Неточные совпадения
Не то на него нападал нервический страх: он пугался окружающей его тишины или просто и сам не знал чего — у него
побегут мурашки по телу. Он иногда боязливо косится на темный угол, ожидая, что воображение сыграет
с ним штуку и покажет сверхъестественное явление.
И сама история только в тоску повергает: учишь, читаешь, что вот-де настала година бедствий, несчастлив человек; вот собирается
с силами, работает, гомозится, страшно терпит и трудится, все готовит ясные дни. Вот настали они — тут бы хоть сама история отдохнула: нет, опять появились тучи, опять здание рухнуло, опять работать, гомозиться… Не остановятся ясные дни,
бегут — и все течет жизнь, все течет, все ломка да ломка.
— Вот у вас все так: можно и не мести, и пыли не стирать, и ковров не выколачивать. А на новой квартире, — продолжал Илья Ильич, увлекаясь сам живо представившейся ему картиной переезда, — дня в три не разберутся, все не на своем месте: картины у стен, на полу, галоши на постели, сапоги в одном узле
с чаем да
с помадой. То, глядишь, ножка у кресла сломана, то стекло на картине разбито или диван в пятнах. Чего ни спросишь, — нет, никто не знает — где, или потеряно, или забыто на старой квартире:
беги туда…
По указанию календаря наступит в марте весна,
побегут грязные ручьи
с холмов, оттает земля и задымится теплым паром; скинет крестьянин полушубок, выйдет в одной рубашке на воздух и, прикрыв глаза рукой, долго любуется солнцем,
с удовольствием пожимая плечами; потом он потянет опрокинутую вверх дном телегу то за одну, то за другую оглоблю или осмотрит и ударит ногой праздно лежащую под навесом соху, готовясь к обычным трудам.
Утро великолепное; в воздухе прохладно; солнце еще не высоко. От дома, от деревьев, и от голубятни, и от галереи — от всего
побежали далеко длинные тени. В саду и на дворе образовались прохладные уголки, манящие к задумчивости и сну. Только вдали поле
с рожью точно горит огнем, да речка так блестит и сверкает на солнце, что глазам больно.
Побежит ли он
с лестницы или по двору, вдруг вслед ему раздастся в десять отчаянных голосов: «Ах, ах! Поддержите, остановите! Упадет, расшибется… стой, стой!»
Оторвавшись от указки,
бежал разорять птичьи гнезда
с мальчишками, и нередко, среди класса или за молитвой, из кармана его раздавался писк галчат.
Он
с ужасом
побежал бы от женщины, если она вдруг прожжет его глазами или сама застонет, упадет к нему на плечо
с закрытыми глазами, потом очнется и обовьет руками шею до удушья… Это фейерверк, взрыв бочонка
с порохом; а потом что? Оглушение, ослепление и опаленные волосы!
Cousin, [Двоюродный брат (фр.).] который оставил ее недавно девочкой, кончил курс ученья, надел эполеты, завидя ее,
бежит к ней весело,
с намерением, как прежде, потрепать ее по плечу, повертеться
с ней за руки, поскакать по стульям, по диванам… вдруг, взглянув ей пристально в лицо, оробеет, отойдет смущенный и поймет, что он еще — мальчишка, а она — уже женщина!
Многие бы удивились моему поступку: отчего
бежит? скажут; другие будут смеяться надо мной: пожалуй, я и на то решаюсь. Уже если я решаюсь не видаться
с вами, значит, на все решаюсь.
Между тем в траве все двигалось, ползало, суетилось. Вон муравьи
бегут в разные стороны так хлопотливо и суетливо, сталкиваются, разбегаются, торопятся, все равно как посмотреть
с высоты на какой-нибудь людской рынок: те же кучки, та же толкотня, так же гомозится народ.
— Оставьте меня. Я
бегу петь, петь, петь!.. — твердила она
с пылающим лицом. — Мне теснит грудь, мне почти больно!
Однажды они вдвоем откуда-то возвращались лениво, молча, и только стали переходить большую дорогу, навстречу им
бежало облако пыли, и в облаке мчалась коляска, в коляске сидела Сонечка
с мужем, еще какой-то господин, еще какая-то госпожа…
Он
побежал к Ольге. Она
с улыбкой выслушала его мечты; но только он вскочил, чтоб
бежать объявить тетке, у ней так сжались брови, что он струсил.
Она отворила дверь, и от двери отскочило несколько голов и бросилось
бегом в комнаты. Он успел увидеть какую-то женщину,
с голой шеей и локтями, без чепца, белую, довольно полную, которая усмехнулась, что ее увидел посторонний, и тоже бросилась от дверей прочь.
Собака, увидя его на крыльце, залилась лаем и начала опять рваться
с цепи. Кучер, спавший опершись на локоть, начал пятить лошадей; куры опять, в тревоге,
побежали в разные стороны; в окно выглянуло несколько голов.
— Ужас! ужас! — твердил он, зажимая уши и убегая от изумленных дворников. Прибавив к этим суммам тысячу
с лишком рублей, которые надо было заплатить Пшеницыной, он, от страха, не поспел вывести итога и только прибавил шагу и
побежал к Ольге.
Он мучительно провел глазами по потолку, хотел сойти
с места,
бежать — ноги не повиновались. Хотел сказать что-то: во рту было сухо, язык не ворочался, голос не выходил из груди. Он протянул ей руку.
Отчего прежде, если подгорит жаркое, переварится рыба в ухе, не положится зелени в суп, она строго, но
с спокойствием и достоинством сделает замечание Акулине и забудет, а теперь, если случится что-нибудь подобное, она выскочит из-за стола,
побежит на кухню, осыплет всею горечью упреков Акулину и даже надуется на Анисью, а на другой день присмотрит сама, положена ли зелень, не переварилась ли рыба.
Отчего по ночам, не надеясь на Захара и Анисью, она просиживала у его постели, не спуская
с него глаз, до ранней обедни, а потом, накинув салоп и написав крупными буквами на бумажке: «Илья»,
бежала в церковь, подавала бумажку в алтарь, помянуть за здравие, потом отходила в угол, бросалась на колени и долго лежала, припав головой к полу, потом поспешно шла на рынок и
с боязнью возвращалась домой, взглядывала в дверь и шепотом спрашивала у Анисьи...
И он не мог понять Ольгу, и
бежал опять на другой день к ней, и уже осторожно,
с боязнью читал ее лицо, затрудняясь часто и побеждая только
с помощью всего своего ума и знания жизни вопросы, сомнения, требования — все, что всплывало в чертах Ольги.
— Мучились! Это страшное слово, — почти шепотом произнес он, — это Дантово: «Оставь надежду навсегда». Мне больше и говорить нечего: тут все! Но благодарю и за то, — прибавил он
с глубоким вздохом, — я вышел из хаоса, из тьмы и знаю, по крайней мере, что мне делать. Одно спасенье —
бежать скорей!
— Боже мой, если б я знал, что дело идет об Обломове, мучился ли бы я так! — сказал он, глядя на нее так ласково,
с такою доверчивостью, как будто у ней не было этого ужасного прошедшего. На сердце у ней так повеселело, стало празднично. Ей было легко. Ей стало ясно, что она стыдилась его одного, а он не казнит ее, не
бежит! Что ей за дело до суда целого света!
Все тихо в доме Пшеницыной. Войдешь на дворик и будешь охвачен живой идиллией: куры и петухи засуетятся и
побегут прятаться в углы; собака начнет скакать на цепи, заливаясь лаем; Акулина перестанет доить корову, а дворник остановится рубить дрова, и оба
с любопытством посмотрят на посетителя.
Чуть он вздремнет, падал стул в комнате, так, сам собою, или
с шумом разбивалась старая, негодная посуда в соседней комнате, а не то зашумят дети — хоть вон
беги! Если это не поможет, раздавался ее кроткий голос: она звала его и спрашивала о чем-нибудь.
Только когда приезжал на зиму Штольц из деревни, она
бежала к нему в дом и жадно глядела на Андрюшу,
с нежной робостью ласкала его и потом хотела бы сказать что-нибудь Андрею Ивановичу, поблагодарить его, наконец, выложить пред ним все, все, что сосредоточилось и жило неисходно в ее сердце: он бы понял, да не умеет она, и только бросится к Ольге, прильнет губами к ее рукам и зальется потоком таких горячих слез, что и та невольно заплачет
с нею, а Андрей, взволнованный, поспешно уйдет из комнаты.