Неточные совпадения
То
есть,
я говорю, что нашему брату, хуторянину, высунуть нос из своего захолустья в большой свет — батюшки мои!
«
Быть же теперь ссоре», — подумал
я, заметив, что пальцы у Фомы Григорьевича так и складывались дать дулю.
Да, вот
было и позабыл самое главное: как
будете, господа, ехать ко
мне, то прямехонько берите путь по столбовой дороге на Диканьку.
«Может
быть, это и правда, что ты ничего не скажешь худого, — подумала про себя красавица, — только
мне чудно… верно, это лукавый! Сама, кажется, знаешь, что не годится так… а силы недостает взять от него руку».
«Да, говорите себе что хотите, — думал про себя отец нашей красавицы, не пропускавший ни одного слова из разговора двух негоциантов, — а у
меня десять мешков
есть в запасе».
— Эге-ге-ге, земляк! да ты мастер, как вижу, обниматься! А
я на четвертый только день после свадьбы выучился обнимать покойную свою Хвеську, да и то спасибо куму:
бывши дружкою,уже надоумил.
— Эх, хват! за это люблю! — говорил Черевик, немного подгулявши и видя, как нареченный зять его налил кружку величиною с полкварты и, нимало не поморщившись,
выпил до дна, хватив потом ее вдребезги. — Что скажешь, Параска? Какого
я жениха тебе достал! Смотри, смотри, как он молодецки тянет пенную!..
— Пойдемте же теперь в хату; там никого нет. А
я думала
было уже, Афанасий Иванович, что к вам болячкаили соняшницапристала: нет, да и нет. Каково же вы поживаете?
Я слышала, что пан-отцу перепало теперь немало всякой всячины!
Хоть бы сию же минуту вздумалось ему стать вот здесь, например, передо
мною:
будь я собачий сын, если не поднес бы ему дулю под самый нос!
— Э, кум! оно бы не годилось рассказывать на ночь; да разве уже для того, чтобы угодить тебе и добрым людям (при сем обратился он к гостям), которым,
я примечаю, столько же, как и тебе, хочется узнать про эту диковину. Ну,
быть так. Слушайте ж!
— Недаром, когда
я сбирался на эту проклятую ярмарку, на душе
было так тяжело, как будто кто взвалил на тебя дохлую корову, и волы два раза сами поворачивали домой.
Будь, примерно,
я черт, — чего, оборони боже, — стал ли бы
я таскаться ночью за проклятыми лоскутьями?
Фома Григорьевич готов уже
был оседлать нос свой очками, но, вспомнив, что он забыл их подмотать нитками и облепить воском, передал
мне.
Как теперь помню — покойная старуха, мать моя,
была еще жива, — как в долгий зимний вечер, когда на дворе трещал мороз и замуровывал наглухо узенькое стекло нашей хаты, сидела она перед гребнем, выводя рукою длинную нитку, колыша ногою люльку и
напевая песню, которая как будто теперь слышится
мне.
Да, слава богу, вот
я сколько живу уже на свете, видел таких иноверцев, которым провозить попа в решете [То
есть солгать на исповеди.
И это бы еще не большая беда, а вот беда: у старого Коржа
была дочка-красавица, какую,
я думаю, вряд ли доставалось вам видывать.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел
было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты
мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не
будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Будет же, моя дорогая рыбка,
будет и у
меня свадьба: только и дьяков не
будет на той свадьбе; ворон черный прокрячет вместо попа надо
мною; гладкое поле
будет моя хата; сизая туча — моя крыша; орел выклюет мои карие очи; вымоют дожди козацкие косточки, и вихорь высушит их.
Я тебя
буду ждать о полночи в Медвежьем овраге».
Увидел Корж мешки и — разнежился: «Сякой, такой Петрусь, немазаный! да
я ли не любил его? да не
был ли у
меня он как сын родной?» — и понес хрыч небывальщину, так что того до слез разобрало.
Вот теперь на этом самом месте, где стоит село наше, кажись, все спокойно; а ведь еще не так давно, еще покойный отец мой и
я запомню, как мимо развалившегося шинка, который нечистое племя долго после того поправляло на свой счет, доброму человеку пройти нельзя
было.
— Знаешь ли, что
я думаю? — прервала девушка, задумчиво уставив в него свои очи. —
Мне все что-то будто на ухо шепчет, что вперед нам не видаться так часто. Недобрые у вас люди: девушки все глядят так завистливо, а парубки…
Я примечаю даже, что мать моя с недавней поры стала суровее приглядывать за
мною. Признаюсь,
мне веселее у чужих
было.
— О, ты
мне не надоел, — молвила она, усмехнувшись. —
Я тебя люблю, чернобровый козак! За то люблю, что у тебя карие очи, и как поглядишь ты ими — у
меня как будто на душе усмехается: и весело и хорошо ей; что приветливо моргаешь ты черным усом своим; что ты идешь по улице,
поешь и играешь на бандуре, и любо слушать тебя.
—
Я помню будто сквозь сон, — сказала Ганна, не спуская глаз с него, — давно, давно, когда
я еще
была маленькою и жила у матери, что-то страшное рассказывали про дом этот.
«
Будешь ли ты
меня нежить по-старому, батьку, когда возьмешь другую жену?» — «
Буду, моя дочка; еще крепче прежнего стану прижимать тебя к сердцу!
— Хотелось бы
мне знать, какая это шельма похваляется выдрать
меня за чуб! — тихо проговорил Левко и протянул шею, стараясь не проронить ни одного слова. Но незнакомец продолжал так тихо, что нельзя
было ничего расслушать.
— Что за дурни, прости господи, эти немцы! — сказал голова. —
Я бы батогом их, собачьих детей! Слыханное ли дело, чтобы паром можно
было кипятить что! Поэтому ложку борщу нельзя поднести ко рту, не изжаривши губ, вместо молодого поросенка…
— А для чего она
мне? Другое дело, если бы что доброе
было.
— Вот
я и домой пришел! — говорил он, садясь на лавку у дверей и не обращая никакого внимания на присутствующих. — Вишь, как растянул вражий сын, сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать
мне. На печь к тебе не приду, ей-богу, не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута; гляди только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не тронь, не тронь! Ты, может
быть, пьяна сегодня… Пусть, уже
я сам достану.
— Скажи, пожалуйста, — с такими словами она приступила к нему, — ты не свихнул еще с последнего ума?
Была ли в одноглазой башке твоей хоть капля мозгу, когда толкнул ты
меня в темную комору? счастье, что не ударилась головою об железный крюк. Разве
я не кричала тебе, что это
я? Схватил, проклятый медведь, своими железными лапами, да и толкает! Чтоб тебя на том свете толкали черти!..
— Добро ты, одноглазый сатана! — вскричала она, приступив к голове, который попятился назад и все еще продолжал ее мерять своим глазом. —
Я знаю твой умысел: ты хотел, ты рад
был случаю сжечь
меня, чтобы свободнее
было волочиться за дивчатами, чтобы некому
было видеть, как дурачится седой дед. Ты думаешь,
я не знаю, о чем говорил ты сего вечера с Ганною? О!
я знаю все.
Меня трудно провесть и не твоей бестолковой башке.
Я долго терплю, но после не прогневайся…
—
Спой мне, молодой козак, какую-нибудь песню! — тихо молвила она, наклонив свою голову набок и опустив совсем густые ресницы.
Она страшная ведьма:
мне не
было от нее покою на белом свете.
— Нет,
я не хочу
быть вороном! — сказала девушка, изнемогая от усталости. —
Мне жалко отнимать цыпленков у бедной матери!
Месяц, остановившийся над его головою, показывал полночь; везде тишина; от пруда веял холод; над ним печально стоял ветхий дом с закрытыми ставнями; мох и дикий бурьян показывали, что давно из него удалились люди. Тут он разогнул свою руку, которая судорожно
была сжата во все время сна, и вскрикнул от изумления, почувствовавши в ней записку. «Эх, если бы
я знал грамоте!» — подумал он, оборачивая ее перед собою на все стороны. В это мгновение послышался позади его шум.
— Слышите ли? — говорил голова с важною осанкою, оборотившись к своим сопутникам, — комиссар сам своею особою приедет к нашему брату, то
есть ко
мне, на обед! О! — Тут голова поднял палец вверх и голову привел в такое положение, как будто бы она прислушивалась к чему-нибудь. — Комиссар, слышите ли, комиссар приедет ко
мне обедать! Как думаешь, пан писарь, и ты, сват, это не совсем пустая честь! Не правда ли?
— Что вы, Иродово племя, задумали смеяться, что ли, надо
мною? Если не отдадите сей же час моей козацкой шапки, то
будь я католик, когда не переворочу свиных рыл ваших на затылок!
«Ну, думает, ведьма подтасовала; теперь
я сам
буду сдавать». Сдал. Засветил козыря. Поглядел на карты: масть хоть куда, козыри
есть. И сначала дело шло как нельзя лучше; только ведьма — пятерик с королями! У деда на руках одни козыри; не думая, не гадая долго, хвать королей по усам всех козырями.
— Нет, этого мало! — закричал дед, прихрабрившись и надев шапку. — Если сейчас не станет передо
мною молодецкий конь мой, то вот убей
меня гром на этом самом нечистом месте, когда
я не перекрещу святым крестом всех вас! — и уже
было и руку поднял, как вдруг загремели перед ним конские кости.
Нужно, вижу,
будет освятить нашу хату;
мне же теперь мешкать нечего».
Уже
есть пятидесятый год, как
я зачал помнить свои именины.
Я всегда люблю приличные разговоры: чтобы, как говорят, вместе и услаждение и назидательность
была), разговорились об том, как нужно солить яблоки.
Я, помнится, обещал вам, что в этой книжке
будет и моя сказка. И точно, хотел
было это сделать, но увидел, что для сказки моей нужно, по крайней мере, три таких книжки. Думал
было особо напечатать ее, но передумал. Ведь
я знаю вас: станете смеяться над стариком. Нет, не хочу! Прощайте! Долго, а может
быть, совсем, не увидимся. Да что? ведь вам все равно, хоть бы и не
было совсем
меня на свете. Пройдет год, другой — и из вас никто после не вспомнит и не пожалеет о старом пасичнике Рудом Паньке.
—
Я помню, — продолжал все так же Чуб, —
мне покойный шинкарь Зозуля раз привез табаку из Нежина. Эх, табак
был! добрый табак
был! Так что же, кум, как нам
быть? ведь темно на дворе.
Какую радость принесу
я тому, кого
буду женою!
Как
будет любоваться
мною мой муж!
«Не любит она
меня, — думал про себя, повеся голову, кузнец. — Ей все игрушки; а
я стою перед нею как дурак и очей не свожу с нее. И все бы стоял перед нею, и век бы не сводил с нее очей! Чудная девка! чего бы
я не дал, чтобы узнать, что у нее на сердце, кого она любит! Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит
меня, бедного; а
я за грустью не вижу света; а
я ее так люблю, как ни один человек на свете не любил и не
будет никогда любить».
— Что
мне до матери? ты у
меня мать, и отец, и все, что ни
есть дорогого на свете. Если б
меня призвал царь и сказал: «Кузнец Вакула, проси у
меня всего, что ни
есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе. Прикажу тебе сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молотами». — «Не хочу, — сказал бы
я царю, — ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства: дай
мне лучше мою Оксану!»
Однако ж посмотреть на спину и плечи:
я думаю, синие пятна
есть.