
и изъявила полную готовность помочь ему победить страсть (
слово было подчеркнуто) —
и для того она сама, вслед за отправлением этой записки, уезжает в тот же день, то есть в пятницу, опять за Волгу. Ему же советовала приехать проститься с Татьяной Марковной
и со всем домом, иначе внезапный отъезд удивил бы весь город
и огорчил бы бабушку.
— Ты колдунья,
Вера. Да, сию минуту я упрекал тебя, что ты не оставила даже
слова! — говорил он растерянный,
и от страха,
и от неожиданной радости, которая вдруг охватила его. — Да как же это ты!.. В доме все говорили, что ты уехала вчера…
Он был задумчив, угрюм, избегал вопросительных взглядов бабушки, проклиная
слово, данное
Вере, не говорить никому, всего меньше Татьяне Марковне, чем
и поставлен был в фальшивое положение.
Но если б даже она
и возвратила ему его
слово и он поверил бабушке все свои догадки
и подозрения насчет
Веры, повело ли бы это к желаемому исходу?
Вера не вынесла бы грубой неволи
и бежала бы от бабушки, как убегала за Волгу от него, Райского,
словом — нет средств!
Вера выросла из круга бабушкиной опытности
и морали, думал он,
и та только раздражит ее своими наставлениями или, пожалуй, опять заговорит о какой-нибудь Кунигунде —
и насмешит. А
Вера потеряет
и последнюю искру доверия к ней.
Средство или ключ к ее горю, если
и есть — в руках самой
Веры, но она никому не вверяет его,
и едва теперь только, когда силы изменяют, она обронит намек,
слово,
и опять в испуге отнимет
и спрячется. Очевидно — она не в силах одна рассечь своего гордиева узла, а гордость или привычка жить своими силами — хоть погибать, да жить ими — мешает ей высказаться!
— У вас какая-то сочиненная
и придуманная любовь… как в романах… с надеждой на бесконечность…
словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня,
Вера? Положим, я бы не назначал любви срока, скача
и играя, как Викентьев, подал бы вам руку «навсегда»: чего же хотите вы еще? Чтоб «Бог благословил союз», говорите вы, то есть чтоб пойти в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А я не верю ему
и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
Он это видел, гордился своим успехом в ее любви,
и тут же падал, сознаваясь, что, как он ни бился развивать
Веру, давать ей свой свет, но кто-то другой, ее
вера, по ее
словам, да какой-то поп из молодых, да Райский с своей поэзией, да бабушка с моралью, а еще более — свои глаза, свой слух, тонкое чутье
и женские инстинкты, потом воля — поддерживали ее силу
и давали ей оружие против его правды,
и окрашивали старую, обыкновенную жизнь
и правду в такие здоровые цвета, перед которыми казалась
и бледна,
и пуста,
и фальшива,
и холодна — та правда
и жизнь, какую он добывал себе из новых, казалось бы — свежих источников.
— Поздравляю с новорожденной! — заговорила
Вера развязно, голосом маленькой девочки, которую научила нянька — что сказать мамаше утром в день ее ангела, поцеловала руку у бабушки —
и сама удивилась про себя, как память подсказала ей, что надо сказать, как язык выговорил эти
слова! — Пустое! ноги промочила вчера, голова болит! — с улыбкой старалась договорить она.
Но ужас охватил
Веру от этой снисходительности. Ей казалось, как всегда, когда совесть тревожит, что бабушка уже угадала все
и ее исповедь опоздает. Еще минута, одно
слово —
и она кинулась бы на грудь ей
и сказала все!
И только силы изменили ей
и удержали, да еще мысль — сделать весь дом свидетелем своей
и бабушкиной драмы.
Он молчал, делая
и отвергая догадки. Он бросил макинтош
и отирал пот с лица. Он из этих
слов видел, что его надежды разлетелись вдребезги, понял, что
Вера любит кого-то… Другого ничего он не видел, не предполагал. Он тяжело вздохнул
и сидел неподвижно, ожидая объяснения.
— Простите, — продолжал потом, — я ничего не знал,
Вера Васильевна. Внимание ваше дало мне надежду. Я дурак —
и больше ничего… Забудьте мое предложение
и по-прежнему давайте мне только права друга… если стою, — прибавил он,
и голос на последнем
слове у него упал. — Не могу ли я помочь? Вы, кажется, ждали от меня услуги?
До
Веры дошло неосторожное
слово — бабушка слегла! Она сбросила с себя одеяло, оттолкнула Наталью Ивановну
и хотела идти к ней. Но Райский остановил ее, сказавши, что Татьяна Марковна погрузилась в крепкий сон.
Обе головы покоились рядом,
и ни
Вера, ни бабушка не сказали больше ни
слова. Они тесно прижались друг к другу
и к утру заснули в объятиях одна другой.
Обе как будто наблюдали одна за другою, а заговаривать боялись. Татьяна Марковна не произносила ни одного
слова, ни в защиту, ни в оправдание «падения», не напоминала ни о чем
и, видимо, старалась, чтоб
и Вера забыла.
И она,
и Вера — обе привязались к Райскому. Простота его души, мягкость, искренность, глядевшая из каждого
слова,
и откровенность, простертая до болтливости, наконец игра фантазии — все это несколько утешало
и развлекало
и ту,
и другую.
Райский также привязался к ним обеим, стал их другом.
Вера и бабушка высоко поднялись в его глазах, как святые,
и он жадно ловил каждое
слово, взгляд, не зная, перед кем умиляться, плакать.
Вера, по настоянию бабушки (сама Татьяна Марковна не могла), передала Райскому только глухой намек о ее любви, предметом которой был Ватутин, не сказав ни
слова о «грехе». Но этим полудоверием вовсе не решилась для Райского загадка — откуда бабушка, в его глазах старая девушка, могла почерпнуть силу, чтоб снести, не с девическою твердостью, мужественно, не только самой — тяжесть «беды», но успокоить
и Веру, спасти ее окончательно от нравственной гибели, собственного отчаяния.
У Марфеньки на глазах были слезы. Отчего все изменилось? Отчего Верочка перешла из старого дома? Где Тит Никоныч? Отчего бабушка не бранит ее, Марфеньку: не сказала даже ни
слова за то, что, вместо недели, она пробыла в гостях две? Не любит больше? Отчего Верочка не ходит по-прежнему одна по полям
и роще? Отчего все такие скучные, не говорят друг с другом, не дразнят ее женихом, как дразнили до отъезда? О чем молчат бабушка
и Вера? Что сделалось со всем домом?
Она, шепотом, скрадывая некоторые
слова и выражения, прочла письма
и, скомкав оба, спрятала в карман. Татьяна Марковна выпрямилась в кресле
и опять сгорбилась, подавляя страдание. Потом пристально посмотрела в глаза
Вере.
Из глаз его выглядывало уныние, в ее разговорах сквозило смущение за
Веру и участие к нему самому. Они говорили, даже о простых предметах, как-то натянуто, но к обеду взаимная симпатия превозмогла, они оправились
и глядели прямо друг другу в глаза, доверяя взаимным чувствам
и характерам. Они даже будто сблизились между собой,
и в минуты молчания высказывали один другому глазами то, что могли бы сказать о происшедшем
словами, если б это было нужно.
О
Вере не произнесли ни
слова, ни тот, ни другой. Каждый знал, что тайна
Веры была известна обоим,
и от этого им было неловко даже произносить ее имя. Кроме того, Райский знал о предложении Тушина
и о том, как он вел себя
и какая страдательная роль выпала ему на долю во всей этой драме.
— В Ивана Ивановича — это хуже всего. Он тут ни сном, ни духом не виноват… Помнишь, в день рождения Марфеньки, — он приезжал, сидел тут молча, ни с кем ни
слова не сказал, как мертвый,
и ожил, когда показалась
Вера? Гости видели все это.
И без того давно не тайна, что он любит
Веру; он не мастер таиться. А тут заметили, что он ушел с ней в сад, потом она скрылась к себе, а он уехал… Знаешь ли, зачем он приезжал?
В городе вообще ожидали двух событий: свадьбы Марфеньки с Викентьевым, что
и сбылось, —
и в перспективе свадьбы
Веры с Тушиным. А тут вдруг, против ожидания, произошло что-то непонятное.
Вера явилась на минуту в день рождения сестры, не сказала ни с кем почти
слова и скрылась с Тушиным в сад, откуда ушла к себе, а он уехал, не повидавшись с хозяйкой дома.
— За ним потащилась Крицкая; она заметила, что Борюшка взволнован… У него вырвались какие-то
слова о Верочке… Полина Карповна приняла их на свой счет. Ей, конечно, не поверили — знают ее —
и теперь добираются правды, с кем была
Вера, накануне рождения, в роще… Со дна этого проклятого обрыва поднялась туча
и покрыла всех нас…
и вас тоже.
Ужели даром бился он в этой битве
и устоял на ногах, не добыв погибшего счастья. Была одна только неодолимая гора:
Вера любила другого, надеялась быть счастлива с этим другим — вот где настоящий обрыв! Теперь надежда ее умерла, умирает, по
словам ее («а она никогда не лжет
и знает себя», — подумал он), — следовательно, ничего нет больше, никаких гор! А они не понимают, выдумывают препятствия!
Но ни Тушин, ни
Вера, ни сама Татьяна Марковна, после ее разговора с первым, не обменялись ни одним
словом об этом. Туманное пятно оставалось пятном, не только для общества, но для самих действующих лиц, то есть для Тушина
и бабушки.
Он умерил шаг, вдумываясь в ткань романа, в фабулу, в постановку характера
Веры, в психологическую, еще пока закрытую задачу… в обстановку, в аксессуары; задумчиво сел
и положил руки с локтями на стол
и на них голову. Потом поцарапал сухим пером по бумаге, лениво обмакнул его в чернила
и еще ленивее написал в новую строку, после
слов «Глава I...
— Захочет! — договорил Райский с уверенностью, —
и если это случится, дайте мне
слово, что вы уведомите меня по телеграфу, где бы я ни был: я хочу держать венец над
Верой…