Неточные совпадения
— Уж коли я ничего не делаю… — заговорил Захар обиженным голосом, — стараюсь,
жизни не жалею! И пыль-то стираю, и мету-то почти каждый день…
Едва ли кто-нибудь, кроме матери,
заметил появление его на свет, очень немногие
замечают его в течение
жизни, но, верно, никто не
заметит, как он исчезнет со света; никто не спросит, не пожалеет о нем, никто и не порадуется его смерти.
И после такой
жизни на него вдруг навалили тяжелую обузу выносить на плечах службу целого дома! Он и служи барину, и
мети, и чисть, он и на побегушках! От всего этого в душу его залегла угрюмость, а в нраве проявилась грубость и жесткость; от этого он ворчал всякий раз, когда голос барина заставлял его покидать лежанку.
На ее взгляд, во всей немецкой нации не было и не могло быть ни одного джентльмена. Она в немецком характере не
замечала никакой мягкости, деликатности, снисхождения, ничего того, что делает
жизнь так приятною в хорошем свете, с чем можно обойти какое-нибудь правило, нарушить общий обычай, не подчиниться уставу.
Простой, то есть прямой, настоящий взгляд на
жизнь — вот что было его постоянною задачею, и, добираясь постепенно до ее решения, он понимал всю трудность ее и был внутренне горд и счастлив всякий раз, когда ему случалось
заметить кривизну на своем пути и сделать прямой шаг.
«Как он любит меня!» — твердила она в эти минуты, любуясь им. Если же иногда
замечала она затаившиеся прежние черты в душе Обломова, — а она глубоко умела смотреть в нее, — малейшую усталость, чуть заметную дремоту
жизни, на него лились упреки, к которым изредка примешивалась горечь раскаяния, боязнь ошибки.
Еще сильнее, нежели от упреков, просыпалась в нем бодрость, когда он
замечал, что от его усталости уставала и она, делалась небрежною, холодною. Тогда в нем появлялась лихорадка
жизни, сил, деятельности, и тень исчезала опять, и симпатия била опять сильным и ясным ключом.
Надо идти ощупью, на многое закрывать глаза и не бредить счастьем, не
сметь роптать, что оно ускользнет, — вот
жизнь!
Хитрят и пробавляются хитростью только более или менее ограниченные женщины. Они за недостатком прямого ума двигают пружинами ежедневной мелкой
жизни посредством хитрости, плетут, как кружево, свою домашнюю политику, не
замечая, как вокруг их располагаются главные линии
жизни, куда они направятся и где сойдутся.
— Чтоб не
замечать времени: тебя не было со мной, Ольга, и
жизнь скучна, несносна без тебя…
Она молча приняла обязанности в отношении к Обломову, выучила физиономию каждой его рубашки, сосчитала протертые пятки на чулках, знала, какой ногой он встает с постели,
замечала, когда хочет сесть ячмень на глазу, какого блюда и по скольку съедает он, весел он или скучен, много спал или нет, как будто делала это всю
жизнь, не спрашивая себя, зачем, что такое ей Обломов, отчего она так суетится.
— Ну, хорошо; я солгу ей, скажу, что ты живешь ее памятью, — заключил Штольц, — и ищешь строгой и серьезной цели. Ты
заметь, что сама
жизнь и труд есть цель
жизни, а не женщина: в этом вы ошибались оба. Как она будет довольна!
«Зачем… я любила?» — в тоске мучилась она и вспоминала утро в парке, когда Обломов хотел бежать, а она думала тогда, что книга ее
жизни закроется навсегда, если он бежит. Она так
смело и легко решала вопрос любви,
жизни, так все казалось ей ясно — и все запуталось в неразрешимый узел.
Он задрожит от гордости и счастья, когда
заметит, как потом искра этого огня светится в ее глазах, как отголосок переданной ей мысли звучит в речи, как мысль эта вошла в ее сознание и понимание, переработалась у ней в уме и выглядывает из ее слов, не сухая и суровая, а с блеском женской грации, и особенно если какая-нибудь плодотворная капля из всего говоренного, прочитанного, нарисованного опускалась, как жемчужина, на светлое дно ее
жизни.
Странен человек! Чем счастье ее было полнее, тем она становилась задумчивее и даже… боязливее. Она стала строго
замечать за собой и уловила, что ее смущала эта тишина
жизни, ее остановка на минутах счастья. Она насильственно стряхивала с души эту задумчивость и ускоряла жизненные шаги, лихорадочно искала шума, движения, забот, просилась с мужем в город, пробовала заглянуть в свет, в люди, но ненадолго.
С тех пор как Штольц выручил Обломовку от воровских долгов братца, как братец и Тарантьев удалились совсем, с ними удалилось и все враждебное из
жизни Ильи Ильича. Его окружали теперь такие простые, добрые, любящие лица, которые все согласились своим существованием подпереть его
жизнь, помогать ему не
замечать ее, не чувствовать.
Неточные совпадения
Лука Лукич. Да, он горяч! Я ему это несколько раз уже
замечал… Говорит: «Как хотите, для науки я
жизни не пощажу».
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего не знаешь и не в свое дело не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…» В таких лестных рассыпался словах… И когда я хотела сказать: «Мы никак не
смеем надеяться на такую честь», — он вдруг упал на колени и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна, не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим чувствам, не то я смертью окончу
жизнь свою».
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он
замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться
жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
Княжна Варвара была тетка ее мужа, и она давно знала ее и не уважала. Она знала, что княжна Варвара всю
жизнь свою провела приживалкой у богатых родственников; но то, что она жила теперь у Вронского, у чужого ей человека, оскорбило ее за родню мужа. Анна
заметила выражение лица Долли и смутилась, покраснела, выпустила из рук амазонку и спотыкнулась на нее.
Пребывание в Петербурге казалось Вронскому еще тем тяжелее, что всё это время он видел в Анне какое-то новое, непонятное для него настроение. То она была как будто влюблена в него, то она становилась холодна, раздражительна и непроницаема. Она чем-то мучалась и что-то скрывала от него и как будто не
замечала тех оскорблений, которые отравляли его
жизнь и для нее, с ее тонкостью понимания, должны были быть еще мучительнее.