Неточные совпадения
— А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! Что это
на вас за поповские подрясники? И эдак все ходят в академии? — Такими словами встретил старый Бульба двух сыновей
своих, учившихся в киевской бурсе и приехавших домой к отцу.
— Смотрите, добрые люди: одурел старый! совсем спятил с ума! — говорила бледная, худощавая и добрая мать их, стоявшая у порога и не успевшая еще обнять ненаглядных детей
своих. — Дети приехали домой, больше году их не видали, а он задумал невесть что:
на кулаки биться!
Бедная старушка, привыкшая уже к таким поступкам
своего мужа, печально глядела, сидя
на лавке. Она не смела ничего говорить; но услыша о таком страшном для нее решении, она не могла удержаться от слез; взглянула
на детей
своих, с которыми угрожала ей такая скорая разлука, — и никто бы не мог описать всей безмолвной силы ее горести, которая, казалось, трепетала в глазах ее и в судорожно сжатых губах.
Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый XV век
на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная
своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда
на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь
на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
Это не было строевое собранное войско, его бы никто не увидал; но в случае войны и общего движенья в восемь дней, не больше, всякий являлся
на коне, во всем
своем вооружении, получа один только червонец платы от короля, — и в две недели набиралось такое войско, какого бы не в силах были набрать никакие рекрутские наборы.
Теперь он тешил себя заранее мыслью, как он явится с двумя сыновьями
своими на Сечь и скажет: «Вот посмотрите, каких я молодцов привел к вам!»; как представит их всем старым, закаленным в битвах товарищам; как поглядит
на первые подвиги их в ратной науке и бражничестве, которое почитал тоже одним из главных достоинств рыцаря.
Она приникла к изголовью дорогих сыновей
своих, лежавших рядом; она расчесывала гребнем их молодые, небрежно всклоченные кудри и смачивала их слезами; она глядела
на них вся, глядела всеми чувствами, вся превратилась в одно зрение и не могла наглядеться.
Она терпела оскорбления, даже побои; она видела из милости только оказываемые ласки, она была какое-то странное существо в этом сборище безженных рыцарей,
на которых разгульное Запорожье набрасывало суровый колорит
свой.
Она все сидела в головах милых сыновей
своих, ни
на минуту не сводила с них глаз и не думала о сне.
Между тем как она со слезами готовила все, что нужно к завтраку, Бульба раздавал
свои приказания, возился
на конюшне и сам выбирал для детей
своих лучшие убранства.
— Теперь благослови, мать, детей
своих! — сказал Бульба. — Моли Бога, чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую, [Рыцарскую. (Прим. Н.В. Гоголя.)] чтобы стояли всегда за веру Христову, а не то — пусть лучше пропадут, чтобы и духу их не было
на свете! Подойдите, дети, к матери: молитва материнская и
на воде и
на земле спасает.
Когда увидела мать, что уже и сыны ее сели
на коней, она кинулась к меньшому, у которого в чертах лица выражалось более какой-то нежности: она схватила его за стремя, она прилипнула к седлу его и с отчаяньем в глазах не выпускала его из рук
своих.
Все три всадника ехали молчаливо. Старый Тарас думал о давнем: перед ним проходила его молодость, его лета, его протекшие лета, о которых всегда плачет козак, желавший бы, чтобы вся жизнь его была молодость. Он думал о том, кого он встретит
на Сечи из
своих прежних сотоварищей. Он вычислял, какие уже перемерли, какие живут еще. Слеза тихо круглилась
на его зенице, и поседевшая голова его уныло понурилась.
Торговки, сидевшие
на базаре, всегда закрывали руками
своими пироги, бублики, семечки из тыкв, как орлицы детей
своих, если только видели проходившего бурсака.
Он был изобретательнее
своего брата; чаще являлся предводителем довольно опасного предприятия и иногда с помощию изобретательного ума
своего умел увертываться от наказания, тогда как брат его Остап, отложивши всякое попечение, скидал с себя свитку и ложился
на пол, вовсе не думая просить о помиловании.
Он глядел
на нее, совсем потерявшись, рассеянно обтирая с лица
своего грязь, которою еще более замазывался.
В следующую же ночь, с свойственною одним бурсакам дерзостью, он пролез чрез частокол в сад, взлез
на дерево, которое раскидывалось ветвями
на самую крышу дома; с дерева перелез он
на крышу и через трубу камина пробрался прямо в спальню красавицы, которая в это время сидела перед свечою и вынимала из ушей
своих дорогие серьги.
Бурсак не мог пошевелить рукою и был связан, как в мешке, когда дочь воеводы смело подошла к нему, надела ему
на голову
свою блистательную диадему, повесила
на губы ему серьги и накинула
на него кисейную прозрачную шемизетку [Шемизетка — накидка.] с фестонами, вышитыми золотом.
Солнце выглянуло давно
на расчищенном небе и живительным, теплотворным светом
своим облило степь. Все, что смутно и сонно было
на душе у козаков, вмиг слетело; сердца их встрепенулись, как птицы.
Сквозь тонкие, высокие стебли травы сквозили голубые, синие и лиловые волошки; желтый дрок выскакивал вверх
своею пирамидальною верхушкою; белая кашка зонтикообразными шапками пестрела
на поверхности; занесенный бог знает откуда колос пшеницы наливался в гуще.
Пестрые суслики выпалзывали из нор
своих, становились
на задние лапки и оглашали степь свистом.
Один только раз Тарас указал сыновьям
на маленькую, черневшую в дальней траве точку, сказавши: «Смотрите, детки, вон скачет татарин!» Маленькая головка с усами уставила издали прямо
на них узенькие глаза
свои, понюхала воздух, как гончая собака, и, как серна, пропала, увидевши, что козаков было тринадцать человек.
Они прискакали к небольшой речке, называвшейся Татаркою, впадающей в Днепр, кинулись в воду с конями
своими и долго плыли по ней, чтобы скрыть след
свой, и тогда уже, выбравшись
на берег, они продолжали далее путь.
Козаки сошли с коней
своих, взошли
на паром и чрез три часа плавания были уже у берегов острова Хортицы, где была тогда Сечь, так часто переменявшая
свое жилище.
Сильные кожевники сидели под навесом крылец
на улице и мяли
своими дюжими руками бычачьи кожи.
Полюбовавшись, Бульба пробирался далее по тесной улице, которая была загромождена мастеровыми, тут же отправлявшими ремесло
свое, и людьми всех наций, наполнявшими это предместие Сечи, которое было похоже
на ярмарку и которое одевало и кормило Сечь, умевшую только гулять да палить из ружей.
Около молодого запорожца четверо старых выработывали довольно мелко ногами, вскидывались, как вихорь,
на сторону, почти
на голову музыкантам, и, вдруг опустившись, неслись вприсядку и били круто и крепко
своими серебряными подковами плотно убитую землю.
Уже около недели Тарас Бульба жил с сыновьями
своими на Сечи.
Рассказы и болтовня среди собравшейся толпы, лениво отдыхавшей
на земле, часто так были смешны и дышали такою силою живого рассказа, что нужно было иметь всю хладнокровную наружность запорожца, чтобы сохранять неподвижное выражение лица, не моргнув даже усом, — резкая черта, которою отличается доныне от других братьев
своих южный россиянин.
Разница была только в том, что вместо сидения за указкой и пошлых толков учителя они производили набег
на пяти тысячах коней; вместо луга, где играют в мяч, у них были неохраняемые, беспечные границы, в виду которых татарин выказывал быструю
свою голову и неподвижно, сурово глядел турок в зеленой чалме
своей.
Остапу и Андрию казалось чрезвычайно странным, что при них же приходила
на Сечь гибель народа, и хоть бы кто-нибудь спросил: откуда эти люди, кто они и как их зовут. Они приходили сюда, как будто бы возвращаясь в
свой собственный дом, из которого только за час пред тем вышли. Пришедший являлся только к кошевому, [Кошевой — руководитель коша (стана), выбиравшийся ежегодно.] который обыкновенно говорил...
Часто вместе с другими товарищами
своего куреня, а иногда со всем куренем и с соседними куренями выступали они в степи для стрельбы несметного числа всех возможных степных птиц, оленей и коз или же выходили
на озера, реки и протоки, отведенные по жребию каждому куреню, закидывать невода, сети и тащить богатые тони
на продовольствие всего куреня.
Тогда выступило из средины народа четверо самых старых, седоусых и седочупринных козаков (слишком старых не было
на Сечи, ибо никто из запорожцев не умирал
своею смертью) и, взявши каждый в руки земли, которая
на ту пору от бывшего дождя растворилась в грязь, положили ее ему
на голову.
— И если рассобачий жид не положит значка нечистою
своею рукою
на святой пасхе, то и святить пасхи нельзя.
— Перевешать всю жидову! — раздалось из толпы. — Пусть же не шьют из поповских риз юбок
своим жидовкам! Пусть же не ставят значков
на святых пасхах! Перетопить их всех, поганцев, в Днепре!
— Хорошо, — сказал Тарас и потом, подумав, обратился к козакам и проговорил так: — Жида будет всегда время повесить, когда будет нужно, а
на сегодня отдайте его мне. — Сказавши это, Тарас повел его к
своему обозу, возле которого стояли козаки его. — Ну, полезай под телегу, лежи там и не пошевелись; а вы, братцы, не выпускайте жида.
Все подымалось и разбегалось, по обычаю этого нестройного, беспечного века, когда не воздвигали ни крепостей, ни замков, а как попало становил
на время соломенное жилище
свое человек.
Высылаемая временами правительством запоздалая помощь, состоявшая из небольших полков, или не могла найти их, или же робела, обращала тыл при первой встрече и улетала
на лихих конях
своих.
Не раз дивился отец также и Андрию, видя, как он, понуждаемый одним только запальчивым увлечением, устремлялся
на то,
на что бы никогда не отважился хладнокровный и разумный, и одним бешеным натиском
своим производил такие чудеса, которым не могли не изумиться старые в боях.
Жители решились защищаться до последних сил и крайности и лучше хотели умереть
на площадях и улицах перед
своими порогами, чем пустить неприятеля в домы.
А между тем запорожцы, протянув вокруг всего города в два ряда
свои телеги, расположились так же, как и
на Сечи, куренями, курили
свои люльки, менялись добытым оружием, играли в чехарду, в чет и нечет и посматривали с убийственным хладнокровием
на город.
Уже козаки окончили
свою вечерю, вечер давно потухнул; июльская чудная ночь обняла воздух; но он не отходил к куреням, не ложился спать и глядел невольно
на всю бывшую пред ним картину.
Все минувшее, все, что было заглушено нынешними козацкими биваками, суровой бранною жизнью, — все всплыло разом
на поверхность, потопивши, в
свою очередь, настоящее.
Андрий не без изумления глядел из
своего темного угла
на чудо, произведенное светом.
Внизу лестницы сидело по одному часовому, которые картинно и симметрически держались одной рукой за стоявшие около них алебарды, а другою подпирали наклоненные
свои головы, и, казалось, таким образом, более походили
на изваяния, чем
на живые существа.
Он было возвел
на них истомленные очи, но татарка сказала ему одно слово, и он опустил их вновь в открытые страницы
своего молитвенника.
Она потупила
свои очи; прекрасными снежными полукружьями надвинулись
на них веки, окраенные длинными, как стрелы, ресницами.
Она уже успела нарезать ломтями принесенный рыцарем хлеб, несла его
на золотом блюде и поставила перед
своею панною.
И она опустила тут же
свою руку, положила хлеб
на блюдо и, как покорный ребенок, смотрела ему в очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово… но не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того, что видится иной раз во взорах девы, ниже́ того умиленного чувства, которым объемлется глядящий в такие взоры девы.
И глаза ее вдруг наполнились слезами; быстро она схватила платок, шитый шелками, набросила себе
на лицо его, и он в минуту стал весь влажен; и долго сидела, забросив назад
свою прекрасную голову, сжав белоснежными зубами
свою прекрасную нижнюю губу, — как бы внезапно почувствовав какое укушение ядовитого гада, — и не снимая с лица платка, чтобы он не видел ее сокрушительной грусти.