Неточные совпадения
Смотри за всем, чтоб
не растеряли да
не переломали… половина тут, другая на возу или на новой квартире:
захочется покурить, возьмешь трубку, а табак уж уехал…
— Ну, уж
не показывай только! — сказал Илья Ильич, отворачиваясь. — А
захочется пить, — продолжал Обломов, — взял графин, да стакана нет…
Да и зачем оно, это дикое и грандиозное? Море, например? Бог с ним! Оно наводит только грусть на человека: глядя на него,
хочется плакать. Сердце смущается робостью перед необозримой пеленой вод, и
не на чем отдохнуть взгляду, измученному однообразием бесконечной картины.
Ему страсть
хочется взбежать на огибавшую весь дом висячую галерею, чтоб посмотреть оттуда на речку; но галерея ветха, чуть-чуть держится, и по ней дозволяется ходить только «людям», а господа
не ходят.
Он выбежит и за ворота: ему бы
хотелось в березняк; он так близко кажется ему, что вот он в пять минут добрался бы до него,
не кругом, по дороге, а прямо, через канаву, плетни и ямы; но он боится: там, говорят, и лешие, и разбойники, и страшные звери.
Они мечтали и о шитом мундире для него, воображали его советником в палате, а мать даже и губернатором; но всего этого
хотелось бы им достигнуть как-нибудь подешевле, с разными хитростями, обойти тайком разбросанные по пути просвещения и честей камни и преграды,
не трудясь перескакивать через них, то есть, например, учиться слегка,
не до изнурения души и тела,
не до утраты благословенной, в детстве приобретенной полноты, а так, чтоб только соблюсти предписанную форму и добыть как-нибудь аттестат, в котором бы сказано было, что Илюша прошел все науки и искусства.
Захочет ли чего-нибудь Илья Ильич, ему стоит только мигнуть — уж трое-четверо слуг кидаются исполнять его желание; уронит ли он что-нибудь, достать ли ему нужно вещь, да
не достанет, — принести ли что, сбегать ли за чем: ему иногда, как резвому мальчику, так и
хочется броситься и переделать все самому, а тут вдруг отец и мать, да три тетки в пять голосов и закричат...
— А тебе бы
хотелось «
не откладывать до завтра, что можно сделать сегодня»? Какая прыть! Поздно нынче, — прибавил Штольц, — но через две недели мы будем далеко…
От слов, от звуков, от этого чистого, сильного девического голоса билось сердце, дрожали нервы, глаза искрились и заплывали слезами. В один и тот же момент
хотелось умереть,
не пробуждаться от звуков, и сейчас же опять сердце жаждало жизни…
Штольц сказал про него, что он апатичен, что ничто его
не занимает, что все угасло в нем… Вот ей и
захотелось посмотреть, все ли угасло, и она пела, пела… как никогда…
— Мне опять плакать
хочется, глядя на вас… Видите, у меня нет самолюбия, я
не стыжусь сердца…
Он молчал. Ему
хотелось бы опять как-нибудь стороной дать ей понять, что тайная прелесть отношений их исчезла, что его тяготит эта сосредоточенность, которою она окружила себя, как облаком, будто ушла в себя, и он
не знает, как ему быть, как держать себя с ней.
— Да неужели вы
не чувствуете, что во мне происходит? — начал он. — Знаете, мне даже трудно говорить. Вот здесь… дайте руку, что-то мешает, как будто лежит что-нибудь тяжелое, точно камень, как бывает в глубоком горе, а между тем, странно, и в горе и в счастье, в организме один и тот же процесс: тяжело, почти больно дышать,
хочется плакать! Если б я заплакал, мне бы так же, как в горе, от слез стало бы легко…
«Живи, как Бог велит, а
не как
хочется — правило мудрое, но…» И он задумался.
«Да, нельзя жить, как
хочется, — это ясно, — начал говорить в нем какой-то угрюмый, строптивый голос, — впадешь в хаос противоречий, которых
не распутает один человеческий ум, как он ни глубок, как ни дерзок!
«В самом деле, сирени вянут! — думал он. — Зачем это письмо? К чему я
не спал всю ночь, писал утром? Вот теперь, как стало на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать
хочется. А если б письма
не было, и ничего б этого
не было: она бы
не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг на друга, говорили о счастье. И сегодня бы так же и завтра…» Он зевнул во весь рот.
— Все! я узнаю из твоих слов себя: и мне без тебя нет дня и жизни, ночью снятся все какие-то цветущие долины. Увижу тебя — я добр, деятелен; нет — скучно, лень,
хочется лечь и ни о чем
не думать… Люби,
не стыдись своей любви…
У него шевельнулась странная мысль. Она смотрела на него с спокойной гордостью и твердо ждала; а ему
хотелось бы в эту минуту
не гордости и твердости, а слез, страсти, охмеляющего счастья, хоть на одну минуту, а потом уже пусть потекла бы жизнь невозмутимого покоя!
— А я знаю: тебе
хотелось бы узнать, пожертвовала ли бы я тебе своим спокойствием, пошла ли бы я с тобой по этому пути?
Не правда ли?
Она была
не без лукавства. Если ей очень
хотелось взглянуть на Обломова при свидетелях, она прежде взглянет попеременно на троих других, потом уж на него.
Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и
не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что
не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он
не узнает, как это сделается,
не даст себе труда подумать, чего ему
хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос,
не с ленью,
не с грубостью,
не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
Он глядел на нее с легким волнением, но глаза
не блистали у него,
не наполнялись слезами,
не рвался дух на высоту, на подвиги. Ему только
хотелось сесть на диван и
не спускать глаз с ее локтей.
Ни внезапной краски, ни радости до испуга, ни томного или трепещущего огнем взгляда он
не подкараулил никогда, и если было что-нибудь похожее на это, показалось ему, что лицо ее будто исказилось болью, когда он скажет, что на днях уедет в Италию, только лишь сердце у него замрет и обольется кровью от этих драгоценных и редких минут, как вдруг опять все точно задернется флером; она наивно и открыто прибавит: «Как жаль, что я
не могу поехать с вами туда, а ужасно
хотелось бы!
Все бы это прекрасно: он
не мечтатель; он
не хотел бы порывистой страсти, как
не хотел ее и Обломов, только по другим причинам. Но ему
хотелось бы, однако, чтоб чувство потекло по ровной колее, вскипев сначала горячо у источника, чтобы черпнуть и упиться в нем и потом всю жизнь знать, откуда бьет этот ключ счастья…
Бывали припадки решимости, когда в груди у ней наболит, накипят там слезы, когда ей
хочется броситься к нему и
не словами, а рыданиями, судорогами, обмороками рассказать про свою любовь, чтоб он видел и искупление.
Она вздрогнула и онемела на месте. Потом машинально опустилась в кресло и, наклонив голову,
не поднимая глаз, сидела в мучительном положении. Ей
хотелось бы быть в это время за сто верст от того места.
Ей
хотелось, чтоб Штольц узнал все
не из ее уст, а каким-нибудь чудом. К счастью, стало темнее, и ее лицо было уже в тени: мог только изменять голос, и слова
не сходили у ней с языка, как будто она затруднялась, с какой ноты начать.
Он
не навязывал ей ученой техники, чтоб потом, с глупейшею из хвастливостей, гордиться «ученой женой». Если б у ней вырвалось в речи одно слово, даже намек на эту претензию, он покраснел бы пуще, чем когда бы она ответила тупым взглядом неведения на обыкновенный, в области знания, но еще недоступный для женского современного воспитания вопрос. Ему только
хотелось, а ей вдвое, чтоб
не было ничего недоступного —
не ведению, а ее пониманию.
— Ах,
не говори так, Андрей: мне страшно и больно слушать! Мне и
хотелось бы, и боюсь знать…