Неточные совпадения
— Зато у меня имение на руках, — со вздохом сказал Обломов. — Я соображаю новый план; разные улучшения ввожу. Мучаюсь, мучаюсь…
А ты
ведь чужое делаешь, не свое.
— О торговле, об эманципации женщин, о прекрасных апрельских днях, какие выпали нам на долю, и о вновь изобретенном составе против пожаров. Как это вы не читаете?
Ведь тут наша вседневная жизнь.
А пуще всего я ратую за реальное направление в литературе.
— Вот, Илья Ильич, сейчас
ведь говорили, что едем обедать к Овчинину,
а потом в Екатерингоф…
— Да вы слышите, что он пишет? Чем бы денег прислать, утешить как-нибудь,
а он, как на смех, только неприятности делает мне! И
ведь всякий год! Вот я теперь сам не свой! «Тысящи яко две помене»!
—
А я говорил тебе, чтоб ты купил других, заграничных? Вот как ты помнишь, что тебе говорят! Смотри же, чтоб к следующей субботе непременно было,
а то долго не приду. Вишь,
ведь какая дрянь! — продолжал он, закурив сигару и пустив одно облако дыма на воздух,
а другое втянув в себя. — Курить нельзя.
— Видишь, и сам не знаешь!
А там, подумай: ты будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка,
ведь ты живешь точно на постоялом дворе,
а еще барин, помещик!
А там чистота, тишина; есть с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня, к тебе и ходить никто не будет. Двое ребятишек — играй с ними, сколько хочешь! Чего тебе?
А выгода-то, выгода какая. Ты что здесь платишь?
— И порядка больше, — продолжал Тарантьев, —
ведь теперь скверно у тебя за стол сесть! Хватишься перцу — нет, уксусу не куплено, ножи не чищены; белье, ты говоришь, пропадает, пыль везде — ну, мерзость!
А там женщина будет хозяйничать: ни тебе, ни твоему дураку, Захару…
— Шампанское за отыскание квартиры:
ведь я тебя облагодетельствовал,
а ты не чувствуешь этого, споришь еще; ты неблагодарен! Поди-ка сыщи сам квартиру! Да что квартира? Главное, спокойствие-то какое тебе будет: все равно как у родной сестры. Двое ребятишек, холостой брат, я всякий день буду заходить…
— Эх, ты! Не знаешь ничего. Да все мошенники натурально пишут — уж это ты мне поверь! Вот, например, — продолжал он, указывая на Алексеева, — сидит честная душа, овца овцой,
а напишет ли он натурально? — Никогда.
А родственник его, даром что свинья и бестия, тот напишет. И ты не напишешь натурально! Стало быть, староста твой уж потому бестия, что ловко и натурально написал. Видишь
ведь, как прибрал слово к слову: «Водворить на место жительства».
— Да, много хлопот, — говорил он тихонько. — Вон хоть бы в плане — пропасть еще работы!..
А сыр-то
ведь оставался, — прибавил он задумчиво, — съел этот Захар, да и говорит, что не было! И куда это запропастились медные деньги? — говорил он, шаря на столе рукой.
— Ты! — сказал Илья Ильич. — Я запретил тебе заикаться о переезде,
а ты, не проходит дня, чтоб пять раз не напомнил мне:
ведь это расстроивает меня — пойми ты. И так здоровье мое никуда не годится.
— Что ж, хоть бы и уйти? — заметил Захар. — Отчего же и не отлучиться на целый день?
Ведь нездорово сидеть дома. Вон вы какие нехорошие стали! Прежде вы были как огурчик,
а теперь, как сидите, Бог знает на что похожи. Походили бы по улицам, посмотрели бы на народ или на другое что…
«
Ведь и я бы мог все это… — думалось ему, —
ведь я умею, кажется, и писать; писывал, бывало, не то что письма, и помудренее этого! Куда же все это делось? И переехать что за штука? Стоит захотеть! „Другой“ и халата никогда не надевает, — прибавилось еще к характеристике другого; — „другой“… — тут он зевнул… — почти не спит… „другой“ тешится жизнью, везде бывает, все видит, до всего ему дело…
А я! я… не „другой“!» — уже с грустью сказал он и впал в глубокую думу. Он даже высвободил голову из-под одеяла.
Немец был человек дельный и строгий, как почти все немцы. Может быть, у него Илюша и успел бы выучиться чему-нибудь хорошенько, если б Обломовка была верстах в пятистах от Верхлёва.
А то как выучиться? Обаяние обломовской атмосферы, образа жизни и привычек простиралось и на Верхлёво;
ведь оно тоже было некогда Обломовкой; там, кроме дома Штольца, все дышало тою же первобытною ленью, простотою нравов, тишиною и неподвижностью.
— Одна ли Анна Андреевна! — сказала хозяйка. — Вот как брата-то ее женят и пойдут дети — столько ли еще будет хлопот! И меньшие подрастают, тоже в женихи смотрят; там дочерей выдавай замуж,
а где женихи здесь? Нынче, вишь,
ведь все хотят приданого, да всё деньгами…
— И не дай Бог! — продолжал Захар, — убьет когда-нибудь человека; ей-богу, до смерти убьет! И
ведь за всяку безделицу норовит выругать лысым… уж не хочется договаривать.
А вот сегодня так новое выдумал: «ядовитый», говорит! Поворачивается же язык-то!..
— Как что ж? Я тут спину и бока протер, ворочаясь от этих хлопот.
Ведь один: и то надо, и другое, там счеты сводить, туда плати, здесь плати,
а тут перевозка! Денег выходит ужас сколько, и сам не знаю куда! Того и гляди, останешься без гроша…
—
А что,
ведь и то правда: лень, Андрей.
— Как, ты и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с ними, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли и… чувства тоже, тихонько от тебя, чтоб ты на смех не поднял. Там все это и умерло, больше не повторялось никогда! Да и куда делось все — отчего погасло? Непостижимо!
Ведь ни бурь, ни потрясений не было у меня; не терял я ничего; никакое ярмо не тяготит моей совести: она чиста, как стекло; никакой удар не убил во мне самолюбия,
а так, Бог знает отчего, все пропадает!
—
А квартира,
а Захар,
а Обломовка?
Ведь надо распорядиться, — защищался Обломов.
— У меня дело есть, — заметил Штольц, —
а ты
ведь пойдешь лежать… еще рано…
Давать страсти законный исход, указать порядок течения, как реке, для блага целого края, — это общечеловеческая задача, это вершина прогресса, на которую лезут все эти Жорж Занды, да сбиваются в сторону. За решением ее
ведь уже нет ни измен, ни охлаждений,
а вечно ровное биение покойно-счастливого сердца, следовательно, вечно наполненная жизнь, вечный сок жизни, вечное нравственное здоровье.
«Боже мой! Да
ведь я виновата: я попрошу у него прощения…
А в чем? — спросила потом. — Что я скажу ему: мсьё Обломов, я виновата, я завлекала… Какой стыд! Это неправда! — сказала она, вспыхнув и топнув ногой. — Кто смеет это подумать?.. Разве я знала, что выйдет?
А если б этого не было, если б не вырвалось у него… что тогда?.. — спросила она. — Не знаю…» — думала.
Вчера пожелал, сегодня достигаешь желаемого страстно, до изнеможения,
а послезавтра краснеешь, что пожелал, потом клянешь жизнь, зачем исполнилось, —
ведь вот что выходит от самостоятельного и дерзкого шагания в жизни, от своевольного хочу.
— Никак нет:
ведь вы сначала велели сказать, что дома нет,
а потом отдать письмо. Вот как придет человек, так отдам.
— Да
ведь мне тогда будет хорошо, если я полюблю другого: значит, я буду счастлива!
А вы говорите, что «предвидите мое счастье впереди и готовы пожертвовать для меня всем, даже жизнью»?
Положим, он честный человек: Штольц его знает, да
ведь он тоже может обмануться,
а я деньги-то ухну!
Она искала, отчего происходит эта неполнота, неудовлетворенность счастья? Чего недостает ей? Что еще нужно?
Ведь это судьба — назначение любить Обломова? Любовь эта оправдывается его кротостью, чистой верой в добро,
а пуще всего нежностью, нежностью, какой она не видала никогда в глазах мужчины.
— Говорил?
А!
Ведь в самом деле я… намекал. Так, значит, я сделал свое дело.
— Ради Бога, воротись! — не голосом,
а слезами кричал он. —
Ведь и преступника надо выслушать… Боже мой! Есть ли сердце у ней?.. Вот женщины!
—
А какую тебе квартиру нужно? Лучше этой во всем городе не найдешь.
Ведь ты не видал? — сказал Тарантьев.
— Привыкнете-с. Вы
ведь служили здесь, в департаменте: дело везде одно, только в формах будет маленькая разница. Везде предписания, отношения, протокол… Был бы хороший секретарь,
а вам что заботы? подписать только. Если знаете, как в департаментах дело делается…
— Ничего-с, отпуск на четыре месяца возьмет. Вы извольте решиться,
а я привезу его сюда.
Ведь он не даром поедет…
— Он женится! Хочешь об заклад, что не женится? — возразил он. — Да ему Захар и спать-то помогает,
а то жениться! Доселе я ему все благодетельствовал:
ведь без меня, братец ты мой, он бы с голоду умер или в тюрьму попал. Надзиратель придет, хозяин домовый что-нибудь спросит, так
ведь ни в зуб толкнуть — все я! Ничего не смыслит…
— Как же вдруг, на той неделе? — защищался Обломов, — ты на ходу,
а мне
ведь надо приготовиться… У меня здесь все хозяйство: как я кину его? У меня ничего нет.
Она бы потосковала еще о своей неудавшейся любви, оплакала бы прошедшее, похоронила бы в душе память о нем, потом… потом, может быть, нашла бы «приличную партию», каких много, и была бы хорошей, умной, заботливой женой и матерью,
а прошлое сочла бы девической мечтой и не прожила,
а протерпела бы жизнь.
Ведь все так делают!