Неточные совпадения
Сам хозяин, однако, смотрел на убранство своего кабинета так холодно и рассеянно, как будто спрашивал глазами: «Кто сюда натащил и наставил все это?» От такого холодного воззрения Обломова на свою собственность,
а может быть, и еще от более холодного воззрения на тот же предмет слуги его, Захара, вид кабинета, если осмотреть
там все повнимательнее, поражал господствующею в нем запущенностью и небрежностью.
—
А у тебя разве ноги отсохли, что ты не можешь постоять? Ты видишь, я озабочен — так и подожди! Не належался еще
там? Сыщи письмо, что я вчера от старосты получил. Куда ты его дел?
— Не могу: я у князя Тюменева обедаю;
там будут все Горюновы и она, она… Лиденька, — прибавил он шепотом. — Что это вы оставили князя? Какой веселый дом! На какую ногу поставлен!
А дача! Утонула в цветах! Галерею пристроили, gothique. [в готическом стиле (фр.).] Летом, говорят, будут танцы, живые картины. Вы будете бывать?
— Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де ни возьмем,
а верно и выйдет?
А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что
там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не «невидимые слезы»,
а один только видимый, грубый смех, злость…
—
А кого я назначу? Почем я знаю мужиков? Другой, может быть, хуже будет. Я двенадцать лет не был
там.
— Ступай в деревню сам: без этого нельзя; пробудь
там лето,
а осенью прямо на новую квартиру и приезжай. Я уж похлопочу тут, чтоб она была готова.
— Врешь, пиши: с двенадцатью человеками детей; оно проскользнет мимо ушей, справок наводить не станут, зато будет «натурально»… Губернатор письмо передаст секретарю,
а ты напишешь в то же время и ему, разумеется, со вложением, — тот и сделает распоряжение. Да попроси соседей: кто у тебя
там?
— Не дам! — холодно отвечал Захар. — Пусть прежде они принесут назад жилет да нашу рубашку: пятый месяц гостит
там. Взяли вот этак же на именины, да и поминай как звали; жилет-то бархатный,
а рубашка тонкая, голландская: двадцать пять рублев стоит. Не дам фрака!
Но дни шли за днями, годы сменялись годами, пушок обратился в жесткую бороду, лучи глаз сменились двумя тусклыми точками, талия округлилась, волосы стали немилосердно лезть, стукнуло тридцать лет,
а он ни на шаг не подвинулся ни на каком поприще и все еще стоял у порога своей арены,
там же, где был десять лет назад.
Потом, сдав попечение о своей участи небесам, делается покоен и равнодушен ко всему на свете,
а буря
там как себе хочет.
— Ну вот, шутка! — говорил Илья Ильич. —
А как дико жить сначала на новой квартире! Скоро ли привыкнешь? Да я ночей пять не усну на новом месте; меня тоска загрызет, как встану да увижу вон вместо этой вывески токаря другое что-нибудь, напротив, или вон ежели из окна не выглянет эта стриженая старуха перед обедом, так мне и скучно… Видишь ли ты
там теперь, до чего доводил барина —
а? — спросил с упреком Илья Ильич.
Небо
там, кажется, напротив, ближе жмется к земле, но не с тем, чтоб метать сильнее стрелы,
а разве только чтоб обнять ее покрепче, с любовью: оно распростерлось так невысоко над головой, как родительская надежная кровля, чтоб уберечь, кажется, избранный уголок от всяких невзгод.
Но лето, лето особенно упоительно в том краю.
Там надо искать свежего, сухого воздуха, напоенного — не лимоном и не лавром,
а просто запахом полыни, сосны и черемухи;
там искать ясных дней, слегка жгучих, но не палящих лучей солнца и почти в течение трех месяцев безоблачного неба.
Грозы не страшны,
а только благотворны
там бывают постоянно в одно и то же установленное время, не забывая почти никогда Ильина дня, как будто для того, чтоб поддержать известное предание в народе. И число и сила ударов, кажется, всякий год одни и те же, точно как будто из казны отпускалась на год на весь край известная мера электричества.
Другая изба прилепилась к пригорку, как ласточкино гнездо;
там три очутились случайно рядом,
а две стоят на самом дне оврага.
Они знали, что в восьмидесяти верстах от них была «губерния», то есть губернский город, но редкие езжали туда; потом знали, что подальше,
там, Саратов или Нижний; слыхали, что есть Москва и Питер, что за Питером живут французы или немцы,
а далее уже начинался для них, как для древних, темный мир, неизвестные страны, населенные чудовищами, людьми о двух головах, великанами;
там следовал мрак — и, наконец, все оканчивалось той рыбой, которая держит на себе землю.
А если кто от старости или от какой-нибудь застарелой болезни и почил вечным сном, то
там долго после того не могли надивиться такому необыкновенному случаю.
Ребенок видит, что и отец, и мать, и старая тетка, и свита — все разбрелись по своим углам;
а у кого не было его, тот шел на сеновал, другой в сад, третий искал прохлады в сенях,
а иной, прикрыв лицо платком от мух, засыпал
там, где сморила его жара и повалил громоздкий обед. И садовник растянулся под кустом в саду, подле своей пешни, и кучер спал на конюшне.
А другой быстро, без всяких предварительных приготовлений, вскочит обеими ногами с своего ложа, как будто боясь потерять драгоценные минуты, схватит кружку с квасом и, подув на плавающих
там мух, так, чтоб их отнесло к другому краю, отчего мухи, до тех пор неподвижные, сильно начинают шевелиться, в надежде на улучшение своего положения, промочит горло и потом падает опять на постель, как подстреленный.
Он выбежит и за ворота: ему бы хотелось в березняк; он так близко кажется ему, что вот он в пять минут добрался бы до него, не кругом, по дороге,
а прямо, через канаву, плетни и ямы; но он боится:
там, говорят, и лешие, и разбойники, и страшные звери.
Там есть и добрая волшебница, являющаяся у нас иногда в виде щуки, которая изберет себе какого-нибудь любимца, тихого, безобидного, другими словами, какого-нибудь лентяя, которого все обижают, да и осыпает его, ни с того ни с сего, разным добром,
а он знай кушает себе да наряжается в готовое платье,
а потом женится на какой-нибудь неслыханной красавице, Милитрисе Кирбитьевне.
Немец был человек дельный и строгий, как почти все немцы. Может быть, у него Илюша и успел бы выучиться чему-нибудь хорошенько, если б Обломовка была верстах в пятистах от Верхлёва.
А то как выучиться? Обаяние обломовской атмосферы, образа жизни и привычек простиралось и на Верхлёво; ведь оно тоже было некогда Обломовкой;
там, кроме дома Штольца, все дышало тою же первобытною ленью, простотою нравов, тишиною и неподвижностью.
Они никогда не смущали себя никакими туманными умственными или нравственными вопросами: оттого всегда и цвели здоровьем и весельем, оттого
там жили долго; мужчины в сорок лет походили на юношей; старики не боролись с трудной, мучительной смертью,
а, дожив до невозможности, умирали как будто украдкой, тихо застывая и незаметно испуская последний вздох. Оттого и говорят, что прежде был крепче народ.
— Одна ли Анна Андреевна! — сказала хозяйка. — Вот как брата-то ее женят и пойдут дети — столько ли еще будет хлопот! И меньшие подрастают, тоже в женихи смотрят;
там дочерей выдавай замуж,
а где женихи здесь? Нынче, вишь, ведь все хотят приданого, да всё деньгами…
—
Там не разъешься, — говорили обломовцы, — обедать-то дадут супу, да жаркого, да картофелю, к чаю масла,
а ужинать-то морген фри — нос утри.
Дома отчаялись уже видеть его, считая погибшим; но при виде его, живого и невредимого, радость родителей была неописанна. Возблагодарили Господа Бога, потом напоили его мятой,
там бузиной, к вечеру еще малиной, и продержали дня три в постели,
а ему бы одно могло быть полезно: опять играть в снежки…
— Тебя бы, может, ухватил и его барин, — отвечал ему кучер, указывая на Захара, — вишь, у те войлок какой на голове!
А за что он ухватит Захара-то Трофимыча? Голова-то словно тыква… Разве вот за эти две бороды-то, что на скулах-то, поймает: ну,
там есть за что!..
—
Там получи от Калинникова триста пятьдесят рублей,
а лошадь оставь у него.
— Как что ж? Я тут спину и бока протер, ворочаясь от этих хлопот. Ведь один: и то надо, и другое,
там счеты сводить, туда плати, здесь плати,
а тут перевозка! Денег выходит ужас сколько, и сам не знаю куда! Того и гляди, останешься без гроша…
—
А! Этот седой экзекутор: что ты
там нашел? Что за страсть убивать время с этим болваном!
А избрать скромную, трудовую тропинку и идти по ней, прорывать глубокую колею — это скучно, незаметно;
там всезнание не поможет и пыль в глаза пускать некому.
А на кухне в это время так и кипит; повар в белом, как снег, фартуке и колпаке суетится; поставит одну кастрюлю, снимет другую,
там помешает, тут начнет валять тесто,
там выплеснет воду… ножи так и стучат… крошат зелень…
там вертят мороженое…
— Ты ли это, Илья? — говорил Андрей. —
А помню я тебя тоненьким, живым мальчиком, как ты каждый день с Пречистенки ходил в Кудрино;
там, в садике… ты не забыл двух сестер? Не забыл Руссо, Шиллера, Гете, Байрона, которых носил им и отнимал у них романы Коттень, Жанлис… важничал перед ними, хотел очистить их вкус?..
— Как, ты и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с ними, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли и… чувства тоже, тихонько от тебя, чтоб ты на смех не поднял.
Там все это и умерло, больше не повторялось никогда! Да и куда делось все — отчего погасло? Непостижимо! Ведь ни бурь, ни потрясений не было у меня; не терял я ничего; никакое ярмо не тяготит моей совести: она чиста, как стекло; никакой удар не убил во мне самолюбия,
а так, Бог знает отчего, все пропадает!
Он в самом деле все глядел и не слыхал ее слов и молча поверял, что в нем делается; дотронулся до головы —
там тоже что-то волнуется, несется с быстротой. Он не успевает ловить мыслей: точно стая птиц, порхнули они,
а у сердца, в левом боку, как будто болит.
Гордость его страдала, и он мрачно обращался с женой. Когда же, однако, случалось, что Илья Ильич спрашивал какую-нибудь вещь,
а вещи не оказывалось или она оказывалась разбитою, и вообще, когда случался беспорядок в доме и над головой Захара собиралась гроза, сопровождаемая «жалкими словами», Захар мигал Анисье, кивал головой на кабинет барина и, указывая туда большим пальцем, повелительным шепотом говорил: «Поди ты к барину: что ему
там нужно?»
—
А кто
там сапоги-то с вас станет снимать? — иронически заметил Захар. — Девки-то, что ли? Да вы
там пропадете без меня!
Ольга, как всякая женщина в первенствующей роли, то есть в роли мучительницы, конечно, менее других и бессознательно, но не могла отказать себе в удовольствии немного поиграть им по-кошачьи; иногда у ней вырвется, как молния, как нежданный каприз, проблеск чувства,
а потом, вдруг, опять она сосредоточится, уйдет в себя; но больше и чаще всего она толкала его вперед, дальше, зная, что он сам не сделает ни шагу и останется неподвижен
там, где она оставит его.
Что за причина? Какой ветер вдруг подул на Обломова? Какие облака нанес? И отчего он поднимает такое печальное иго?
А, кажется, вчера еще он глядел в душу Ольги и видел
там светлый мир и светлую судьбу, прочитал свой и ее гороскоп. Что же случилось?
Теперь уже я думаю иначе.
А что будет, когда я привяжусь к ней, когда видеться — сделается не роскошью жизни,
а необходимостью, когда любовь вопьется в сердце (недаром я чувствую
там отверделость)? Как оторваться тогда? Переживешь ли эту боль? Худо будет мне. Я и теперь без ужаса не могу подумать об этом. Если б вы были опытнее, старше, тогда бы я благословил свое счастье и подал вам руку навсегда.
А то…
Хитрость — все равно что мелкая монета, на которую не купишь многого. Как мелкой монетой можно прожить час, два, так хитростью можно
там прикрыть что-нибудь, тут обмануть, переиначить,
а ее не хватит обозреть далекий горизонт, свести начало и конец крупного, главного события.
Вы высказались
там невольно: вы не эгоист, Илья Ильич, вы написали совсем не для того, чтоб расстаться — этого вы не хотели,
а потому, что боялись обмануть меня… это говорила честность, иначе бы письмо оскорбило меня и я не заплакала бы — от гордости!
«Это оттого, — думал он, — что у ней одна бровь никогда не лежит прямо,
а все немного поднявшись, и над ней такая тоненькая, чуть заметная складка…
Там, в этой складке, гнездится у ней упорство».
—
А куда мы приедем? Есть
там дом?
— Мы мало где бываем. Братец с Михеем Андреичем на тоню ходят, уху
там варят,
а мы всё дома.
В конце августа пошли дожди, и на дачах задымились трубы, где были печи,
а где их не было,
там жители ходили с подвязанными щеками, и, наконец, мало-помалу, дачи опустели.
На шестой Ольга сказала ему, чтоб он пришел в такой-то магазин, что она будет
там,
а потом он может проводить ее до дома пешком,
а экипаж будет ехать сзади.
А между тем заметно было, что
там жили люди, особенно по утрам: на кухне стучат ножи, слышно в окно, как полощет баба что-то в углу, как дворник рубит дрова или везет на двух колесах бочонок с водой; за стеной плачут ребятишки или раздается упорный, сухой кашель старухи.
—
А сколько
там следует? — спросил Обломов.