Жандармский ключ бежал по дну глубокого оврага, спускаясь к Оке, овраг отрезал от города поле, названное именем древнего бога — Ярило. На этом поле, по семикам, городское мещанство устраивало гулянье;
бабушка говорила мне, что в годы ее молодости народ еще веровал Яриле и приносил ему жертву: брали колесо, обвертывали его смоленой паклей и, пустив под гору, с криками, с песнями, следили — докатится ли огненное колесо до Оки. Если докатится, бог Ярило принял жертву: лето будет солнечное и счастливое.
Неточные совпадения
Мне было тягостно и скучно, я привык жить самостоятельно, с утра до ночи на песчаных улицах Кунавина, на берегу мутной Оки, в поле и в лесу. Не хватало
бабушки, товарищей, не с кем было
говорить, а жизнь раздражала, показывая мне свою неказистую, лживую изнанку.
Дед,
бабушка да и все люди всегда
говорили, что в больнице морят людей, — я считал свою жизнь поконченной. Подошла ко мне женщина в очках и тоже в саване, написала что-то на черной доске в моем изголовье, — мел сломался, крошки его посыпались на голову мне.
Я на минуту закрыл глаза, а когда открыл их, на месте солдата сидела
бабушка в темном платье, а он стоял около нее и
говорил...
— Сейчас я все сделаю по закону, — сказал солдат, уходя, а
бабушка, стирая слезы с лица,
говорила...
— Устала старуха, —
говорила бабушка, — домой пора! Проснутся завтра бабы, а ребятишкам-то их припасла Богородица немножко! Когда всего не хватает, так и немножко — годится! Охо-хо, Олеша, бедно живет народ, и никому нет о нем заботы!
Потом, наказанный, я сидел за печью, а она
говорила бабушке...
Разбудила меня
бабушка — стоит рядом со мной и, стаскивая одеяло,
говорит...
— Слава богу, отошел, —
говорила бабушка, расчесывая волосы свои. — Что бы он жил, убогонький-то?
Дед рубит валежник, я должен сносить нарубленное в одно место, но я незаметно ухожу в чащу, вслед за
бабушкой, — она тихонько плавает среди могучих стволов и, точно ныряя, все склоняется к земле, осыпанной хвоей. Ходит и
говорит сама с собою...
— А ты иди, иди прочь! —
говорит бабушка. — Иди с богом!
— Видал? — улыбаясь, спросила
бабушка. — А я вначале опозналась, думала — собака, гляжу — ан клыки-то волчьи, да и шея тоже! Испугалась даже: ну,
говорю, коли ты волк, так иди прочь! Хорошо, что летом волки смиренны…
Мне не нравилось, как все они
говорят; воспитанный на красивом языке
бабушки и деда, я вначале не понимал такие соединения несоединимых слов, как «ужасно смешно», «до смерти хочу есть», «страшно весело»; мне казалось, что смешное не может быть ужасным, веселое — не страшно и все люди едят вплоть до дня смерти.
— Я ведь посильно помогала тебе, — равнодушно
говорила бабушка. — А господь нам отплатил, ты знаешь…
Потом
бабушку уводят смотреть новорожденного, я собираю со стола грязную чайную посуду, а хозяин
говорит мне негромко и задумчиво...
Я глубоко благодарен ему за эти слова, а оставшись глаз на глаз с
бабушкой,
говорю ей, с болью в душе...
Конечно, это — разбойники, но
бабушка так много
говорила хорошего о разбойниках.
Со всеми на пароходе, не исключая и молчаливого буфетчика, Смурый
говорил отрывисто, брезгливо распуская нижнюю губу, ощетинив усы, — точно камнями швырял в людей. Ко мне он относился мягко и внимательно, но в этом внимании было что-то пугавшее меня немножко; иногда повар казался мне полоумным, как сестра
бабушки.
— Вот куда заехали! — посмеиваясь,
говорила бабушка. — Не может старик места по душе себе найти, все переезжает. И здесь нехорошо ему, а мне — хорошо!
— Дурачок, — щурясь на красное солнце,
говорит бабушка, — куда тебе дойти? Упадешь скоро, уснешь, а во сне тебя оберут… И гармония, утеха твоя, пропадет…
Я рассказываю ей, как жил на пароходе, и смотрю вокруг. После того, что я видел, здесь мне грустно, я чувствую себя ершом на сковороде.
Бабушка слушает молча и внимательно, так же, как я люблю слушать ее, и, когда я рассказал о Смуром, она, истово перекрестясь,
говорит...
— Хорошо-то как, Господи! — благодарно
говорит бабушка.
Сидя у окна,
бабушка сучила нитки для кружев; жужжало веретено в ее ловких руках, она долго слушала дедову речь молча и вдруг
говорила...
— Храни тебя господь, —
говорила бабушка, выпуская изо рта и острого носа сизые струйки дыма.
—
Бабушка бывает сердитая, а мама никогда не бывает, она тойко смеется. Ее все юбят, потому что ей всегда некогда, все приходят гости, гости, и смотрят на нее, потому что она красивая. Она — ми’ая, мама. И О’есов так
говорит: ми’ая мама!
Приходила
бабушка, я с восторгом рассказывал ей о Королеве Марго, —
бабушка, вкусно понюхивая табачок,
говорила уверенно...
Я очень помню, как осторожно
говорила бабушка о душе, таинственном вместилище любви, красоты, радости, я верил, что после смерти хорошего человека белые ангелы относят душу его в голубое небо, к доброму богу моей
бабушки, а он ласково встречает ее...
Яков Шумов
говорит о душе так же осторожно, мало и неохотно, как
говорила о ней
бабушка. Ругаясь, он не задевал душу, а когда о ней рассуждали другие, молчал, согнув красную бычью шею. Когда я спрашиваю его — что такое душа? — он отвечает...
Ел он невероятно много, ел и курил папиросы, выпуская их изо рта только во время еды. Я каждый день покупал ему колбасу, ветчину, сардины, но сестра
бабушки уверенно и почему-то злорадно
говорила...
Неточные совпадения
Только и подходит ко мне самый этот молодец:"Слепа,
бабушка?" —
говорит.
— Прошу любить старую тетку, —
говорила она, целуя Володю в волосы, — хотя я вам и дальняя, но я считаю по дружеским связям, а не по степеням родства, — прибавила она, относясь преимущественно к
бабушке; но
бабушка продолжала быть недовольной ею и отвечала:
Через неделю
бабушка могла плакать, и ей стало лучше. Первою мыслию ее, когда она пришла в себя, были мы, и любовь ее к нам увеличилась. Мы не отходили от ее кресла; она тихо плакала,
говорила про maman и нежно ласкала нас.
Знаю только то, что он с пятнадцатого года стал известен как юродивый, который зиму и лето ходит босиком, посещает монастыри, дарит образочки тем, кого полюбит, и
говорит загадочные слова, которые некоторыми принимаются за предсказания, что никто никогда не знал его в другом виде, что он изредка хаживал к
бабушке и что одни
говорили, будто он несчастный сын богатых родителей и чистая душа, а другие, что он просто мужик и лентяй.
Мазурка клонилась к концу: несколько пожилых мужчин и дам подходили прощаться с
бабушкой и уезжали; лакеи, избегая танцующих, осторожно проносили приборы в задние комнаты;
бабушка заметно устала,
говорила как бы нехотя и очень протяжно; музыканты в тридцатый раз лениво начинали тот же мотив.