Неточные совпадения
Я спрятался в темный угол за сундук и оттуда смотрел, как мать извивается по полу, охая и скрипя зубами, а
бабушка, ползая вокруг,
говорит ласково и радостно...
— Не бойся, —
говорит бабушка и, легко приподняв меня мягкими руками, снова ставит на узлы.
Бабушка не однажды
говорила ей тихо...
— Ты гляди, как хорошо-то! — ежеминутно
говорит бабушка, переходя от борта к борту, и вся сияет, а глаза у нее радостно расширены.
Бабушка обнимала и целовала как-то сразу всех, вертясь, как винт; она толкала меня к людям и
говорила торопливо...
Я еще в начале ссоры, испугавшись, вскочил на печь и оттуда в жутком изумлении смотрел, как
бабушка смывает водою из медного рукомойника кровь с разбитого лица дяди Якова; он плакал и топал ногами, а она
говорила тяжелым голосом...
Они
говорили долго; сначала дружелюбно, а потом дед начал шаркать ногой по полу, как петух перед боем, грозил
бабушке пальцем и громко шептал...
Говорил он спокойно, и ни звук его голоса, ни возня мальчика на скрипучем стуле, ни шарканье ног
бабушки, — ничто не нарушало памятной тишины в сумраке кухни, под низким закопченным потолком.
Теперь я снова жил с
бабушкой, как на пароходе, и каждый вечер перед сном она рассказывала мне сказки или свою жизнь, тоже подобную сказке. А про деловую жизнь семьи, — о выделе детей, о покупке дедом нового дома для себя, — она
говорила посмеиваясь, отчужденно, как-то издали, точно соседка, а не вторая в доме по старшинству.
Бабушка, вздыхая,
говорила...
— Что ты, свет, что ты, сударь, Григорий Иваныч? — посмеиваясь и поеживаясь,
говорила бабушка. — Куда уж мне плясать! Людей смешить только…
Кончив плясать,
бабушка села на свое место к самовару; все хвалили ее, а она, поправляя волосы,
говорила...
Не верить
бабушке нельзя, — она
говорит так просто, убедительно.
Григорий сорвал с плеч ее тлевшую попону и, переламываясь пополам, стал метать лопатою в дверь мастерской большие комья снега; дядя прыгал около него с топором в руках; дед бежал около
бабушки, бросая в нее снегом; она сунула бутыль в сугроб, бросилась к воротам, отворила их и, кланяясь вбежавшим людям,
говорила...
Бабушка стряпала, шила, копалась в огороде и в саду, вертелась целый день, точно огромный кубарь, подгоняемый невидимой плеткой, нюхала табачок, чихала смачно и
говорила, отирая потное лицо...
Мне весело было смотреть на него и на
бабушку: она, облокотясь о стол, упираясь кулаком в щеки, смотрела на нас и негромко смеялась,
говоря...
И
говорил бабушке, встряхивая мокрой головою...
— А помнишь, отец, — снова
говорит бабушка, — как после большого пожара…
— Али плохо жили? —
говорила бабушка. — Ты вспомни-ка, сколь хороша началась весна после того, как я Варю родила!
Бабушка завидует нищему: слушая его песни, она
говорит, вздыхая...
Невидимо течет по улице сонная усталость и жмет, давит сердце, глаза. Как хорошо, если б
бабушка пришла! Или хотя бы дед. Что за человек был отец мой, почему дед и дядья не любили его, а
бабушка, Григорий и нянька Евгенья
говорят о нем так хорошо? А где мать моя?
Они
говорили долго:
бабушка — тихо и жалобно, он — крикливо, сердито.
— Он поймет, — уверенно отвечала
бабушка. — Ему что ни
говори — он разберет…
Дед, поучая меня, тоже
говорил, что бог — существо вездесущее, всеведущее, всевидящее, добрая помощь людям во всех делах, но молился он не так, как
бабушка.
Кончив молиться, дед
говорил мне и
бабушке...
Бабушка, посмеиваясь,
говорила мне...
А
бабушка нередко
говаривала...
А Григорий Иванович молчал. Черные очки его смотрели прямо в стену дома, в окно, в лицо встречного; насквозь прокрашенная рука тихонько поглаживала широкую бороду, губы его были плотно сжаты. Я часто видел его, но никогда не слыхал ни звука из этих сомкнутых уст, и молчание старика мучительно давило меня. Я не мог подойти к нему, никогда не подходил, а напротив, завидя его, бежал домой и
говорил бабушке...
Иногда
бабушка, зазвав его в кухню, поила чаем, кормила. Как-то раз он спросил: где я?
Бабушка позвала меня, но я убежал и спрятался в дровах. Не мог я подойти к нему, — было нестерпимо стыдно пред ним, и я знал, что
бабушке — тоже стыдно. Только однажды
говорили мы с нею о Григории: проводив его за ворота, она шла тихонько по двору и плакала, опустив голову. Я подошел к ней, взял ее руку.
Нет, дома было лучше, чем на улице. Особенно хороши были часы после обеда, когда дед уезжал в мастерскую дяди Якова, а
бабушка, сидя у окна, рассказывала мне интересные сказки, истории,
говорила про отца моего.
— Да ты не балуй! — серьезно
говорит ему
бабушка. — Ты
говори: скворушке — кашки!
Черная обезьяна в перьях оглушительно орет что-то похожее на слова
бабушки, — старуха смеется радостно, дает птице просяной каши с пальца и
говорит...
Теперь ясно было видно, что он плачет, — глаза его были полны слез; они выступали сверху и снизу, глаза купались в них; это было странно и очень жалостно. Он бегал по кухне, смешно, неуклюже подпрыгивая, размахивал очками перед носом своим, желая надеть их, и всё не мог зацепить проволоку за уши. Дядя Петр усмехался, поглядывая на него, все сконфуженно молчали, а
бабушка торопливо
говорила...
Бабушка слезла с печи и стала молча подогревать самовар, а дядя Петр, не торопясь,
говорил...
Я чувствовал, что
бабушка боится его, не смотрит в лицо ему и
говорит необычно — тихо слишком.
—
Бабушка тебя боится, она
говорит — чернокнижник ты, а дедушка тоже, что ты богу — враг и людям опасный…
— Ну, и тогда не больно жалели, —
говорит бабушка.
Они рассказывали о своей скучной жизни, и слышать это мне было очень печально;
говорили о том, как живут наловленные мною птицы, о многом детском, но никогда ни слова не было сказано ими о мачехе и отце, — по крайней мере я этого не помню. Чаще же они просто предлагали мне рассказать сказку; я добросовестно повторял бабушкины истории, а если забывал что-нибудь, то просил их подождать, бежал к
бабушке и спрашивал ее о забытом. Это всегда было приятно ей.
Весь день в доме было нехорошо, боязно; дед и
бабушка тревожно переглядывались,
говорили тихонько и непонятно, краткими словами, которые еще более сгущали тревогу.
— Уйди, — приказала мне
бабушка; я ушел в кухню, подавленный, залез на печь и долго слушал, как за переборкой то —
говорили все сразу, перебивая друг друга, то — молчали, словно вдруг уснув. Речь шла о ребенке, рожденном матерью и отданном ею кому-то, но нельзя было понять, за что сердится дедушка: за то ли, что мать родила, не спросясь его, или за то, что не привезла ему ребенка?
Потом он вошел в кухню встрепанный, багровый и усталый, за ним —
бабушка, отирая полою кофты слезы со щек; он сел на скамью, опершись руками в нее, согнувшись, вздрагивая и кусая серые губы, она опустилась на колени пред ним, тихонько, но жарко
говоря...
— Что ты
говоришь, отсохни твой язык! — сердилась
бабушка. — Да как услышит дед эти твои слова?
Он бросился на нее и стал быстро колотить кулаками по большой голове
бабушки; не защищаясь, не отталкивая его, она
говорила...
Стонал и всхлипывал дед, ворчала
бабушка, потом хлопнула дверь, стало тихо и жутко. Вспомнив, зачем меня послали, я зачерпнул медным ковшом воды, вышел в сени — из передней половины явился часовых дел мастер, нагнув голову, гладя рукою меховую шапку и крякая.
Бабушка, прижав руки к животу, кланялась в спину ему и
говорила тихонько...
Он был словно безумен, всё время обеда
говорил о боге, о нечестивом Ахаве, о тяжелой доле быть отцом —
бабушка сердито останавливала его...
Каждый раз, когда она с пестрой ватагой гостей уходила за ворота, дом точно в землю погружался, везде становилось тихо, тревожно-скучно. Старой гусыней плавала по комнатам
бабушка, приводя всё в порядок, дед стоял, прижавшись спиной к теплым изразцам печи, и
говорил сам себе...
Целый день дед,
бабушка и моя мать ездили по городу, отыскивая сбежавшего, и только к вечеру нашли Сашу у монастыря, в трактире Чиркова, где он увеселял публику пляской. Привезли его домой и даже не били, смущенные упрямым молчанием мальчика, а он лежал со мною на полатях, задрав ноги, шаркая подошвами по потолку, и тихонько
говорил...
Пришла
бабушка, влезла на печь и, заглядывая к нам, начала
говорить...
Приходила
бабушка; всё чаще и крепче слова ее пахли водкой, потом она стала приносить с собою большой белый чайник, прятала его под кровать ко мне и
говорила, подмигивая...
— Заборы-то невысокие, а люди-то бойкие, —
говорила бабушка, посмеиваясь.