Неточные совпадения
—
Ты никогда ничего не знаешь. Там, в корзине, посмотри! Или не завалилось ли за диван?
Вот спинка-то у дивана до сих пор непочинена; что б
тебе призвать столяра да починить? Ведь
ты же изломал. Ни о чем не подумаешь!
— У
тебя,
вот, там, мыши бегают по ночам — я слышу.
—
Вот еще выдумал что — уйти! Поди-ка
ты лучше к себе.
— Что ж делать? —
вот он чем отделывается от меня! — отвечал Илья Ильич. — Он меня спрашивает! Мне что за дело?
Ты не беспокой меня, а там, как хочешь, так и распорядись, только чтоб не переезжать. Не может постараться для барина!
— Боже
ты мой!
Вот скука-то должна быть адская!
— Не всем же быть писателями.
Вот и
ты ведь не пишешь, — возразил Судьбинский.
— Где же оно? — с досадой возразил Илья Ильич. — Я его не проглотил. Я очень хорошо помню, что
ты взял у меня и куда-то вон тут положил. А то
вот где оно, смотри!
— А я говорил
тебе, чтоб
ты купил других, заграничных?
Вот как
ты помнишь, что
тебе говорят! Смотри же, чтоб к следующей субботе непременно было, а то долго не приду. Вишь, ведь какая дрянь! — продолжал он, закурив сигару и пустив одно облако дыма на воздух, а другое втянув в себя. — Курить нельзя.
— Я нарочно заранее пришел, чтоб узнать, какой обед будет.
Ты все дрянью кормишь меня, так я
вот узнаю, что-то
ты велел готовить сегодня.
— Ну, я пойду, — сказал Тарантьев, надевая шляпу, — а к пяти часам буду: мне надо кое-куда зайти: обещали место в питейной конторе, так велели понаведаться… Да
вот что, Илья Ильич: не наймешь ли
ты коляску сегодня, в Екатерингоф ехать? И меня бы взял.
— Врешь! Там кума моя живет; у ней свой дом, с большими огородами. Она женщина благородная, вдова, с двумя детьми; с ней живет холостой брат: голова, не то, что
вот эта, что тут в углу сидит, — сказал он, указывая на Алексеева, — нас с
тобой за пояс заткнет!
— А
вот я посмотрю, как
ты не переедешь. Нет, уж коли спросил совета, так слушайся, что говорят.
— А там тысячу рублей почти за целый дом! Да какие светленькие, славные комнаты! Она давно хотела тихого, аккуратного жильца иметь —
вот я
тебя и назначаю…
— Ну, хорошо, хорошо, — перебил Обломов, —
ты вот теперь скажи, что мне с старостой делать?
—
Вот теперь портер! Мало
тебе…
— Староста твой мошенник, —
вот что я
тебе скажу, — начал Тарантьев, пряча целковый в карман, — а
ты веришь ему, разиня рот.
— Эх,
ты! Не знаешь ничего. Да все мошенники натурально пишут — уж это
ты мне поверь!
Вот, например, — продолжал он, указывая на Алексеева, — сидит честная душа, овца овцой, а напишет ли он натурально? — Никогда. А родственник его, даром что свинья и бестия, тот напишет. И
ты не напишешь натурально! Стало быть, староста твой уж потому бестия, что ловко и натурально написал. Видишь ведь, как прибрал слово к слову: «Водворить на место жительства».
—
Тебе бы следовало уважать в нем моего приятеля и осторожнее отзываться о нем —
вот все, чего я требую! Кажется, невелика услуга, — сказал он.
— А!
Ты попрекаешь мне! Так черт с
тобой и с твоим портером и шампанским! На,
вот, возьми свои деньги… Куда, бишь, я их положил?
Вот совсем забыл, куда сунул проклятые!
— Много! — злобно возразил Тарантьев. —
Вот постой, он еще больше сделает —
ты слушай его!
— А
вот к тому, как ужо немец твой облупит
тебя, так
ты и будешь знать, как менять земляка, русского человека, на бродягу какого-то…
— Ну, оставим это! — прервал его Илья Ильич. —
Ты иди с Богом, куда хотел, а я
вот с Иваном Алексеевичем напишу все эти письма да постараюсь поскорей набросать на бумагу план-то свой: уж кстати заодно делать…
Если нужно было постращать дворника, управляющего домом, даже самого хозяина, он стращал всегда барином: «
Вот постой, я скажу барину, — говорил он с угрозой, — будет ужо
тебе!» Сильнее авторитета он и не подозревал на свете.
— Ну
вот, шутка! — говорил Илья Ильич. — А как дико жить сначала на новой квартире! Скоро ли привыкнешь? Да я ночей пять не усну на новом месте; меня тоска загрызет, как встану да увижу вон вместо этой вывески токаря другое что-нибудь, напротив, или вон ежели из окна не выглянет эта стриженая старуха перед обедом, так мне и скучно… Видишь ли
ты там теперь, до чего доводил барина — а? — спросил с упреком Илья Ильич.
— Нет,
ты погоди! — перебил Обломов. —
Ты понимаешь ли, что
ты сделал? На
вот, поставь стакан на стол и отвечай!
— Другой — кого
ты разумеешь — есть голь окаянная, грубый, необразованный человек, живет грязно, бедно, на чердаке; он и выспится себе на войлоке где-нибудь на дворе. Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то он картофель да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, он и бегает день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев, возьмет линейку под мышку да две рубашки в носовой платок и идет… «Куда, мол,
ты?» — «Переезжаю», — говорит.
Вот это так «другой»! А я, по-твоему, «другой» — а?
— А
ты, — продолжал, не слушая его, Обломов, —
ты бы постыдился выговорить-то!
Вот какую змею отогрел на груди!
— Да как это язык поворотился у
тебя? — продолжал Илья Ильич. — А я еще в плане моем определил ему особый дом, огород, отсыпной хлеб, назначил жалованье!
Ты у меня и управляющий, и мажордом, и поверенный по делам! Мужики
тебе в пояс; все
тебе: Захар Трофимыч да Захар Трофимыч! А он все еще недоволен, в «другие» пожаловал!
Вот и награда! Славно барина честит!
Вот как
ты бережешь покой барина: расстроил совсем и лишил меня какой-нибудь новой, полезной мысли.
— Ну иди, иди! — отвечал барин. — Да смотри, не пролей молоко-то. — А
ты, Захарка, постреленок, куда опять бежишь? — кричал потом. —
Вот я
тебе дам бегать! Уж я вижу, что
ты это в третий раз бежишь. Пошел назад, в прихожую!
—
Вот день-то и прошел, и слава Богу! — говорили обломовцы, ложась в постель, кряхтя и осеняя себя крестным знамением. — Прожили благополучно; дай Бог и завтра так! Слава
тебе, Господи! Слава
тебе, Господи!
— Ах
ты, Господи! — всплеснув руками, сказала жена. — Какой же это покойник, коли кончик чешется? Покойник — когда переносье чешется. Ну, Илья Иваныч, какой
ты, Бог с
тобой, беспамятный!
Вот этак скажешь в людях когда-нибудь или при гостях и — стыдно будет.
— А! Э!
Вот от кого! — поднялось со всех сторон. — Да как это он еще жив по сю пору? Поди
ты, еще не умер! Ну, слава Богу! Что он пишет?
—
Вот, сорок копеек на пустяки бросать! — заметила она. — Лучше подождем, не будет ли из города оказии туда.
Ты вели узнавать мужикам.
— Коли ругается, так лучше, — продолжал тот, — чем пуще ругается, тем лучше: по крайности, не прибьет, коли ругается. А
вот как я жил у одного:
ты еще не знаешь — за что, а уж он, смотришь, за волосы держит
тебя.
— Так
вот опозорить
тебе человека ни за что ни про что, — говорил он, — это ему нипочем!
—
Вот,
вот этак же, ни дать ни взять, бывало, мой прежний барин, — начал опять тот же лакей, что все перебивал Захара, —
ты, бывало, думаешь, как бы повеселиться, а он вдруг, словно угадает, что
ты думал, идет мимо, да и ухватит
вот этак,
вот как Матвей Мосеич Андрюшку. А это что, коли только ругается! Велика важность: «лысым чертом» выругает!
—
Тебя бы, может, ухватил и его барин, — отвечал ему кучер, указывая на Захара, — вишь, у те войлок какой на голове! А за что он ухватит Захара-то Трофимыча? Голова-то словно тыква… Разве
вот за эти две бороды-то, что на скулах-то, поймает: ну, там есть за что!..
— А
вот как я скажу барину-то, — начал он с яростью хрипеть на кучера, — так он найдет, за что и
тебя ухватить: он
тебе бороду-то выгладит: вишь, она у
тебя в сосульках вся!
— А
тебе, — сказал он, обращаясь к дворнику, — надо бы унять этих разбойников, а не смеяться.
Ты зачем приставлен здесь? Порядок всякий исправлять. А
ты что? Я
вот скажу барину-то; постой, будет
тебе!
— А!
Ты платье мое драть! — закричал Захар, вытаскивая еще больше рубашки наружу. — Постой, я покажу барину!
Вот, братцы, посмотрите, что он сделал: платье мне разорвал!..
— Да,
вот постой, как еще
ты за платье-то разделаешься: дадут
тебе рвать!.. — проговорил он наконец.
— Постой же,
вот я
тебя выучу, как тревожить барина, когда он почивать хочет! — говорил он.
—
Вот я
тебе прочту, что староста пишет… где письмо-то? Захар, Захар!
—
Вот избаловался-то человек: с квартиры тяжело съехать! — с удивлением произнес Штольц. — Кстати, о деньгах: много их у
тебя? Дай мне рублей пятьсот: надо сейчас послать; завтра из нашей конторы возьму…
Говоря это, глядят друг на друга такими же глазами: «
вот уйди только за дверь, и
тебе то же будет»…
— Знаешь что, Илья? — сказал Штольц. —
Ты рассуждаешь, точно древний: в старых книгах
вот так всё писали. А впрочем, и то хорошо: по крайней мере, рассуждаешь, не спишь. Ну, что еще? Продолжай.
— А!
вот что! Ну, с Богом. Чего ж
ты ждешь? Еще года три-четыре, никто за
тебя не пойдет…
— Ни за что; не то что
тебе, а все может случиться: ну, как лопнет,
вот я и без гроша. То ли дело в банк?
—
Ты любишь эту арию? Я очень рад: ее прекрасно поет Ольга Ильинская. Я познакомлю
тебя —
вот голос,
вот пение! Да и сама она что за очаровательное дитя! Впрочем, может быть, я пристрастно сужу: у меня к ней слабость… Однако ж не отвлекайся, не отвлекайся, — прибавил Штольц, — рассказывай!