Неточные совпадения
Тут начал
он зевать и приказал отвести себя в свой нумер,
где, прилегши, заснул два часа.
Таким образом одевшись, покатился
он в собственном экипаже по бесконечно широким улицам, озаренным тощим освещением из кое-где мелькавших окон.
Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница рубит и делит
его на сверкающие обломки перед открытым окном; дети все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно за движениями жестких рук ее, подымающих молот, а воздушные эскадроны мух, поднятые легким воздухом, влетают смело, как полные хозяева, и, пользуясь подслеповатостию старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски
где вразбитную,
где густыми кучами.
Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а всё прямые, и уж если сядут
где, то сядут надежно и крепко, так что скорей место затрещит и угнется под
ними, а уж
они не слетят.
Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда
он рассматривал общество, и следствием этого было то, что
он наконец присоединился к толстым,
где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали
его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
Хотя, конечно,
они лица не так заметные, и то, что называют второстепенные или даже третьестепенные, хотя главные ходы и пружины поэмы не на
них утверждены и разве кое-где касаются и легко зацепляют
их, — но автор любит чрезвычайно быть обстоятельным во всем и с этой стороны, несмотря на то что сам человек русский, хочет быть аккуратен, как немец.
Кроме страсти к чтению,
он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие
его характерические черты: спать не раздеваясь, так, как есть, в том же сюртуке, и носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем, так что достаточно было
ему только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда шинель и пожитки, и уже казалось, что в этой комнате лет десять жили люди.
У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется, что
он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая
ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было.
Когда приказчик говорил: «Хорошо бы, барин, то и то сделать», — «Да, недурно», — отвечал
он обыкновенно, куря трубку, которую курить сделал привычку, когда еще служил в армии,
где считался скромнейшим, деликатнейшим и образованнейшим офицером.
— Сударыня! здесь, — сказал Чичиков, — здесь, вот
где, — тут
он положил руку на сердце, — да, здесь пребудет приятность времени, проведенного с вами! и поверьте, не было бы для меня большего блаженства, как жить с вами если не в одном доме, то, по крайней мере, в самом ближайшем соседстве.
Потом, что
они вместе с Чичиковым приехали в какое-то общество в хороших каретах,
где обворожают всех приятностию обращения, и что будто бы государь, узнавши о такой
их дружбе, пожаловал
их генералами, и далее, наконец, бог знает что такое, чего уже
он и сам никак не мог разобрать.
За огородами следовали крестьянские избы, которые хотя были выстроены врассыпную и не заключены в правильные улицы, но, по замечанию, сделанному Чичиковым, показывали довольство обитателей, ибо были поддерживаемы как следует: изветшавший тес на крышах везде был заменен новым; ворота нигде не покосились, а в обращенных к
нему крестьянских крытых сараях заметил
он где стоявшую запасную почти новую телегу, а
где и две.
Чуткий нос
его слышал за несколько десятков верст,
где была ярмарка со всякими съездами и балами;
он уж в одно мгновенье ока был там, спорил и заводил сумятицу за зеленым столом, ибо имел, подобно всем таковым, страстишку к картишкам.
Прежде всего пошли
они обсматривать конюшню,
где видели двух кобыл, одну серую в яблоках, другую каурую, потом гнедого жеребца, на вид и неказистого, но за которого Ноздрев божился, что заплатил десять тысяч.
— А вот же поймал, нарочно поймал! — отвечал Ноздрев. — Теперь я поведу тебя посмотреть, — продолжал
он, обращаясь к Чичикову, — границу,
где оканчивается моя земля.
Сначала
они было береглись и переступали осторожно, но потом, увидя, что это ни к чему не служит, брели прямо, не разбирая,
где большая, а
где меньшая грязь.
Потом показались трубки — деревянные, глиняные, пенковые, обкуренные и необкуренные, обтянутые замшею и необтянутые, чубук с янтарным мундштуком, недавно выигранный, кисет, вышитый какою-то графинею, где-то на почтовой станции влюбившеюся в
него по уши, у которой ручки, по словам
его, были самой субдительной сюперфлю, [Суперфлю — (от фр. superflu) — рохля, кисляй.
Несмотря, однако ж, на такую размолвку, гость и хозяин поужинали вместе, хотя на этот раз не стояло на столе никаких вин с затейливыми именами. Торчала одна только бутылка с каким-то кипрским, которое было то, что называют кислятина во всех отношениях. После ужина Ноздрев сказал Чичикову, отведя
его в боковую комнату,
где была приготовлена для
него постель...
— Накаливай, накаливай
его! пришпандорь кнутом вон того, того, солового, что
он корячится, как корамора!» [Корамора — большой, длинный, вялый комар; иногда залетает в комнату и торчит где-нибудь одиночкой на стене.
Везде,
где бы ни было в жизни, среди ли черствых, шероховато-бедных и неопрятно-плеснеющих низменных рядов ее или среди однообразно-хладных и скучно-опрятных сословий высших, везде хоть раз встретится на пути человеку явленье, не похожее на все то, что случалось
ему видеть дотоле, которое хоть раз пробудит в
нем чувство, не похожее на те, которые суждено
ему чувствовать всю жизнь.
Засим, подошедши к столу,
где была закуска, гость и хозяин выпили как следует по рюмке водки, закусили, как закусывает вся пространная Россия по городам и деревням, то есть всякими соленостями и иными возбуждающими благодатями, и потекли все в столовую; впереди
их, как плавный гусь, понеслась хозяйка.
Сидят
они на том же месте, одинаково держат голову,
их почти готов принять за мебель и думаешь, что отроду еще не выходило слово из таких уст; а где-нибудь в девичьей или в кладовой окажется просто: ого-го!
Собакевич слушал все по-прежнему, нагнувши голову, и хоть бы что-нибудь похожее на выражение показалось на лице
его. Казалось, в этом теле совсем не было души, или она у
него была, но вовсе не там,
где следует, а, как у бессмертного кощея, где-то за горами и закрыта такою толстою скорлупою, что все, что ни ворочалось на дне ее, не производило решительно никакого потрясения на поверхности.
— А Пробка Степан, плотник? я голову прозакладую, если вы
где сыщете такого мужика. Ведь что за силища была! Служи
он в гвардии,
ему бы бог знает что дали, трех аршин с вершком ростом!
— Ну нет, не мечта! Я вам доложу, каков был Михеев, так вы таких людей не сыщете: машинища такая, что в эту комнату не войдет; нет, это не мечта! А в плечищах у
него была такая силища, какой нет у лошади; хотел бы я знать,
где бы вы в другом месте нашли такую мечту!
Когда бричка была уже на конце деревни,
он подозвал к себе первого мужика, который, попавши где-то на дороге претолстое бревно, тащил
его на плече, подобно неутомимому муравью, к себе в избу.
А уж куды бывает метко все то, что вышло из глубины Руси,
где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом в карман, не высиживает
его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уже потом, какой у тебя нос или губы, — одной чертой обрисован ты с ног до головы!
Кажется, сами хозяева снесли с
них дранье и тес, рассуждая, и, конечно, справедливо, что в дождь избы не кроют, а в вёдро и сама не каплет, бабиться же в ней незачем, когда есть простор и в кабаке, и на большой дороге, — словом,
где хочешь.
Частями стал выказываться господский дом и наконец глянул весь в том месте,
где цепь изб прервалась и наместо
их остался пустырем огород или капустник, обнесенный низкою, местами изломанною городьбою.
Лицо
его не представляло ничего особенного;
оно было почти такое же, как у многих худощавых стариков, один подбородок только выступал очень далеко вперед, так что
он должен был всякий раз закрывать
его платком, чтобы не заплевать; маленькие глазки еще не потухнули и бегали из-под высоко выросших бровей, как мыши, когда, высунувши из темных нор остренькие морды, насторожа уши и моргая усом,
они высматривают, не затаился ли
где кот или шалун мальчишка, и нюхают подозрительно самый воздух.
Словом, если бы Чичиков встретил
его, так принаряженного, где-нибудь у церковных дверей, то, вероятно, дал бы
ему медный грош.
Заглянул бы кто-нибудь к
нему на рабочий двор,
где наготовлено было на запас всякого дерева и посуды, никогда не употреблявшейся, —
ему бы показалось, уж не попал ли
он как-нибудь в Москву на щепной двор, куда ежедневно отправляются расторопные тещи и свекрухи, с кухарками позади, делать свои хозяйственные запасы и
где горами белеет всякое дерево — шитое, точеное, лаженое и плетеное: бочки, пересеки, ушаты, лагуны́, [Лагун — «форма ведра с закрышкой».
На старшую дочь Александру Степановну
он не мог во всем положиться, да и был прав, потому что Александра Степановна скоро убежала с штабс-ротмистром, бог весть какого кавалерийского полка, и обвенчалась с
ним где-то наскоро в деревенской церкви, зная, что отец не любит офицеров по странному предубеждению, будто бы все военные картежники и мотишки.
Он уже позабывал сам, сколько у
него было чего, и помнил только, в каком месте стоял у
него в шкафу графинчик с остатком какой-нибудь настойки, на котором
он сам сделал наметку, чтобы никто воровским образом ее не выпил, да
где лежало перышко или сургучик.
Должно сказать, что подобное явление редко попадается на Руси,
где все любит скорее развернуться, нежели съежиться, и тем поразительнее бывает
оно, что тут же в соседстве подвернется помещик, кутящий во всю ширину русской удали и барства, прожигающий, как говорится, насквозь жизнь.
— Пили уже и ели! — сказал Плюшкин. — Да, конечно, хорошего общества человека хоть
где узнаешь:
он не ест, а сыт; а как эдакой какой-нибудь воришка, да
его сколько ни корми… Ведь вот капитан — приедет: «Дядюшка, говорит, дайте чего-нибудь поесть!» А я
ему такой же дядюшка, как
он мне дедушка. У себя дома есть, верно, нечего, так вот
он и шатается! Да, ведь вам нужен реестрик всех этих тунеядцев? Как же, я, как знал, всех
их списал на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех
их вычеркнуть.
Подошедши к бюро,
он переглядел
их еще раз и уложил, тоже чрезвычайно осторожно, в один из ящиков,
где, верно,
им суждено быть погребенными до тех пор, покамест отец Карп и отец Поликарп, два священника
его деревни, не погребут
его самого, к неописанной радости зятя и дочери, а может быть, и капитана, приписавшегося
ему в родню.
Засим это странное явление, этот съежившийся старичишка проводил
его со двора, после чего велел ворота тот же час запереть, потом обошел кладовые, с тем чтобы осмотреть, на своих ли местах сторожа, которые стояли на всех углах, колотя деревянными лопатками в пустой бочонок, наместо чугунной доски; после того заглянул в кухню,
где под видом того чтобы попробовать, хорошо ли едят люди, наелся препорядочно щей с кашею и, выбранивши всех до последнего за воровство и дурное поведение, возвратился в свою комнату.
А вы что, мои голубчики? — продолжал
он, переводя глаза на бумажку,
где были помечены беглые души Плюшкина, — вы хоть и в живых еще, а что в вас толку! то же, что и мертвые, и где-то носят вас теперь ваши быстрые ноги?
—
Где ж твой пашпорт?“ — „
Он у меня был, — говоришь ты проворно, — да, статься может, видно, как-нибудь дорогой пообронил
его“.
Во взаимных услугах
они дошли наконец до площади,
где находились присутственные места: большой трехэтажный каменный дом, весь белый, как мел, вероятно для изображения чистоты душ помещавшихся в
нем должностей; прочие здания на площади не отвечали огромностию каменному дому.
Чиновники на это ничего не отвечали, один из
них только тыкнул пальцем в угол комнаты,
где сидел за столом какой-то старик, перемечавший какие-то бумаги. Чичиков и Манилов прошли промеж столами прямо к
нему. Старик занимался очень внимательно.
— Вот
он вас проведет в присутствие! — сказал Иван Антонович, кивнув головою, и один из священнодействующих, тут же находившихся, приносивший с таким усердием жертвы Фемиде, что оба рукава лопнули на локтях и давно лезла оттуда подкладка, за что и получил в свое время коллежского регистратора, прислужился нашим приятелям, как некогда Виргилий прислужился Данту, [Древнеримский поэт Вергилий (70–19 гг. до н. э.) в поэме Данте Алигьери (1265–1321) «Божественная комедия» через Ад и Чистилище провожает автора до Рая.] и провел
их в комнату присутствия,
где стояли одни только широкие кресла и в
них перед столом, за зерцалом [Зерцало — трехгранная пирамида с указами Петра I, стоявшая на столе во всех присутственных местах.] и двумя толстыми книгами, сидел один, как солнце, председатель.
Таким образом, уже на прокурорских дрожках доехал
он к себе в гостиницу,
где долго еще у
него вертелся на языке всякий вздор: белокурая невеста с румянцем и ямочкой на правой щеке, херсонские деревни, капиталы.
Прогулку сделали
они недалекую: именно, перешли только на другую сторону улицы, к дому, бывшему насупротив гостиницы, и вошли в низенькую стеклянную закоптившуюся дверь, приводившую почти в подвал,
где уже сидело за деревянными столами много всяких: и бривших и не бривших бороды, и в нагольных тулупах и просто в рубахе, а кое-кто и во фризовой шинели.
Скоро вслед за
ними все угомонилось, и гостиница объялась непробудным сном; только в одном окошечке виден еще был свет,
где жил какой-то приехавший из Рязани поручик, большой, по-видимому, охотник до сапогов, потому что заказал уже четыре пары и беспрестанно примеривал пятую.
Нужно разве, чтобы
они вечно были перед глазами Чичикова и чтоб
он держал
их в ежовых рукавицах, гонял бы
их за всякий вздор, да и не то чтобы полагаясь на другого, а чтобы сам таки лично,
где следует, дал бы и зуботычину и подзатыльника».
Но управляющий сказал: «
Где же вы
его сыщете? разве у себя в носу?» Но председатель сказал: «Нет, не в носу, а в здешнем же уезде, именно: Петр Петрович Самойлов: вот управитель, какой нужен для мужиков Чичикова!» Многие сильно входили в положение Чичикова, и трудность переселения такого огромного количества крестьян
их чрезвычайно устрашала; стали сильно опасаться, чтобы не произошло даже бунта между таким беспокойным народом, каковы крестьяне Чичикова.
Дуэли, конечно, между
ними не происходило, потому что все были гражданские чиновники, но зато один другому старался напакостить,
где было можно, что, как известно, подчас бывает тяжелее всякой дуэли.
Немного спустя принесли к
нему, точно, приглашенье на бал к губернатору, — дело весьма обыкновенное в губернских городах:
где губернатор, там и бал, иначе никак не будет надлежащей любви и уважения со стороны дворянства.