Неточные совпадения
Дом Обломовых был когда-то богат и знаменит в своей стороне, но потом, Бог знает отчего, все беднел, мельчал и, наконец, незаметно потерялся между нестарыми дворянскими
домами. Только поседевшие слуги
дома хранили и передавали друг другу верную память о минувшем, дорожа ею,
как святынею.
— Конечно, вы; все
дома сидите:
как при вас станешь убирать? Уйдите на целый день, так и уберу.
— Да
как же, батюшка, Илья Ильич, я распоряжусь? — начал мягким сипеньем Захар. — Дом-то не мой:
как же из чужого
дома не переезжать, коли гонят? Кабы мой
дом был, так я бы с великим моим удовольствием…
— Не могу: я у князя Тюменева обедаю; там будут все Горюновы и она, она… Лиденька, — прибавил он шепотом. — Что это вы оставили князя?
Какой веселый
дом! На
какую ногу поставлен! А дача! Утонула в цветах! Галерею пристроили, gothique. [в готическом стиле (фр.).] Летом, говорят, будут танцы, живые картины. Вы будете бывать?
— У Муссинских? Помилуйте, да там полгорода бывает.
Как что делать? Это такой
дом, где обо всем говорят…
«Увяз, любезный друг, по уши увяз, — думал Обломов, провожая его глазами. — И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А
как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства — зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и не пошевелится в нем многое, многое… А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с восьми до двенадцати
дома — несчастный!»
— А там тысячу рублей почти за целый
дом! Да
какие светленькие, славные комнаты! Она давно хотела тихого, аккуратного жильца иметь — вот я тебя и назначаю…
—
Как ты смеешь, когда барин приказывает? — закричал Тарантьев. — Что ты, Илья Ильич, его в смирительный
дом не отправишь?
О начальнике он слыхал у себя
дома, что это отец подчиненных, и потому составил себе самое смеющееся, самое семейное понятие об этом лице. Он его представлял себе чем-то вроде второго отца, который только и дышит тем,
как бы за дело и не за дело, сплошь да рядом, награждать своих подчиненных и заботиться не только о их нуждах, но и об удовольствиях.
— Ну,
как же ты не ядовитый человек? — сказал Илья Ильич вошедшему Захару, — ни за чем не посмотришь!
Как же в
доме бумаги не иметь?
— Что ж, хоть бы и уйти? — заметил Захар. — Отчего же и не отлучиться на целый день? Ведь нездорово сидеть
дома. Вон вы
какие нехорошие стали! Прежде вы были
как огурчик, а теперь,
как сидите, Бог знает на что похожи. Походили бы по улицам, посмотрели бы на народ или на другое что…
— Да
как это язык поворотился у тебя? — продолжал Илья Ильич. — А я еще в плане моем определил ему особый
дом, огород, отсыпной хлеб, назначил жалованье! Ты у меня и управляющий, и мажордом, и поверенный по делам! Мужики тебе в пояс; все тебе: Захар Трофимыч да Захар Трофимыч! А он все еще недоволен, в «другие» пожаловал! Вот и награда! Славно барина честит!
Потом мать, приласкав его еще, отпускала гулять в сад, по двору, на луг, с строгим подтверждением няньке не оставлять ребенка одного, не допускать к лошадям, к собакам, к козлу, не уходить далеко от
дома, а главное, не пускать его в овраг,
как самое страшное место в околотке, пользовавшееся дурною репутацией.
Он с радостным изумлением,
как будто в первый раз, осмотрел и обежал кругом родительский
дом, с покривившимися набок воротами, с севшей на середине деревянной кровлей, на которой рос нежный зеленый мох, с шатающимся крыльцом, разными пристройками и настройками и с запущенным садом.
Задумывается ребенок и все смотрит вокруг: видит он,
как Антип поехал за водой, а по земле, рядом с ним, шел другой Антип, вдесятеро больше настоящего, и бочка казалась с
дом величиной, а тень лошади покрыла собой весь луг, тень шагнула только два раза по лугу и вдруг двинулась за гору, а Антип еще и со двора не успел съехать.
На небе ярко сверкнула,
как живой глаз, первая звездочка, и в окнах
дома замелькали огоньки.
Немец был человек дельный и строгий,
как почти все немцы. Может быть, у него Илюша и успел бы выучиться чему-нибудь хорошенько, если б Обломовка была верстах в пятистах от Верхлёва. А то
как выучиться? Обаяние обломовской атмосферы, образа жизни и привычек простиралось и на Верхлёво; ведь оно тоже было некогда Обломовкой; там, кроме
дома Штольца, все дышало тою же первобытною ленью, простотою нравов, тишиною и неподвижностью.
Может быть, Илюша уж давно замечает и понимает, что говорят и делают при нем:
как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской только и знает, что ходит из угла в угол, заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе к чаю, от чая к обеду; что родитель и не вздумает никогда поверить, сколько копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ко ему не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь
дом.
— Э! Да галерея-то пойдет опять заново! — сказал старик жене. — Смотри-ка,
как Федот красиво расставил бревна, точно колонны у предводителя в
дому! Вот теперь и хорошо: опять надолго!
Общий хохот покрыл его голос. Напрасно он силился досказать историю своего падения: хохот разлился по всему обществу, проник до передней и до девичьей, объял весь
дом, все вспомнили забавный случай, все хохочут долго, дружно, несказанно,
как олимпийские Боги. Только начнут умолкать, кто-нибудь подхватит опять — и пошло писать.
В
доме воцарилась глубокая тишина; людям не велено было топать и шуметь. «Барин пишет!» — говорили все таким робко-почтительным голосом,
каким говорят, когда в
доме есть покойник.
Посмотришь, Илья Ильич и отгуляется в полгода, и
как вырастет он в это время!
Как потолстеет!
Как спит славно! Не налюбуются на него в
доме, замечая, напротив, что, возвратясь в субботу от немца, ребенок худ и бледен.
Он только что проснется у себя
дома,
как у постели его уже стоит Захарка, впоследствии знаменитый камердинер его Захар Трофимыч.
И Илюша с печалью оставался
дома, лелеемый,
как экзотический цветок в теплице, и так же,
как последний под стеклом, он рос медленно и вяло. Ищущие проявления силы обращались внутрь и никли, увядая.
— Оттреплет этакий барин! — говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а не барин, дай Бог ему здоровья! Я у него
как в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал; живу в добре, в покое, ем с его стола, уйду, куда хочу, — вот что!.. А в деревне у меня особый
дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
— А вы-то с барином голь проклятая, жиды, хуже немца! — говорил он. — Дедушка-то, я знаю, кто у вас был: приказчик с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так я подумал, не мошенники ли
какие забрались в
дом: жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
Мать всегда с беспокойством смотрела,
как Андрюша исчезал из
дома на полсутки, и если б только не положительное запрещение отца мешать ему, она бы держала его возле себя.
Она жила гувернанткой в богатом
доме и имела случай быть за границей, проехала всю Германию и смешала всех немцев в одну толпу курящих коротенькие трубки и поплевывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых, купцов, прямых,
как палка, офицеров с солдатскими и чиновников с будничными лицами, способных только на черную работу, на труженическое добывание денег, на пошлый порядок, скучную правильность жизни и педантическое отправление обязанностей: всех этих бюргеров, с угловатыми манерами, с большими грубыми руками, с мещанской свежестью в лице и с грубой речью.
А в сыне ей мерещился идеал барина, хотя выскочки, из черного тела, от отца бюргера, но все-таки сына русской дворянки, все-таки беленького, прекрасно сложенного мальчика, с такими маленькими руками и ногами, с чистым лицом, с ясным, бойким взглядом, такого, на
каких она нагляделась в русском богатом
доме, и тоже за границею, конечно, не у немцев.
Зато в
доме, кроме князя и княгини, был целый, такой веселый и живой мир, что Андрюша детскими зелененькими глазками своими смотрел вдруг в три или четыре разные сферы, бойким умом жадно и бессознательно наблюдал типы этой разнородной толпы,
как пестрые явления маскарада.
— Чего пускать! — вмешался Захар. — Придет, словно в свой
дом или в трактир. Рубашку и жилет барские взял, да и поминай
как звали! Давеча за фраком пожаловал: «дай надеть!» Хоть бы вы, батюшка Андрей Иваныч, уняли его…
— Ну, давай
как есть. Мои чемодан внеси в гостиную; я у вас остановлюсь. Я сейчас оденусь, и ты будь готов, Илья. Мы пообедаем где-нибудь на ходу, потом поедем
дома в два, три, и…
— Тарантьев, Иван Герасимыч! — говорил Штольц, пожимая плечами. — Ну, одевайся скорей, — торопил он. — А Тарантьеву скажи,
как придет, — прибавил он, обращаясь к Захару, — что мы
дома не обедаем, и что Илья Ильич все лето не будет
дома обедать, а осенью у него много будет дела, и что видеться с ним не удастся…
— Нет, что из дворян делать мастеровых! — сухо перебил Обломов. — Да и кроме детей, где же вдвоем? Это только так говорится, с женой вдвоем, а в самом-то деле только женился, тут наползет к тебе каких-то баб в
дом. Загляни в любое семейство: родственницы, не родственницы и не экономки; если не живут, так ходят каждый день кофе пить, обедать…
Как же прокормить с тремя стами душ такой пансион?
В одно прекрасное утро Тарантьев перевез весь его
дом к своей куме, в переулок, на Выборгскую сторону, и Обломов дня три провел,
как давно не проводил: без постели, без дивана, обедал у Ольгиной тетки.
Потом еще Штольц, уезжая, завещал Обломова ей, просил приглядывать за ним, мешать ему сидеть
дома. У ней, в умненькой, хорошенькой головке, развился уже подробный план,
как она отучит Обломова спать после обеда, да не только спать, — она не позволит ему даже прилечь на диване днем: возьмет с него слово.
«Что наделал этот Обломов! О, ему надо дать урок, чтоб этого вперед не было! Попрошу ma tante [тетушку (фр.).] отказать ему от
дома: он не должен забываться…
Как он смел!» — думала она, идя по парку; глаза ее горели…
Барон вел процесс, то есть заставлял какого-то чиновника писать бумаги, читал их сквозь лорнетку, подписывал и посылал того же чиновника с ними в присутственные места, а сам связями своими в свете давал этому процессу удовлетворительный ход. Он подавал надежду на скорое и счастливое окончание. Это прекратило злые толки, и барона привыкли видеть в
доме,
как родственника.
Говоря с ней при свидании, он продолжал разговор
дома, так что иногда войдет Захар, а он чрезвычайно нежным и мягким тоном,
каким мысленно разговаривал с Ольгой, скажет ему: «Ты, лысый черт, мне давеча опять нечищеные сапоги подал: смотри, чтоб я с тобой не разделался…»
— Никак нет: ведь вы сначала велели сказать, что
дома нет, а потом отдать письмо. Вот
как придет человек, так отдам.
Она долго не спала, долго утром ходила одна в волнении по аллее, от парка до
дома и обратно, все думала, думала, терялась в догадках, то хмурилась, то вдруг вспыхивала краской и улыбалась чему-то, и все не могла ничего решить. «Ах, Сонечка! — думала она в досаде. —
Какая счастливая! Сейчас бы решила!»
Он побежал отыскивать Ольгу.
Дома сказали, что она ушла; он в деревню — нет. Видит, вдали она,
как ангел восходит на небеса, идет на гору, так легко опирается ногой, так колеблется ее стан.
— Слышите, Илья Ильич,
как лается? — сказал Захар. — Нет закуски, даже хлеба нет
дома, и Анисья со двора ушла, — договорил он и ушел.
Дома, когда гости уедут, она, еще в пышном наряде, бросается ему на грудь,
как сегодня…
До сих пор он с «братцем» хозяйки еще не успел познакомиться. Он видел только, и то редко, с постели,
как, рано утром, мелькал сквозь решетку забора человек, с большим бумажным пакетом под мышкой, и пропадал в переулке, и потом, в пять часов, мелькал опять, с тем же пакетом, мимо окон, возвращаясь, тот же человек и пропадал за крыльцом. Его в
доме не было слышно.
—
Как же-с? — кротко и совестливо возразил Иван Матвеевич. — Сестра убыток понесет несправедливо. Она бедная вдова, живет только тем, что с
дома получит; да разве на цыплятах и яйцах выручит кое-что на одежонку ребятишкам.
Когда Обломов обедал
дома, хозяйка помогала Анисье, то есть указывала, словом или пальцем, пора ли или рано вынимать жаркое, надо ли к соусу прибавить немного красного вина или сметаны, или что рыбу надо варить не так, а вот
как…
— Ты знаешь, сколько дохода с Обломовки получаем? — спрашивал Обломов. — Слышишь, что староста пишет? доходу «тысящи яко две помене»! А тут дорогу надо строить, школы заводить, в Обломовку ехать; там негде жить,
дома еще нет…
Какая же свадьба? Что ты выдумал?
—
Какая холодная вода, совсем рука оледенела! Боже мой!
Как весело,
как хорошо! — продолжала она, глядя по сторонам. — Поедем завтра опять, только уж прямо из
дома…
— Не сказала!
Как странно! Забыла! Я пошла из
дома с человеком к золотых дел мастеру…