Неточные совпадения
—
Уж кто-то и пришел! — сказал Обломов, кутаясь в халат. — А я еще не вставал — срам,
да и только! Кто бы это так рано?
— Ну, посещайте Мездровых, — перебил Волков, — там
уж об одном говорят, об искусствах; только и слышишь: венецианская школа, Бетховен
да Бах, Леонардо
да Винчи…
— Эх, ты! Не знаешь ничего.
Да все мошенники натурально пишут —
уж это ты мне поверь! Вот, например, — продолжал он, указывая на Алексеева, — сидит честная душа, овца овцой, а напишет ли он натурально? — Никогда. А родственник его, даром что свинья и бестия, тот напишет. И ты не напишешь натурально! Стало быть, староста твой
уж потому бестия, что ловко и натурально написал. Видишь ведь, как прибрал слово к слову: «Водворить на место жительства».
— Ведь послезавтра, так зачем же сейчас? — заметил Обломов. — Можно и завтра.
Да послушай-ка, Михей Андреич, — прибавил он, —
уж доверши свои «благодеяния»: я, так и быть, еще прибавлю к обеду рыбу или птицу какую-нибудь.
— Ну, оставим это! — прервал его Илья Ильич. — Ты иди с Богом, куда хотел, а я вот с Иваном Алексеевичем напишу все эти письма
да постараюсь поскорей набросать на бумагу план-то свой:
уж кстати заодно делать…
— Очините,
да и Бог с вами, подите куда-нибудь! — сказал Обломов. — Я
уж один займусь, а вы после обеда перепишете.
«
Уж не Тарантьев ли взял? — подумал нерешительно Илья Ильич. —
Да нет, тот бы и мелочь взял».
— И не отвяжешься от этого другого-то что! — сказал он с нетерпением. — Э!
да черт с ним совсем, с письмом-то! Ломать голову из таких пустяков! Я отвык деловые письма писать. А вот
уж третий час в исходе.
Смотри за всем, чтоб не растеряли
да не переломали… половина тут, другая на возу или на новой квартире: захочется покурить, возьмешь трубку, а табак
уж уехал…
— Ну,
уж не показывай только! — сказал Илья Ильич, отворачиваясь. — А захочется пить, — продолжал Обломов, — взял графин,
да стакана нет…
— И я бы тоже… хотел… — говорил он, мигая с трудом, — что-нибудь такое… Разве природа
уж так обидела меня…
Да нет, слава Богу… жаловаться нельзя…
— Ну иди, иди! — отвечал барин. —
Да смотри, не пролей молоко-то. — А ты, Захарка, постреленок, куда опять бежишь? — кричал потом. — Вот я тебе дам бегать!
Уж я вижу, что ты это в третий раз бежишь. Пошел назад, в прихожую!
Может быть, когда дитя еще едва выговаривало слова, а может быть, еще вовсе не выговаривало, даже не ходило, а только смотрело на все тем пристальным немым детским взглядом, который взрослые называют тупым, оно
уж видело и угадывало значение и связь явлений окружающей его сферы,
да только не признавалось в этом ни себе, ни другим.
— Кто ж бы это гость? — скажет хозяйка. —
Уж не Настасья ли Фаддеевна? Ах, дай-то Господи!
Да нет; она ближе праздника не будет. То-то бы радости! То-то бы обнялись
да наплакались с ней вдвоем! И к заутрене и к обедне бы вместе…
Да куда мне за ней! Я даром что моложе, а не выстоять мне столько!
—
Да, темно на дворе, — скажет она. — Вот, Бог даст, как дождемся Святок, приедут погостить свои, ужо будет повеселее, и не видно, как будут проходить вечера. Вот если б Маланья Петровна приехала,
уж тут было бы проказ-то! Чего она не затеет! И олово лить, и воск топить, и за ворота бегать; девок у меня всех с пути собьет. Затеет игры разные… такая право!
А бедный Илюша ездит
да ездит учиться к Штольцу. Как только он проснется в понедельник, на него
уж нападает тоска. Он слышит резкий голос Васьки, который кричит с крыльца...
Захочет ли чего-нибудь Илья Ильич, ему стоит только мигнуть —
уж трое-четверо слуг кидаются исполнять его желание; уронит ли он что-нибудь, достать ли ему нужно вещь,
да не достанет, — принести ли что, сбегать ли за чем: ему иногда, как резвому мальчику, так и хочется броситься и переделать все самому, а тут вдруг отец и мать,
да три тетки в пять голосов и закричат...
— Он к вам частенько, — сказал дворник, — надоел по ночам, проклятый:
уж все выйдут, и все придут: он всегда последний,
да еще ругается, зачем парадное крыльцо заперто… Стану я для него тут караулить крыльцо-то!
—
Да не знаю как; может, приду, а то так…
уж прощайте!
Однажды он пропал
уже на неделю: мать выплакала глаза, а отец ничего — ходит по саду
да курит.
— Ну, брат Андрей, и ты то же! Один толковый человек и был, и тот с ума спятил. Кто же ездит в Америку и Египет! Англичане: так
уж те так Господом Богом устроены;
да и негде им жить-то у себя. А у нас кто поедет? Разве отчаянный какой-нибудь, кому жизнь нипочем.
— Ну, — продолжал Обломов, — что еще?..
Да тут и все!.. Гости расходятся по флигелям, по павильонам; а завтра разбрелись: кто
удить, кто с ружьем, а кто так, просто, сидит себе…
— Ты сказал давеча, что у меня лицо не совсем свежо, измято, — продолжал Обломов, —
да, я дряблый, ветхий, изношенный кафтан, но не от климата, не от трудов, а от того, что двенадцать лет во мне был заперт свет, который искал выхода, но только жег свою тюрьму, не вырвался на волю и угас. Итак, двенадцать лет, милый мой Андрей, прошло: не хотелось
уж мне просыпаться больше.
Давать страсти законный исход, указать порядок течения, как реке, для блага целого края, — это общечеловеческая задача, это вершина прогресса, на которую лезут все эти Жорж Занды,
да сбиваются в сторону. За решением ее ведь
уже нет ни измен, ни охлаждений, а вечно ровное биение покойно-счастливого сердца, следовательно, вечно наполненная жизнь, вечный сок жизни, вечное нравственное здоровье.
Потом еще Штольц, уезжая, завещал Обломова ей, просил приглядывать за ним, мешать ему сидеть дома. У ней, в умненькой, хорошенькой головке, развился
уже подробный план, как она отучит Обломова спать после обеда,
да не только спать, — она не позволит ему даже прилечь на диване днем: возьмет с него слово.
От прежнего промаха ему было только страшно и стыдно, а теперь тяжело, неловко, холодно, уныло на сердце, как в сырую, дождливую погоду. Он дал ей понять, что догадался о ее любви к нему,
да еще, может быть, догадался невпопад. Это
уже в самом деле была обида, едва ли исправимая.
Да если и впопад, то как неуклюже! Он просто фат.
—
Да,
да, — повторял он, — я тоже жду утра, и мне скучна ночь, и я завтра пошлю к вам не за делом, а чтоб только произнести лишний раз и услыхать, как раздастся ваше имя, узнать от людей какую-нибудь подробность о вас, позавидовать, что они
уж вас видели… Мы думаем, ждем, живем и надеемся одинаково. Простите, Ольга, мои сомнения: я убеждаюсь, что вы любите меня, как не любили ни отца, ни тетку, ни…
—
Да, теперь, может быть, когда
уже видели, как плачет о вас женщина… Нет, — прибавила она, — у вас нет сердца. Вы не хотели моих слез, говорите вы, так бы и не сделали, если б не хотели…
«Сирени отошли, — опять думал он, — вчера отошло, и ночь с призраками, с удушьем тоже отошла…
Да! и этот миг отойдет, как сирени! Но когда отходила сегодняшняя ночь, в это время
уже расцветало нынешнее утро…»
Да наконец, если б она хотела уйти от этой любви — как уйти? Дело сделано: она
уже любила, и скинуть с себя любовь по произволу, как платье, нельзя. «Не любят два раза в жизни, — думала она, — это, говорят, безнравственно…»
— Ты
уж и забыл? Ты на год контракт подписал. Подай восемьсот рублей ассигнациями,
да и ступай, куда хочешь. Четыре жильца смотрели, хотели нанять: всем отказали. Один нанимал на три года.
— Мы было хотели,
да братец не велят, — живо перебила она и
уж совсем смело взглянула на Обломова, — «Бог знает, что у него там в столах
да в шкапах… — сказали они, — после пропадет — к нам привяжутся…» — Она остановилась и усмехнулась.
— Ну,
уж, я думаю, хорош пирог! — небрежно сказал Обломов. — С луком
да с морковью…
«Ах, скорей бы кончить
да сидеть с ней рядом, не таскаться такую даль сюда! — думал он. — А то после такого лета
да еще видеться урывками, украдкой, играть роль влюбленного мальчика… Правду сказать, я бы сегодня не поехал в театр, если б
уж был женат: шестой раз слышу эту оперу…»
«Нет,
уж сегодня не поеду; надо решить дело скорей,
да потом… Что это, ответа поверенный не шлет из деревни?.. Я бы давно уехал, перед отъездом обручился бы с Ольгой… Ах, а она все смотрит на меня! Беда, право!»
Захар притворился, что не слышит, и стал было потихоньку выбираться на кухню. Он
уж отворил без скрипу дверь,
да не попал боком в одну половинку и плечом так задел за другую, что обе половинки распахнулись с грохотом.
Он
уже не ходил на четверть от полу по комнате, не шутил с Анисьей, не волновался надеждами на счастье: их надо было отодвинуть на три месяца;
да нет! В три месяца он только разберет дела, узнает свое имение, а свадьба…
— Ну, вот он к сестре-то больно часто повадился ходить. Намедни часу до первого засиделся, столкнулся со мной в прихожей и будто не видал. Так вот, поглядим еще, что будет,
да и того… Ты стороной и поговори с ним, что бесчестье в доме заводить нехорошо, что она вдова: скажи, что
уж об этом узнали; что теперь ей не выйти замуж; что жених присватывался, богатый купец, а теперь прослышал, дескать, что он по вечерам сидит у нее, не хочет.
Оно бы и хорошо: и тепло и светло станет на сердце,
да вдруг она окинет потом взглядом местность и оцепенеет, забудется в созерцательной дремоте — и его
уже нет перед ней.
Чтоб кончить все это разом, ей оставалось одно: заметив признаки рождающейся любви в Штольце, не дать ей пищи и хода и уехать поскорей. Но она
уже потеряла время: это случилось давно, притом надо было ей предвидеть, что чувство разыграется у него в страсть;
да это и не Обломов: от него никуда не уедешь.
Как теперь вдруг все отнять?..
Да притом в этом столько… столько занятия… удовольствия, разнообразия… жизни… Что она вдруг станет делать, если не будет этого? И когда ей приходила мысль бежать — было
уже поздно, она была не в силах.
— Теперь брат ее съехал, жениться вздумал, так хозяйство, знаешь,
уж не такое большое, как прежде. А бывало, так у ней все и кипит в руках! С утра до вечера так и летает: и на рынок, и в Гостиный двор… Знаешь, я тебе скажу, — плохо владея языком, заключил Обломов, — дай мне тысячи две-три, так я бы тебя не стал потчевать языком
да бараниной; целого бы осетра подал, форелей, филе первого сорта. А Агафья Матвевна без повара чудес бы наделала —
да!
— Нет, не оставлю! Ты меня не хотел знать, ты неблагодарный! Я пристроил тебя здесь, нашел женщину-клад. Покой, удобство всякое — все доставил тебе, облагодетельствовал кругом, а ты и рыло отворотил. Благодетеля нашел: немца! На аренду имение взял; вот погоди: он тебя облупит, еще акций надает.
Уж пустит по миру, помяни мое слово! Дурак, говорю тебе,
да мало дурак, еще и скот вдобавок, неблагодарный!
— Несчастлива! — с упреком повторила она, остановив его в аллее. —
Да, несчастлива тем разве… что
уж слишком счастлива! — досказала она с такой нежной, мягкой нотой в голосе, что он поцеловал ее.
Илья Ильич завел даже пару лошадей, но, из свойственной ему осторожности, таких, что они только после третьего кнута трогались от крыльца, а при первом и втором ударе одна лошадь пошатнется и ступит в сторону, потом вторая лошадь пошатнется и ступит в сторону, потом
уже, вытянув напряженно шею, спину и хвост, двинутся они разом и побегут, кивая головами. На них возили Ваню на ту сторону Невы, в гимназию,
да хозяйка ездила за разными покупками.
На человека иногда нисходят редкие и краткие задумчивые мгновения, когда ему кажется, что он переживает в другой раз когда-то и где-то прожитой момент. Во сне ли он видел происходящее перед ним явление, жил ли когда-нибудь прежде,
да забыл, но он видит: те же лица сидят около него, какие сидели тогда, те же слова были произнесены
уже однажды: воображение бессильно перенести опять туда, память не воскрешает прошлого и наводит раздумье.
—
Да, все здесь… Теперь
уж я и не съеду!
— Где, батюшка, Андрей Иваныч, нынче место найдешь? Был на двух местах,
да не потрафил. Все не то теперь, не по-прежнему; хуже стало. В лакеи грамотных требуют:
да и у знатных господ нет
уж этого, чтоб в передней битком набито было народу. Всё по одному, редко где два лакея. Сапоги сами снимают с себя: какую-то машинку выдумали! — с сокрушением продолжал Захар. — Срам, стыд, пропадает барство!
Должность хорошая, старинная: сиди только важнее на стуле, положи ногу на ногу, покачивай,
да не отвечай сразу, когда кто придет, а сперва зарычи, а потом
уж пропусти или в шею вытолкай, как понадобится; а хорошим гостям, известно: булавой наотмашь, вот так!