Неточные совпадения
За что меня миряне прозвали Рудым Паньком — ей-богу, не умею сказать.
Но ни один из прохожих и проезжих не знал,
чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и душою рад бы был это сделать прежде, если бы не злая мачеха, выучившаяся держать его в руках так же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся,
за долгое служение, теперь на продажу.
—
Что ж это
за красная свитка?
— Эх, хват!
за это люблю! — говорил Черевик, немного подгулявши и видя, как нареченный зять его налил кружку величиною с полкварты и, нимало не поморщившись, выпил до дна, хватив потом ее вдребезги. —
Что скажешь, Параска? Какого я жениха тебе достал! Смотри, смотри, как он молодецки тянет пенную!..
— Э, как бы не так, посмотрела бы ты,
что там
за парубок! Одна свитка больше стоит,
чем твоя зеленая кофта и красные сапоги. А как сивуху важнодует!.. Черт меня возьми вместе с тобою, если я видел на веку своем, чтобы парубок духом вытянул полкварты не поморщившись.
— Ну, так: ему если пьяница да бродяга, так и его масти. Бьюсь об заклад, если это не тот самый сорванец, который увязался
за нами на мосту. Жаль,
что до сих пор он не попадется мне: я бы дала ему знать.
«Туда к черту! Вот тебе и свадьба! — думал он про себя, уклоняясь от сильно наступавшей супруги. — Придется отказать доброму человеку ни
за что ни про
что. Господи боже мой,
за что такая напасть на нас грешных! и так много всякой дряни на свете, а ты еще и жинок наплодил!»
— О
чем загорюнился, Грицько? — вскричал высокий загоревший цыган, ударив по плечу нашего парубка. —
Что ж, отдавай волы
за двадцать!
В изнеможении готов уже был он упасть на землю, как вдруг послышалось ему,
что сзади кто-то гонится
за ним…
Будь, примерно, я черт, —
чего, оборони боже, — стал ли бы я таскаться ночью
за проклятыми лоскутьями?
— Господь с вами!
за что вы меня вяжете?
— Он же и спрашивает! А
за что ты украл кобылу у приезжего мужика, Черевика?
—
За что же это, кум, на нас напасть такая? Тебе еще ничего; тебя винят, по крайней мере,
за то,
что у другого украл; но
за что мне, несчастливцу, недобрый поклеп такой: будто у самого себя стянул кобылу? Видно, нам, кум, на роду уже написано не иметь счастья!
— Вот, как видишь, — продолжал Черевик, оборотясь к Грицьку, — наказал бог, видно,
за то,
что провинился перед тобою. Прости, добрый человек! Ей-Богу, рад бы был сделать все для тебя… Но
что прикажешь? В старухе дьявол сидит!
Не подумаю без радости, — продолжала она, вынимая из пазухи маленькое зеркало, обклеенное красною бумагою, купленное ею на ярмарке, и глядясь в него с тайным удовольствием, — как я встречусь тогда где-нибудь с нею, — я ей ни
за что не поклонюсь, хоть она себе тресни.
Случится, ночью выйдешь
за чем-нибудь из хаты, вот так и думаешь,
что на постеле твоей уклался спать выходец с того света.
Родная тетка моего деда, содержавшая в то время шинок по нынешней Опошнянской дороге, в котором часто разгульничал Басаврюк, — так называли этого бесовского человека, — именно говорила,
что ни
за какие благополучия в свете не согласилась бы принять от него подарков.
Опять, как же и не взять: всякого проберет страх, когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые брови и пустит исподлобья такой взгляд,
что, кажется, унес бы ноги бог знает куда; а возьмешь — так на другую же ночь и тащится в гости какой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и давай душить
за шею, когда на шее монисто, кусать
за палец, когда на нем перстень, или тянуть
за косу, когда вплетена в нее лента.
Отец Афанасий объявил только,
что всякого, кто спознается с Басаврюком, станет считать
за католика, врага Христовой церкви и всего человеческого рода.
Они говорили только,
что если бы одеть его в новый жупан, затянуть красным поясом, надеть на голову шапку из черных смушек с щегольским синим верхом, привесить к боку турецкую саблю, дать в одну руку малахай, в другую люльку в красивой оправе, то заткнул бы он
за пояс всех парубков тогдашних.
Ему почудился он громче,
чем удар макогона об стену, которым обыкновенно в наше время мужик прогоняет кутью,
за неимением фузеи [Фузея — кремневое ружье.] и пороха.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его
за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!»
Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так
что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
—
Что тут
за невидальщина? десять раз на день, случается, видишь это зелье; какое ж тут диво? Не вздумала ли дьявольская рожа посмеяться?
Малость, отрезать ни
за что ни про
что человеку голову, да еще и безвинному ребенку!
— А
что ты обещал
за девушку?.. — грянул Басаврюк и словно пулю посадил ему в спину.
Два дни и две ночи спал Петро без просыпу. Очнувшись на третий день, долго осматривал он углы своей хаты; но напрасно старался что-нибудь припомнить: память его была как карман старого скряги, из которого полушки не выманишь. Потянувшись немного, услышал он,
что в ногах брякнуло. Смотрит: два мешка с золотом. Тут только, будто сквозь сон, вспомнил он,
что искал какого-то клада,
что было ему одному страшно в лесу… Но
за какую цену, как достался он, этого никаким образом не мог понять.
Что это
за напасть божия?
В испуге выбежала она в сени; но, опомнившись немного, хотела было помочь ему; напрасно! дверь захлопнулась
за нею так крепко,
что не под силу было отпереть.
Узнали,
что это
за птица: никто другой, как сатана, принявший человеческий образ для того, чтобы отрывать клады; а как клады не даются нечистым рукам, так вот он и приманивает к себе молодцов.
Тетка покойного деда говорила,
что именно злился он более всего на нее
за то,
что оставила прежний шинок по Опошнянской дороге, и всеми силами старался выместить все на ней.
— Знаешь ли,
что я думаю? — прервала девушка, задумчиво уставив в него свои очи. — Мне все что-то будто на ухо шепчет,
что вперед нам не видаться так часто. Недобрые у вас люди: девушки все глядят так завистливо, а парубки… Я примечаю даже,
что мать моя с недавней поры стала суровее приглядывать
за мною. Признаюсь, мне веселее у чужих было.
— О, ты мне не надоел, — молвила она, усмехнувшись. — Я тебя люблю, чернобровый козак!
За то люблю,
что у тебя карие очи, и как поглядишь ты ими — у меня как будто на душе усмехается: и весело и хорошо ей;
что приветливо моргаешь ты черным усом своим;
что ты идешь по улице, поешь и играешь на бандуре, и любо слушать тебя.
—
Что? — сказал он, будто проснувшись. —
Что я хочу жениться, а ты выйти
за меня замуж — говорил.
— Потанцевать?.. эх вы, замысловатые девушки! — протяжно произнес Каленик, смеясь и грозя пальцем и оступаясь, потому
что ноги его не могли держаться на одном месте. — А дадите перецеловать себя? Всех перецелую, всех!.. — И косвенными шагами пустился бежать
за ними.
«
Что это значит?» — подумал он и, подкравшись поближе, спрятался
за дерево.
— Хотелось бы мне знать, какая это шельма похваляется выдрать меня
за чуб! — тихо проговорил Левко и протянул шею, стараясь не проронить ни одного слова. Но незнакомец продолжал так тихо,
что нельзя было ничего расслушать.
При сем слове Левко не мог уже более удержать своего гнева. Подошедши на три шага к нему, замахнулся он со всей силы, чтобы дать треуха, от которого незнакомец, несмотря на свою видимую крепость, не устоял бы, может быть, на месте; но в это время свет пал на лицо его, и Левко остолбенел, увидевши,
что перед ним стоял отец его. Невольное покачивание головою и легкий сквозь зубы свист одни только выразили его изумление. В стороне послышался шорох; Ганна поспешно влетела в хату, захлопнув
за собою дверь.
— Провалитесь, проклятые сорванцы! — кричал голова, отбиваясь и притопывая на них ногами. —
Что я вам
за Ганна! Убирайтесь вслед
за отцами на виселицу, чертовы дети! Поприставали, как мухи к меду! Дам я вам Ганны!..
— Да, голову.
Что он, в самом деле, задумал! Он управляется у нас, как будто гетьман какой. Мало того
что помыкает, как своими холопьями, еще и подъезжает к дивчатам нашим. Ведь, я думаю, на всем селе нет смазливой девки,
за которою бы не волочился голова.
—
Что ж мы, ребята,
за холопья? Разве мы не такого роду, как и он? Мы, слава богу, вольные козаки! Покажем ему, хлопцы,
что мы вольные козаки!
— Не поможет! не поможет, брат! Визжи себе хоть чертом, не только бабою, меня не проведешь! — и толкнул его в темную комору так,
что бедный пленник застонал, упавши на пол, а сам в сопровождении десятского отправился в хату писаря, и вслед
за ними, как пароход, задымился винокур.
— Небольшой последовавший
за сим кашель и устремление глаза исподлобья вокруг давало догадываться,
что голова готовится говорить о чем-то важном.
— Добро ты, одноглазый сатана! — вскричала она, приступив к голове, который попятился назад и все еще продолжал ее мерять своим глазом. — Я знаю твой умысел: ты хотел, ты рад был случаю сжечь меня, чтобы свободнее было волочиться
за дивчатами, чтобы некому было видеть, как дурачится седой дед. Ты думаешь, я не знаю, о
чем говорил ты сего вечера с Ганною? О! я знаю все. Меня трудно провесть и не твоей бестолковой башке. Я долго терплю, но после не прогневайся…
Погляди на белую шею мою: они не смываются! они не смываются! они ни
за что не смоются, эти синие пятна от железных когтей ее.
Левко стал пристально вглядываться в лицо ей. Скоро и смело гналась она
за вереницею и кидалась во все стороны, чтобы изловить свою жертву. Тут Левко стал замечать,
что тело ее не так светилось, как у прочих: внутри его виделось что-то черное. Вдруг раздался крик: ворон бросился на одну из вереницы, схватил ее, и Левку почудилось, будто у ней выпустились когти и на лице ее сверкнула злобная радость.
— Вот
что! — сказал голова, разинувши рот. — Слышите ли вы, слышите ли:
за все с головы спросят, и потому слушаться! беспрекословно слушаться! не то, прошу извинить… А тебя, — продолжал он, оборотясь к Левку, — вследствие приказания комиссара, — хотя чудно мне, как это дошло до него, — я женю; только наперед попробуешь ты нагайки! Знаешь — ту,
что висит у меня на стене возле покута? Я поновлю ее завтра… Где ты взял эту записку?
А как еще впутается какой-нибудь родич, дед или прадед, — ну, тогда и рукой махни: чтоб мне поперхнулось
за акафистом великомученице Варваре, если не чудится,
что вот-вот сам все это делаешь, как будто залез в прадедовскую душу или прадедовская душа шалит в тебе…
Истории и присказки такие диковинные,
что дед несколько раз хватался
за бока и чуть не надсадил своего живота со смеху.
Вот и чудится ему,
что из-за соседнего воза что-то серое выказывает роги…
— Ладно! — провизжала одна из ведьм, которую дед почел
за старшую над всеми потому,
что личина у ней была чуть ли не красивее всех. — Шапку отдадим тебе, только не прежде, пока сыграешь с нами три раза в дурня!