Неточные совпадения
В это время отворилась тихонько дверь, и на пороге показалась
Вера. Она постояла несколько минут, прежде нежели они ее
заметили. Наконец Крицкая первая увидела ее.
Райскому досадно было на себя, что он дуется на нее. Если уж
Вера едва
заметила его появление, то ему и подавно хотелось бы закутаться в мантию совершенной недоступности, небрежности и равнодушия, забывать, что она тут, подле него, — не с целию порисоваться тем перед нею, а искренно стать в такое отношение к ней.
Райский
заметил, что бабушка, наделяя щедро Марфеньку замечаниями и предостережениями на каждом шагу, обходила
Веру с какой-то осторожностью, не то щадила ее, не то не надеялась, что эти семена не пропадут даром.
— Да,
Вера, теперь я несколько вижу и понимаю тебя и обещаю: вот моя рука, — сказал он, — что отныне ты не услышишь и не
заметишь меня в доме: буду «умник», — прибавил он, — буду «справедлив», буду «уважать твою свободу», и как рыцарь буду «великодушен», буду просто — велик! Я — grand coeur! [великодушен! (фр.)]
Он смеялся над своим увлечением, грозившим ему, по-видимому, серьезной страстью, упрекал себя в настойчивом преследовании
Веры и стыдился, что даже посторонний свидетель, Марк,
заметил облака на его лице, нервную раздражительность в словах и движениях, до того очевидную, что мог предсказать ему страсть.
Но он не
смел сделать ни шагу, даже добросовестно отворачивался от ее окна, прятался в простенок, когда она проходила мимо его окон; молча, с дружеской улыбкой пожал ей, одинаково, как и Марфеньке, руку, когда они обе пришли к чаю, не пошевельнулся и не повернул головы, когда
Вера взяла зонтик и скрылась тотчас после чаю в сад, и целый день не знал, где она и что делает.
— Хорошо,
Вера, буду работать над собой, и если мне не удастся достигнуть того, чтоб не
замечать тебя, забыть, что ты живешь в доме, так я буду притворяться…
А у
Веры именно такие глаза: она бросит всего один взгляд на толпу, в церкви, на улице, и сейчас увидит, кого ей нужно, также одним взглядом и на Волге она
заметит и судно, и лодку в другом месте, и пасущихся лошадей на острове, и бурлаков на барке, и чайку, и дымок из трубы в дальней деревушке. И ум, кажется, у ней был такой же быстрый, ничего не пропускающий, как глаза.
Вера приходила, уходила, он
замечал это, но не вздрагивал, не волновался, не добивался ее взгляда, слова и, вставши однажды утром, почувствовал себя совершенно твердым, то есть равнодушным и свободным, не только от желания добиваться чего-нибудь от
Веры, но даже от желания приобретать ее дружбу.
— Полина Карповна устала! —
заметила Вера.
— Да, в самом деле! То-то я все
замечаю, что Па-шутка поминутно бегает куда-то и облизывается… Да и у всех в девичьей, и у Марфеньки тоже, рты черные… Ты не любишь варенья,
Вера?
— Я
заметил, что ты уклончива, никогда сразу не выскажешь мысли или желания, а сначала обойдешь кругом. Я не волен в выборе,
Вера: ты реши за меня, и что ты дашь, то и возьму. Обо мне забудь, говори только за себя и для себя.
— Пуще всего — без гордости, без пренебрежения! — с живостью прибавил он, — это все противоречия, которые только раздражают страсть, а я пришел к тебе с надеждой, что если ты не можешь разделить моей сумасшедшей мечты, так по крайней мере не откажешь мне в простом дружеском участии, даже поможешь мне. Но я с ужасом
замечаю, что ты зла,
Вера…
— Всякий,
Вера. И тебе повторю то же, что сказал Марфеньке: люби, не спрашиваясь никого, достоин ли он, нет ли —
смело иди…
Видишь ли,
Вера, как прекрасна страсть, что даже один след ее кладет яркую печать на всю жизнь, и люди не решаются сознаться в правде — то есть что любви уже нет, что они были в чаду, не
заметили, прозевали ее, упиваясь, и что потом вся жизнь их окрашена в те великолепные цвета, которыми горела страсть!..
С отъездом
Веры Райского охватил ужас одиночества. Он чувствовал себя сиротой, как будто целый мир опустел, и он очутился в какой-то бесплодной пустыне, не
замечая, что эта пустыня вся в зелени, в цветах, не чувствуя, что его лелеет и греет природа, блистающая лучшей, жаркой порой лета.
— А
заметили ли вы, что
Вера с некоторых пор как будто… задумчива? — нерешительно спросил Райский, в надежде, не допытается ли как-нибудь от бабушки разрешения своего мучительного «вопроса» о синем письме.
— Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока
Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна — Бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого «рожна» я и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это с чего взял: говорил, что ли, с ней,
заметил что-нибудь? Ты скажи мне, родной, всю правду! — умоляющим голосом прибавила она, положив ему на плечо руку.
— Разве лесничий… — сказала она задумчиво, — хороший человек! Он, кажется, не прочь, я
замечаю… Славная бы партия
Вере… да…
И не одному только ревниво-наблюдательному взгляду Райского или заботливому вниманию бабушки, но и равнодушному свидетелю нельзя было не
заметить, что и лицо, и фигура, и движения «лесничего» были исполнены глубокой симпатии к
Вере, сдерживаемой каким-то трогательным уважением.
А ничего этого не было.
Вера явилась тут еще в новом свете. В каждом ее взгляде и слове, обращенном к Тушину, Райский
заметил прежде всего простоту, доверие, ласку, теплоту, какой он не
заметил у ней в обращении ни с кем, даже с бабушкой и Марфенькой.
В обхождении его с
Верой Райский
заметил уже постоянное монотонное обожание, высказывавшееся во взглядах, словах, даже до робости, а с ее стороны — монотонное доверие, открытое, теплое обращение.
— Принеси чемодан с чердака ко мне в комнату: я завтра еду! — сказал он, не
замечая улыбки
Веры.
Так она волновалась, смотрела пристально и подозрительно на
Веру, когда та приходила к обеду и к чаю, пробовала было последить за ней по саду, но та,
заметив бабушку издали, прибавляла шагу и была такова!
Вера вдруг будто проснулась от молитвы. Она оглянулась и вздрогнула,
заметив Райского.
Бабушка раза два покосилась на нее, но, не
заметив ничего особенного, по-видимому, успокоилась. Райский пополнил поручение
Веры и рассеял ее живые опасения, но искоренить подозрения не мог. И все трое, поговорив о неважных предметах, погрузились в задумчивость.
Вера даже взяла какую-то работу, на которую и устремила внимание, но бабушка
замечала, что она продевает только взад и вперед шелковинку, а от Райского не укрылось, что она в иные минуты вздрагивает или боязливо поводит глазами вокруг себя, поглядывая, в свою очередь, подозрительно на каждого.
— А после прогулки почитаем, — сказала Татьяна Марковна, подозрительно поглядев на
Веру, потому что
заметила ее тоскливый взгляд.
—
Замечай за
Верой, — шепнула бабушка Райскому, — как она слушает! История попадает — не в бровь, а прямо в глаз. Смотри, морщится, поджимает губы!..
— Ну, бабушка, —
заметил Райский, —
Веру вы уже наставили на путь. Теперь если Егорка с Мариной прочитают эту «аллегорию» — тогда от добродетели некуда будет деваться в доме!
— Знаю, и это мучает меня… Бабушка! — почти с отчаянием
молила Вера, — вы убьете меня, если у вас сердце будет болеть обо мне…
На двор приводили лошадей, за которыми Викентьев ездил куда-то на завод. Словом, дом кипел веселою деятельностью, которой не
замечали только Райский и
Вера.
Тит Никоныч являлся всегда одинакий, вежливый, любезный, подходящий к ручке бабушки и подносящий ей цветок или редкий фрукт. Опенкин, всегда речистый, неугомонный, под конец пьяный, барыни и барышни, являвшиеся теперь потанцевать к невесте, и молодые люди — все это надоедало Райскому и
Вере — и оба искали, он — ее, а она — уединения, и были только счастливы, он — с нею, а она — одна, когда ее никто не видит, не
замечает, когда она пропадет «как дух» в деревню, с обрыва в рощу или за Волгу, к своей попадье.
И как
Вера, это изящное создание, взлелеянное под крылом бабушки, в уютном, как ласточкино гнездо, уголке, этот перл, по красоте, всего края, на которую робко обращались взгляды лучших женихов, перед которой робели смелые мужчины, не
смея бросить на нее нескромного взгляда, рискнуть любезностью или комплиментом, —
Вера, покорившая даже самовластную бабушку,
Вера, на которую ветерок не дохнул, — вдруг идет тайком на свидание с опасным, подозрительным человеком!
Очень просто и случайно. В конце прошлого лета, перед осенью, когда поспели яблоки и пришла пора собирать их,
Вера сидела однажды вечером в маленькой беседке из акаций, устроенной над забором, близ старого дома, и глядела равнодушно в поле, потом вдаль на Волгу, на горы. Вдруг она
заметила, что в нескольких шагах от нее, в фруктовом саду, ветви одной яблони нагибаются через забор.
— Да, я не
смел вас спросить об этом, — вежливо вмешался Тит Никоныч, — но с некоторых пор (при этом
Вера сделала движение плечами) нельзя не
заметить, что вы,
Вера Васильевна, изменились… как будто похудели… и бледны немножко… Это к вам очень, очень идет, — любезно прибавил он, — но при этом надо обращать внимание на то, не суть ли это признаки болезни?
«Да, да — брошу и бегу, не дождусь ее!» — решил он и тут только
заметил приложенный к ее письму клочок бумаги с припиской
Веры...
И если ужасался, глядясь сам в подставляемое себе беспощадное зеркало зла и темноты, то и неимоверно был счастлив,
замечая, что эта внутренняя работа над собой, которой он требовал от
Веры, от живой женщины, как человек, и от статуи, как художник, началась у него самого не с
Веры, а давно, прежде когда-то, в минуты такого же раздвоения натуры на реальное и фантастическое.
Тогда казалось ему, что он любил
Веру такой любовью, какою никто другой не любил ее, и сам
смело требовал от нее такой же любви и к себе, какой она не могла дать своему идолу, как бы страстно ни любила его, если этот идол не носил в груди таких же сил, такого же огня и, следовательно, такой же любви, какая была заключена в нем и рвалась к ней.
— А
Вера уехала вчера! — сказала Марфенька с особенной живостью,
заметив, конечно, что он тоскливо оглядывается вокруг себя.
— Дай мне взглянуть на тебя, что с тобой,
Вера? Какая ты резвая, веселая!.. —
заметил он робко.
— Ты,
Вера, сама бредила о свободе, ты таилась, и от меня, и от бабушки, хотела независимости. Я только подтверждал твои мысли: они и мои. За что же обрушиваешь такой тяжелый камень на мою голову? — тихо оправдывался он. — Не только я, даже бабушка не
смела приступиться к тебе…
— Без грозы не обойдется, я сильно тревожусь, но, может быть, по своей доброте, простит меня. Позволяю себе вам открыть, что я люблю обеих девиц, как родных дочерей, — прибавил он нежно, — обеих на коленях качал, грамоте вместе с Татьяной Марковной обучал; это — как моя семья. Не измените мне, — шепнул он, — скажу конфиденциально, что и
Вере Васильевне в одинаковой мере я взял смелость изготовить в свое время, при ее замужестве, равный этому подарок, который,
смею думать, она благосклонно примет…
— О, как больно здесь! — стонал он. — Вера-кошка! Вера-тряпка… слабонервная, слабосильная… из тех падших, жалких натур, которых поражает пошлая, чувственная страсть, — обыкновенно к какому-нибудь здоровому хаму!.. Пусть так — она свободна, но как она
смела ругаться над человеком, который имел неосторожность пристраститься к ней, над братом, другом!.. — с яростью шипел он, — о, мщение, мщение!
Бабушка немного успокоилась, что она пришла, но в то же время
замечала, что Райский меняется в лице и старается не глядеть на
Веру. В первый раз в жизни, может быть, она проклинала гостей. А они уселись за карты, будут пить чай, ужинать, а Викентьева уедет только завтра.
Вере подозрительна стала личность самого проповедника — и она пятилась от него; даже послушавши, в начале знакомства, раза два его дерзких речей, указала на него Татьяне Марковне, и людям поручено было присматривать за садом. Волохов зашел со стороны обрыва, от которого удалял людей суеверный страх могилы самоубийцы. Он
замечал недоверие
Веры к себе и поставил себе задачей преодолеть его — и успел.
Все слышали, что
Вера Васильевна больна, и пришли наведаться. Татьяна Марковна объявила, что
Вера накануне прозябла и на два дня осталась в комнате, а сама внутренне страдала от этой лжи, не зная, какая правда кроется под этой подложной болезнью, и даже не
смела пригласить доктора, который тотчас узнал бы, что болезни нет, а есть моральное расстройство, которому должна быть причина.
Она осторожно вошла в комнату
Веры, устремила глубокий взгляд на ее спящее, бледное лицо и шепнула Райскому послать за старым доктором. Она тут только
заметила жену священника, увидела ее измученное лицо, обняла ее и сказала, чтобы она пошла и отдыхала у ней целый день.
Вера умолкала, не
смея настаивать. «Не берет! — думала она, — презирает…»
Молчание.
Вера глядела в лицо Татьяны Марковны и
заметила, что она бледна.