Неточные совпадения
Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а всё прямые, и
уж если сядут
где, то сядут надежно и крепко, так что скорей место затрещит и угнется под
ними, а
уж они не слетят.
Кроме страсти к чтению,
он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие
его характерические черты: спать не раздеваясь, так, как есть, в том же сюртуке, и носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем, так что достаточно было
ему только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда шинель и пожитки, и
уже казалось, что в этой комнате лет десять жили люди.
У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется, что
он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая
ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой
уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было.
Потом, что
они вместе с Чичиковым приехали в какое-то общество в хороших каретах,
где обворожают всех приятностию обращения, и что будто бы государь, узнавши о такой
их дружбе, пожаловал
их генералами, и далее, наконец, бог знает что такое, чего
уже он и сам никак не мог разобрать.
Чуткий нос
его слышал за несколько десятков верст,
где была ярмарка со всякими съездами и балами;
он уж в одно мгновенье ока был там, спорил и заводил сумятицу за зеленым столом, ибо имел, подобно всем таковым, страстишку к картишкам.
Когда бричка была
уже на конце деревни,
он подозвал к себе первого мужика, который, попавши где-то на дороге претолстое бревно, тащил
его на плече, подобно неутомимому муравью, к себе в избу.
А
уж куды бывает метко все то, что вышло из глубины Руси,
где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом в карман, не высиживает
его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять
уже потом, какой у тебя нос или губы, — одной чертой обрисован ты с ног до головы!
Заглянул бы кто-нибудь к
нему на рабочий двор,
где наготовлено было на запас всякого дерева и посуды, никогда не употреблявшейся, —
ему бы показалось,
уж не попал ли
он как-нибудь в Москву на щепной двор, куда ежедневно отправляются расторопные тещи и свекрухи, с кухарками позади, делать свои хозяйственные запасы и
где горами белеет всякое дерево — шитое, точеное, лаженое и плетеное: бочки, пересеки, ушаты, лагуны́, [Лагун — «форма ведра с закрышкой».
Он уже позабывал сам, сколько у
него было чего, и помнил только, в каком месте стоял у
него в шкафу графинчик с остатком какой-нибудь настойки, на котором
он сам сделал наметку, чтобы никто воровским образом ее не выпил, да
где лежало перышко или сургучик.
— Пили
уже и ели! — сказал Плюшкин. — Да, конечно, хорошего общества человека хоть
где узнаешь:
он не ест, а сыт; а как эдакой какой-нибудь воришка, да
его сколько ни корми… Ведь вот капитан — приедет: «Дядюшка, говорит, дайте чего-нибудь поесть!» А я
ему такой же дядюшка, как
он мне дедушка. У себя дома есть, верно, нечего, так вот
он и шатается! Да, ведь вам нужен реестрик всех этих тунеядцев? Как же, я, как знал, всех
их списал на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех
их вычеркнуть.
Таким образом,
уже на прокурорских дрожках доехал
он к себе в гостиницу,
где долго еще у
него вертелся на языке всякий вздор: белокурая невеста с румянцем и ямочкой на правой щеке, херсонские деревни, капиталы.
Прогулку сделали
они недалекую: именно, перешли только на другую сторону улицы, к дому, бывшему насупротив гостиницы, и вошли в низенькую стеклянную закоптившуюся дверь, приводившую почти в подвал,
где уже сидело за деревянными столами много всяких: и бривших и не бривших бороды, и в нагольных тулупах и просто в рубахе, а кое-кто и во фризовой шинели.
Скоро вслед за
ними все угомонилось, и гостиница объялась непробудным сном; только в одном окошечке виден еще был свет,
где жил какой-то приехавший из Рязани поручик, большой, по-видимому, охотник до сапогов, потому что заказал
уже четыре пары и беспрестанно примеривал пятую.
Но
уж без этого нельзя, таково свойство губернского города: где-нибудь
уж он непременно оборвется.
Герой, однако же, совсем этого не замечал, рассказывая множество приятных вещей, которые
уже случалось
ему произносить в подобных случаях в разных местах: именно в Симбирской губернии у Софрона Ивановича Беспечного,
где были тогда дочь
его Аделаида Софроновна с тремя золовками: Марьей Гавриловной, Александрой Гавриловной и Адельгейдой Гавриловной; у Федора Федоровича Перекроева в Рязанской губернии; у Фрола Васильевича Победоносного в Пензенской губернии и у брата
его Петра Васильевича,
где были свояченица
его Катерина Михайловна и внучатные сестры ее Роза Федоровна и Эмилия Федоровна; в Вятской губернии у Петра Варсонофьевича,
где была сестра невестки
его Пелагея Егоровна с племянницей Софьей Ростиславной и двумя сводными сестрами — Софией Александровной и Маклатурой Александровной.
Из буфета ли
он вырвался или из небольшой зеленой гостиной,
где производилась игра посильнее, чем в обыкновенный вист, своей ли волею или вытолкали
его, только
он явился веселый, радостный, ухвативши под руку прокурора, которого, вероятно,
уже таскал несколько времени, потому что бедный прокурор поворачивал на все стороны свои густые брови, как бы придумывая средство выбраться из этого дружеского подручного путешествия.
Но в продолжение того, как
он сидел в жестких своих креслах, тревожимый мыслями и бессонницей, угощая усердно Ноздрева и всю родню
его, и перед
ним теплилась сальная свечка, которой светильня давно
уже накрылась нагоревшею черною шапкою, ежеминутно грозя погаснуть, и глядела
ему в окна слепая, темная ночь, готовая посинеть от приближавшегося рассвета, и пересвистывались вдали отдаленные петухи, и в совершенно заснувшем городе, может быть, плелась где-нибудь фризовая шинель, горемыка неизвестно какого класса и чина, знающая одну только (увы!) слишком протертую русским забубенным народом дорогу, — в это время на другом конце города происходило событие, которое готовилось увеличить неприятность положения нашего героя.
Потянувши впросонках весь табак к себе со всем усердием спящего,
он пробуждается, вскакивает, глядит, как дурак, выпучив глаза, во все стороны, и не может понять,
где он, что с
ним было, и потом
уже различает озаренные косвенным лучом солнца стены, смех товарищей, скрывшихся по углам, и глядящее в окно наступившее утро, с проснувшимся лесом, звучащим тысячами птичьих голосов, и с осветившеюся речкою, там и там пропадающею блещущими загогулинами между тонких тростников, всю усыпанную нагими ребятишками, зазывающими на купанье, и потом
уже наконец чувствует, что в носу у
него сидит гусар.
И сколько раз
уже наведенные нисходившим с небес смыслом,
они и тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди бела дня попасть вновь в непроходимые захолустья, умели напустить вновь слепой туман друг другу в очи и, влачась вслед за болотными огнями, умели-таки добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг друга:
где выход,
где дорога?
— Вот говорит пословица: «Для друга семь верст не околица!» — говорил
он, снимая картуз. — Прохожу мимо, вижу свет в окне, дай, думаю себе, зайду, верно, не спит. А! вот хорошо, что у тебя на столе чай, выпью с удовольствием чашечку: сегодня за обедом объелся всякой дряни, чувствую, что
уж начинается в желудке возня. Прикажи-ка мне набить трубку!
Где твоя трубка?
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает, да ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя
он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за то, что
он сказал: «По мне,
уж лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище,
где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как муха летит; что ни один из учеников в течение круглого года не кашлянул и не высморкался в классе и что до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто там или нет.
Учитель с горя принялся пить; наконец и пить
уже было
ему не на что; больной, без куска хлеба и помощи, пропадал
он где-то в нетопленной забытой конурке.
Странное дело! оттого ли, что честолюбие
уже так сильно было в
них возбуждено; оттого ли, что в самых глазах необыкновенного наставника было что-то говорящее юноше: вперед! — это слово, производящее такие чудеса над русским человеком, — то ли, другое ли, но юноша с самого начала искал только трудностей, алча действовать только там,
где трудно,
где нужно было показать бóльшую силу души.
Через недели две после этого разговора был
он уже в окрестности мест,
где пронеслось
его детство.
Во время покосов не глядел
он на быстрое подыманье шестидесяти разом кос и мерное с легким шумом паденье под
ними рядами высокой травы;
он глядел вместо того на какой-нибудь в стороне извив реки, по берегам которой ходил красноносый, красноногий мартын — разумеется, птица, а не человек;
он глядел, как этот мартын, поймав рыбу, держал ее впоперек в носу, как бы раздумывая, глотать или не глотать, и глядя в то же время пристально вздоль реки,
где в отдаленье виден был другой мартын, еще не поймавший рыбы, но глядевший пристально на мартына,
уже поймавшего рыбу.
При ней как-то смущался недобрый человек и немел, а добрый, даже самый застенчивый, мог разговориться с нею, как никогда в жизни своей ни с кем, и — странный обман! — с первых минут разговора
ему уже казалось, что где-то и когда-то
он знал ее, что случилось это во дни какого-то незапамятного младенчества, в каком-то родном доме, веселым вечером, при радостных играх детской толпы, и надолго после того как-то становился
ему скучным разумный возраст человека.
Чичиков, чинясь, проходил в дверь боком, чтоб дать и хозяину пройти с
ним вместе; но это было напрасно: хозяин бы не прошел, да
его уж и не было. Слышно было только, как раздавались
его речи по двору: «Да что ж Фома Большой? Зачем
он до сих пор не здесь? Ротозей Емельян, беги к повару-телепню, чтобы потрошил поскорей осетра. Молоки, икру, потроха и лещей в уху, а карасей — в соус. Да раки, раки! Ротозей Фома Меньшой,
где же раки? раки, говорю, раки?!» И долго раздавалися всё — раки да раки.