Неточные совпадения
— Не бойся, серденько, не бойся! — говорил он ей вполголоса, взявши ее руку, —
я ничего не скажу
тебе худого!
«Может быть, это и правда, что
ты ничего не скажешь худого, — подумала про себя красавица, — только
мне чудно… верно, это лукавый! Сама, кажется, знаешь, что не годится так… а силы недостает взять от него руку».
— Эге-ге-ге, земляк! да
ты мастер, как вижу, обниматься! А
я на четвертый только день после свадьбы выучился обнимать покойную свою Хвеську, да и то спасибо куму: бывши дружкою,уже надоумил.
— Эх, хват! за это люблю! — говорил Черевик, немного подгулявши и видя, как нареченный зять его налил кружку величиною с полкварты и, нимало не поморщившись, выпил до дна, хватив потом ее вдребезги. — Что скажешь, Параска? Какого
я жениха
тебе достал! Смотри, смотри, как он молодецки тянет пенную!..
— Э, как бы не так, посмотрела бы
ты, что там за парубок! Одна свитка больше стоит, чем твоя зеленая кофта и красные сапоги. А как сивуху важнодует!.. Черт
меня возьми вместе с
тобою, если
я видел на веку своем, чтобы парубок духом вытянул полкварты не поморщившись.
— Эге! да
ты, как
я вижу, слова не даешь
мне выговорить! А что это значит? Когда это бывало с
тобою? Верно, успел уже хлебнуть, не продавши ничего…
— Э, кум! оно бы не годилось рассказывать на ночь; да разве уже для того, чтобы угодить
тебе и добрым людям (при сем обратился он к гостям), которым,
я примечаю, столько же, как и
тебе, хочется узнать про эту диковину. Ну, быть так. Слушайте ж!
Пришлось черту заложить красную свитку свою, чуть ли не в треть цены, жиду, шинковавшему тогда на Сорочинской ярмарке; заложил и говорит ему: «Смотри, жид,
я приду к
тебе за свиткой ровно через год: береги ее!» — и пропал, как будто в воду.
—
Ты видишь, что
я еще не умывался, — продолжал Черевик, зевая и почесывая спину и стараясь, между прочим, выиграть время для своей лени.
— Недаром, когда
я сбирался на эту проклятую ярмарку, на душе было так тяжело, как будто кто взвалил на
тебя дохлую корову, и волы два раза сами поворачивали домой.
— И
ты туда же, кум! Чтобы
мне отсохнули руки и ноги, если что-нибудь когда-либо крал, выключая разве вареники с сметаною у матери, да и то еще когда
мне было лет десять от роду.
— За что же это, кум, на нас напасть такая?
Тебе еще ничего;
тебя винят, по крайней мере, за то, что у другого украл; но за что
мне, несчастливцу, недобрый поклеп такой: будто у самого себя стянул кобылу? Видно, нам, кум, на роду уже написано не иметь счастья!
— А! Голопупенко, Голопупенко! — закричал, обрадовавшись, Солопий. — Вот, кум, это тот самый, о котором
я говорил
тебе. Эх, хват! вот Бог убей
меня на этом месте, если не высуслил при
мне кухоль мало не с твою голову, и хоть бы раз поморщился.
—
Я не злопамятен, Солопий. Если хочешь,
я освобожу
тебя! — Тут он мигнул хлопцам, и те же самые, которые сторожили его, кинулись развязывать. — За то и
ты делай, как нужно: свадьбу! — да и попируем так, чтобы целый год болели ноги от гопака.
— Смотри ж, Солопий, через час
я буду к
тебе; а теперь ступай домой: там ожидают
тебя покупщики твоей кобылы и пшеницы!
Скорее песок взойдет на камне и дуб погнется в воду, как верба, нежели
я нагнусь перед
тобою!
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если
ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь
я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
«А
я думал, несчастный, идти в Крым и Туречину, навоевать золота и с добром приехать к
тебе, моя красавица.
Галю!
ты спишь или не хочешь ко
мне выйти?
Но если бы и показался кто,
я прикрою
тебя свиткою, обмотаю своим поясом, закрою руками
тебя — и никто нас не увидит.
Но если бы и повеяло холодом,
я прижму
тебя поближе к сердцу, отогрею поцелуями, надену шапку свою на твои беленькие ножки.
—
Тебе любо издеваться надо
мною, прощай!
— Какой же
ты нетерпеливый, — говорила она ему вполголоса. — Уже и рассердился! Зачем выбрал
ты такое время: толпа народу шатается то и дело по улицам…
Я вся дрожу…
— О, не дрожи, моя красная калиночка! Прижмись ко
мне покрепче! — говорил парубок, обнимая ее, отбросив бандуру, висевшую на длинном ремне у него на шее, и садясь вместе с нею у дверей хаты. —
Ты знаешь, что
мне и часу не видать
тебя горько.
— Два месяца только в стороне родной, и уже соскучилась! Может, и
я надоел
тебе?
— Что? — сказал он, будто проснувшись. — Что
я хочу жениться, а
ты выйти за
меня замуж — говорил.
Я знаю это по себе: иной раз не послушала бы
тебя, а скажешь слово — и невольно делаю, что
тебе хочется.
— Расскажи, расскажи, милый, чернобровый парубок! — говорила она, прижимаясь лицом своим к щеке его и обнимая его. — Нет!
ты, видно, не любишь
меня, у
тебя есть другая девушка.
Я не буду бояться;
я буду спокойно спать ночь. Теперь-то не засну, если не расскажешь.
Я стану мучиться да думать… Расскажи, Левко!..
«Будешь ли
ты меня нежить по-старому, батьку, когда возьмешь другую жену?» — «Буду, моя дочка; еще крепче прежнего стану прижимать
тебя к сердцу!
Прости
тебя Бог; а
мне, несчастной, видно, не велит он жить на белом свете!..»
— Левко? Левко еще молокосос! — говорил хрипло и вполголоса высокий человек. — Если
я встречу его когда-нибудь у
тебя,
я его выдеру за чуб…
— Как
тебе не стыдно! — сказала Ганна по окончании его речи. —
Ты лжешь;
ты обманываешь
меня;
ты меня не любишь;
я никогда не поверю, чтобы
ты меня любил!
— Знаю, — продолжал высокий человек, — Левко много наговорил
тебе пустяков и вскружил твою голову (тут показалось парубку, что голос незнакомца не совсем незнаком и как будто он когда-то его слышал). Но
я дам себя знать Левку! — продолжал все так же незнакомец. — Он думает, что
я не вижу всех его шашней. Попробует он, собачий сын, каковы у
меня кулаки.
Постой же, старый хрен,
ты у
меня будешь знать, как шататься под окнами молодых девушек, будешь знать, как отбивать чужих невест!
— Вот
я и домой пришел! — говорил он, садясь на лавку у дверей и не обращая никакого внимания на присутствующих. — Вишь, как растянул вражий сын, сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать
мне. На печь к
тебе не приду, ей-богу, не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута; гляди только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не тронь, не тронь!
Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже
я сам достану.
«Нет,
ты не ускользнешь от
меня!» — кричал голова, таща за руку человека в вывороченном шерстью вверх овчинном черном тулупе. Винокур, пользуясь временем, подбежал, чтобы посмотреть в лицо этому нарушителю спокойствия, но с робостию попятился назад, увидевши длинную бороду и страшно размалеванную рожу. «Нет,
ты не ускользнешь от
меня!» — кричал голова, продолжая тащить своего пленника прямо в сени, который, не оказывая никакого сопротивления, спокойно следовал за ним, как будто в свою хату.
— А
я к
тебе иду, пан писарь.
— А не лжешь ли
ты, пан писарь? Что, если этот сорванец сидит теперь у
меня в коморе?
— Скажи, пожалуйста, — с такими словами она приступила к нему, —
ты не свихнул еще с последнего ума? Была ли в одноглазой башке твоей хоть капля мозгу, когда толкнул
ты меня в темную комору? счастье, что не ударилась головою об железный крюк. Разве
я не кричала
тебе, что это
я? Схватил, проклятый медведь, своими железными лапами, да и толкает! Чтоб
тебя на том свете толкали черти!..
— Да,
я вижу, что это
ты! — сказал голова, очнувшись. — Что скажешь, пан писарь, не шельма этот проклятый сорвиголова?
— Добро
ты, одноглазый сатана! — вскричала она, приступив к голове, который попятился назад и все еще продолжал ее мерять своим глазом. —
Я знаю твой умысел:
ты хотел,
ты рад был случаю сжечь
меня, чтобы свободнее было волочиться за дивчатами, чтобы некому было видеть, как дурачится седой дед.
Ты думаешь,
я не знаю, о чем говорил
ты сего вечера с Ганною? О!
я знаю все.
Меня трудно провесть и не твоей бестолковой башке.
Я долго терплю, но после не прогневайся…
Я ничего не пожалею для
тебя.
Я подарю
тебе пояс, унизанный жемчугом.
—
Я готов на все для
тебя, моя панночка! — сказал он в сердечном волнении, — но как
мне, где ее найти?
— Чем наградить
тебя, парубок?
Я знаю,
тебе не золото нужно:
ты любишь Ганну; но суровый отец мешает
тебе жениться на ней. Он теперь не помешает; возьми, отдай ему эту записку…
— Вот что! — сказал голова, разинувши рот. — Слышите ли вы, слышите ли: за все с головы спросят, и потому слушаться! беспрекословно слушаться! не то, прошу извинить… А
тебя, — продолжал он, оборотясь к Левку, — вследствие приказания комиссара, — хотя чудно
мне, как это дошло до него, —
я женю; только наперед попробуешь
ты нагайки! Знаешь — ту, что висит у
меня на стене возле покута?
Я поновлю ее завтра… Где
ты взял эту записку?
—
Я отлучался, — сказал он, — вчера ввечеру еще в город и встретил комиссара, вылезавшего из брички. Узнавши, что
я из нашего села, дал он
мне эту записку и велел на словах
тебе сказать, батько, что заедет на возвратном пути к нам пообедать.
— Слышите ли? — говорил голова с важною осанкою, оборотившись к своим сопутникам, — комиссар сам своею особою приедет к нашему брату, то есть ко
мне, на обед! О! — Тут голова поднял палец вверх и голову привел в такое положение, как будто бы она прислушивалась к чему-нибудь. — Комиссар, слышите ли, комиссар приедет ко
мне обедать! Как думаешь, пан писарь, и
ты, сват, это не совсем пустая честь! Не правда ли?
— Ну, теперь пойдет голова рассказывать, как вез царицу! — сказал Левко и быстрыми шагами и радостно спешил к знакомой хате, окруженной низенькими вишнями. «Дай
тебе бог небесное царство, добрая и прекрасная панночка, — думал он про себя. — Пусть
тебе на том свете вечно усмехается между ангелами святыми! Никому не расскажу про диво, случившееся в эту ночь;
тебе одной только, Галю, передам его.
Ты одна только поверишь
мне и вместе со
мною помолишься за упокой души несчастной утопленницы!»