Неточные совпадения
Фамилию его называли тоже различно: одни говорили, что он Иванов, другие звали Васильевым или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев. Постороннему, который увидит его в первый раз,
скажут имя его — тот забудет сейчас, и лицо забудет; что он
скажет —
не заметит. Присутствие его
ничего не придаст обществу, так же как отсутствие
ничего не отнимет от него. Остроумия, оригинальности и других особенностей, как особых примет на теле, в его уме нет.
— Я совсем
ничего не воображаю, —
сказал Обломов, —
не шуми и
не кричи, а лучше подумай, что делать. Ты человек практический…
Илье Ильичу
не нужно было пугаться так своего начальника, доброго и приятного в обхождении человека: он никогда никому дурного
не сделал, подчиненные были как нельзя более довольны и
не желали лучшего. Никто никогда
не слыхал от него неприятного слова, ни крика, ни шуму; он никогда
ничего не требует, а все просит. Дело сделать — просит, в гости к себе — просит и под арест сесть — просит. Он никогда никому
не сказал ты; всем вы: и одному чиновнику и всем вместе.
— Где это он оставался? —
сказал Захар, —
не оставалось
ничего.
— А
ничего не было. Вон вчерашней ветчины нет ли, надо у Анисьи спросить, —
сказал Захар. — Принести, что ли?
Потом Обломову приснилась другая пора: он в бесконечный зимний вечер робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса, где текут реки меду и молока, где никто
ничего круглый год
не делает, а день-деньской только и знают, что гуляют всё добрые молодцы, такие, как Илья Ильич, да красавицы, что ни в сказке
сказать, ни пером описать.
— Пробовал прежде,
не удалось, а теперь… зачем?
Ничто не вызывает, душа
не рвется, ум спит покойно! — с едва заметной горечью заключил он. — Полно об этом…
Скажи лучше, откуда ты теперь?
— Ты философ, Илья! —
сказал Штольц. — Все хлопочут, только тебе
ничего не нужно!
— Да вот я кончу только… план… —
сказал он. — Да Бог с ними! — с досадой прибавил потом. — Я их
не трогаю,
ничего не ищу; я только
не вижу нормальной жизни в этом. Нет, это
не жизнь, а искажение нормы, идеала жизни, который указала природа целью человеку…
— Да, да, помню! — говорил Обломов, вдумываясь в прошлое. — Ты еще взял меня за руку и
сказал: «Дадим обещание
не умирать,
не увидавши
ничего этого…»
— Помилуй, Андрей, — живо перебил Обломов,
не давая ему договорить, — мне
ничего не стоит
сказать: «Ах! я очень рад буду, счастлив, вы, конечно, отлично поете… — продолжал он, обратясь к Ольге, — это мне доставит…» и т. д. Да разве это нужно?
И если б вы после этого ушли,
не сказав мне ни слова, если б на лице у вас я
не заметила
ничего… я бы, кажется, захворала… да, точно, это самолюбие! — решительно заключила она.
Ольга затруднялась только тем, как она встретится с ним, как пройдет это событие: молчанием ли, как будто
ничего не было, или надо
сказать ему что-нибудь?
Штольц
сказал про него, что он апатичен, что
ничто его
не занимает, что все угасло в нем… Вот ей и захотелось посмотреть, все ли угасло, и она пела, пела… как никогда…
Гулять с молодым человеком, с франтом — это другое дело: она бы и тогда
не сказала ничего, но с свойственным ей тактом, как-нибудь незаметно установила бы другой порядок: сама бы пошла с ними раз или два, послала бы кого-нибудь третьего, и прогулки сами собою бы кончились.
— Что вы
не скажете ничего, молчите? — спросила она. — Можно подумать, что вам скучно.
— Я
ничего не подозреваю; я
сказала вам вчера, что я чувствую, а что будет через год —
не знаю. Да разве после одного счастья бывает другое, потом третье, такое же? — спрашивала она, глядя на него во все глаза. — Говорите, вы опытнее меня.
— Что ж это такое? — вслух
сказал он в забывчивости. — И — любовь тоже… любовь? А я думал, что она как знойный полдень, повиснет над любящимися и
ничто не двигается и
не дохнет в ее атмосфере; и в любви нет покоя, и она движется все куда-то, вперед, вперед… «как вся жизнь», говорит Штольц. И
не родился еще Иисус Навин, который бы
сказал ей: «Стой и
не движись!» Что ж будет завтра? — тревожно спросил он себя и задумчиво, лениво пошел домой.
— Кто ж
скажет? У меня нет матери: она одна могла бы спросить меня, зачем я вижусь с тобой, и перед ней одной я заплакала бы в ответ и
сказала бы, что я дурного
ничего не делаю и ты тоже. Она бы поверила. Кто ж другой? — спросила она.
— Ты мне тоже до сих пор
не сказал ничего о своей заботе!
Теперь Ольга вздохнула, но
не сказала ничего.
Бежать к тетке, взять Ольгу за руку и
сказать: «Вот моя невеста!» — да
не готово
ничего, ответа из деревни нет, денег нет, квартиры нет!
— Брось сковороду, пошла к барину! —
сказал он Анисье, указав ей большим пальцем на дверь. Анисья передала сковороду Акулине, выдернула из-за пояса подол, ударила ладонями по бедрам и, утерев указательным пальцем нос, пошла к барину. Она в пять минут успокоила Илью Ильича,
сказав ему, что никто о свадьбе
ничего не говорил: вот побожиться
не грех и даже образ со стены снять, и что она в первый раз об этом слышит; говорили, напротив, совсем другое, что барон, слышь, сватался за барышню…
— Я
ничего не слыхала, —
сказала хозяйка. — Что они болтают?
— Можно, Иван Матвеевич: вот вам живое доказательство — я! Кто же я? Что я такое? Подите спросите у Захара, и он
скажет вам: «Барин!» Да, я барин и делать
ничего не умею! Делайте вы, если знаете, и помогите, если можете, а за труд возьмите себе, что хотите, — на то и наука!
— Я
ничего не разберу, —
сказала она, посмотрев на бумагу.
— Если даже я и поеду, — продолжал Обломов, — то ведь решительно из этого
ничего не выйдет: я толку
не добьюсь; мужики меня обманут; староста
скажет, что хочет, — я должен верить всему; денег даст, сколько вздумает. Ах, Андрея нет здесь: он бы все уладил! — с огорчением прибавил он.
Она сама и
не подозревала
ничего: если б это ей
сказать, то это было бы для нее новостью, — она бы усмехнулась и застыдилась.
И главное, все это делалось покойно:
не было у него ни опухоли у сердца, ни разу он
не волновался тревогой о том, увидит ли он хозяйку или нет, что она подумает, что
сказать ей, как отвечать на ее вопрос, как она взглянет, —
ничего,
ничего.
— Я сама
ничего не понимаю; я больше в хаосе, во тьме, нежели вы! —
сказала она.
Он три раза перевернулся на диване от этого известия, потом посмотрел в ящик к себе: и у него
ничего не было. Стал припоминать, куда их дел, и
ничего не припомнил; пошарил на столе рукой, нет ли медных денег, спросил Захара, тот и во сне
не видал. Она пошла к братцу и наивно
сказала, что в доме денег нет.
— Сыру швейцарского велите фунт взять! — командовал он,
не зная о средствах Агафьи Матвеевны, — и больше
ничего! Я извинюсь,
скажу, что
не ждали… Да если б можно бульон какой-нибудь.
— Так я
не скажу им
ничего! — послушно
сказала она.
— Мы
ничего не видали! —
сказали обе женщины в один голос.
Ольга чутко прислушивалась, пытала себя, но
ничего не выпытала,
не могла добиться, чего по временам просит, чего ищет душа, а только просит и ищет чего-то, даже будто — страшно
сказать — тоскует, будто ей мало было счастливой жизни, будто она уставала от нее и требовала еще новых, небывалых явлений, заглядывала дальше вперед…
— Да, может быть, — серьезно
сказала она, — это что-нибудь в этом роде, хотя я
ничего не чувствую. Ты видишь, как я ем, гуляю, сплю, работаю. Вдруг как будто найдет на меня что-нибудь, какая-то хандра… мне жизнь покажется… как будто
не все в ней есть… Да нет, ты
не слушай: это все пустое…
—
Ничего, —
сказал он, — вооружаться твердостью и терпеливо, настойчиво идти своим путем. Мы
не Титаны с тобой, — продолжал он, обнимая ее, — мы
не пойдем, с Манфредами и Фаустами, на дерзкую борьбу с мятежными вопросами,
не примем их вызова, склоним головы и смиренно переживем трудную минуту, и опять потом улыбнется жизнь, счастье и…