Неточные совпадения
— Да, а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой
бабушки дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей, и, между прочим, внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе… Вы этого не знаете: «вам дела нет»,
говорите вы…
Но
бабушка завесила зеркало. «Мешает писать, когда видишь свою рожу напротив», —
говорила она.
Бабушка, по воспитанию, была старого века и разваливаться не любила, а держала себя прямо, с свободной простотой, но и с сдержанным приличием в манерах, и ног под себя, как делают нынешние барыни, не поджимала. «Это стыдно женщине», —
говорила она.
Они
говорили между собой односложными словами.
Бабушке почти не нужно было отдавать приказаний Василисе: она сама знала все, что надо делать. А если надобилось что-нибудь экстренное,
бабушка не требовала, а как будто советовала сделать то или другое.
— Ну, птички мои, ну что? —
говорила бабушка, всегда затрудняясь, которую прежде поцеловать. — Ну что, Верочка? вот умница: причесалась.
— Ну, хозяин, смотри же, замечай и, чуть что неисправно, не давай потачки
бабушке. Вот садик-то, что у окошек, я, видишь, недавно разбила, —
говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка с Марфенькой тут у меня всё на глазах играют, роются в песке. На няньку надеяться нельзя: я и вижу из окошка, что они делают. Вот подрастут, цветов не надо покупать: свои есть.
— Вот Матрешка: помнишь ли ты ее? —
говорила бабушка. — А ты подойди, дура, что стоишь? Поцелуй ручку у барина: ведь это внучек.
Бабушка завязала на платке узелок. Она любила
говорить, что без нее ничего не сделается, хотя, например, веревку мог купить всякий. Но Боже сохрани, чтоб она поверила кому-нибудь деньги.
— Ты ему о деле, а он шалит: пустота какая — мальчик! —
говорила однажды
бабушка. — Прыгай да рисуй, а ужо спасибо скажешь, как под старость будет уголок. Еще то имение-то, бог знает что будет, как опекун управится с ним! а это уж старое, прижилось в нем…
— Да,
бабушка правду
говорит: здесь страшно! —
говорил, вздрагивая, Райский.
Это было более торжественное шествие
бабушки по городу. Не было человека, который бы не поклонился ей. С иными она останавливалась
поговорить. Она называла внуку всякого встречного, объясняла, проезжая мимо домов, кто живет и как, — все это бегло, на ходу.
Бабушка пересмотрела все материи, приценилась и к сыру, и к карандашам,
поговорила о цене на хлеб и перешла в другую, потом в третью лавку, наконец, проехала через базар и купила только веревку, чтоб не вешали бабы белье на дерево, и отдала Прохору.
— Что вы это ему
говорите: он еще дитя! — полугневно заметила
бабушка и стала прощаться. Полина Карповна извинялась, что муж в палате, обещала приехать сама, а в заключение взяла руками Райского за обе щеки и поцеловала в лоб.
— Не хочу,
бабушка, —
говорил он, но она клала ему на тарелку, не слушая его, и он ел и бульон, и цыпленка.
— Вот видите, братец, — живо заговорила она, весело бегая глазами по его глазам, усам, бороде, оглядывая руки, платье, даже взглянув на сапоги, — видите, какая
бабушка,
говорит, что я не помню, — а я помню, вот, право, помню, как вы здесь рисовали: я тогда у вас на коленях сидела…
— Странный, необыкновенный ты человек! —
говорила с досадой
бабушка. — Зачем приехал сюда:
говори толком!
— Ты теперь приходи к нему с докладом, —
говорила бабушка, — он сам будет управлять имением.
— Что смеешься! Я дело
говорю. Какая бы радость
бабушке! Тогда бы не стал дарить кружев да серебра: понадобилось бы самому…
— Не
говори этого никогда! — боязливо перебила
бабушка, — судьба подслушает, да и накажет: будешь в самом деле несчастный! Всегда будь доволен или показывай, что доволен.
— Не люблю, не люблю, когда ты так дерзко
говоришь! — гневно возразила
бабушка. — Ты во что сам вышел, сударь: ни Богу свеча, ни черту кочерга! А Нил Андреич все-таки почтенный человек, что ни
говори: узнает, что ты так небрежно имением распоряжаешься — осудит! И меня осудит, если я соглашусь взять: ты сирота…
— Хорошо, хорошо, это у вас там так, —
говорила бабушка, замахав рукой, — а мы здесь прежде осмотрим, узнаем, что за человек, пуд соли съедим с ним, тогда и отдаем за него.
— Шш! шш! — зашипела
бабушка, — услыхал бы он! Человек он старый, заслуженный, а главное, серьезный! Мне не сговорить с тобой —
поговори с Титом Никонычем. Он обедать придет, — прибавила Татьяна Марковна.
— Ни за что не пойду, ни за что! — с хохотом и визгом
говорила она, вырываясь от него. — Пойдемте, пора домой,
бабушка ждет! Что же к обеду? — спрашивала она, — любите ли вы макароны? свежие грибы?
— Еще бы не помнить! — отвечал за него Леонтий. — Если ее забыл, так кашу не забывают… А Уленька правду
говорит: ты очень возмужал, тебя узнать нельзя: с усами, с бородой! Ну, что
бабушка? Как, я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем, меня. Да радуйся же, Уля: что ты уставила на него глаза и ничего не скажешь?
— Я так и знала; уж я уговаривала, уговаривала
бабушку — и слушать не хочет, даже с Титом Никонычем не
говорит. Он у нас теперь, и Полина Карповна тоже. Нил Андреич, княгиня, Василий Андреич присылали поздравить с приездом…
— В самом деле: вы хотите, будете?
Бабушка,
бабушка! —
говорила она радостно, вбегая в комнату. — Братец пришел: ужинать будет!
— Очень, очень похорошели! — протяжно
говорила почти про себя Полина Карповна Крицкая, которая, к соблазну
бабушки, в прошлый приезд наградила его поцелуем.
— Молчи ты, сударыня, когда тебя не спрашивают: рано тебе перечить
бабушке! Она знает, что
говорит!
— Какой странный человек! Слышите, Тит Никоныч, что он
говорит! — обратилась
бабушка к Ватутину, отталкивая Райского.
Тит Никоныч и Крицкая ушли. Последняя затруднялась, как ей одной идти домой. Она
говорила, что не велела приехать за собой, надеясь, что ее проводит кто-нибудь. Она взглянула на Райского. Тит Никоныч сейчас же вызвался, к крайнему неудовольствию
бабушки.
«Как это они живут?» — думал он, глядя, что ни
бабушке, ни Марфеньке, ни Леонтью никуда не хочется, и не смотрят они на дно жизни, что лежит на нем, и не уносятся течением этой реки вперед, к устью, чтоб остановиться и подумать, что это за океан, куда вынесут струи? Нет! «Что Бог даст!» —
говорит бабушка.
— Ты, никак, с ума сошел: поучись-ка у
бабушки жить. Самонадеян очень. Даст тебе когда-нибудь судьба за это «непременно»! Не
говори этого! А прибавляй всегда: «хотелось бы», «Бог даст, будем живы да здоровы…» А то судьба накажет за самонадеянность: никогда не выйдет по-твоему…
— Да, да, —
говорила бабушка, как будто озираясь, — кто-то стоит да слушает! Ты только не остерегись, забудь, что можно упасть — и упадешь. Понадейся без оглядки, судьба и обманет, вырвет из рук, к чему протягивал их! Где меньше всего ждешь, тут и оплеуха…
«Какая же она теперь? Хорошенькая,
говорит Марфенька и
бабушка тоже: увидим!» — думал он, а теперь пока шел следом за Марфенькой.
— И я ему тоже
говорила! — заметила Татьяна Марковна, — да нынче
бабушек не слушают. Нехорошо, Борис Павлович, ты бы съездил хоть к Нилу Андреичу: уважил бы старика. А то он не простит. Я велю вычистить и вымыть коляску…
— Нет: иногда, как заговорят об этом,
бабушка побранит… Заплачу, и пройдет, и опять делаюсь весела, и все, что
говорит отец Василий, — будто не мое дело! Вот что худо!
— Выйти замуж? Да, вы мне
говорили, и
бабушка часто намекает на то же, но…
— Да, я артист, — отвечал Марк на вопрос Райского. — Только в другом роде. Я такой артист, что купцы называют «художник».
Бабушка ваша, я думаю, вам
говорила о моих произведениях!
— Постойте, у меня другая мысль, забавнее этой. Моя
бабушка — я
говорил вам, не может слышать вашего имени и еще недавно спорила, что ни за что и никогда не накормит вас…
«У него глаза покраснели, — думал он, — напрасно я зазвал его — видно,
бабушка правду
говорит: как бы он чего-нибудь…»
— Я потому это
говорю, — оправдывался он, — что
бабушка сказывала мне, что вы горды.
—
Бабушка! Какая, право! Везде ее спрашивают! Я совсем не горда. И по какому случаю она
говорила вам это?
Привязанностей у ней, по-видимому, не было никаких, хотя это было и неестественно в девушке: но так казалось наружно, а проникать в душу к себе она не допускала. Она о
бабушке и о Марфеньке
говорила покойно, почти равнодушно.
— Нет,
бабушка, не
говорите, — он рассердится, что я пересказала вам…
— А зачем,
бабушка: разве я дура? Братец
говорит, что я проста, мила… что я хороша и умна как есть, что я…
— Бог с вами,
бабушка: мне не до того! — ласково
говорил он.
— А ты погоди есть,
поговори с ним, — шептала
бабушка, — успеешь!
— Я буду и есть, и
говорить, — отвечал вслух Райский.
Бабушка сконфузилась и сердито отвернула плечо.
— Вы,
говорят, журите всех: кому-то голову намылили, что у обедни не был,
бабушка сказывала…
— Не верьте ему, Нил Андреич: он сам не знает, что
говорит… — начала
бабушка. — Какой он тебе приятель…