Неточные совпадения
На балы
если вы едете, то именно для того, чтобы повертеть ногами и позевать в руку; а у нас соберется в одну хату толпа девушек совсем не для балу, с веретеном, с гребнями; и сначала будто и делом займутся: веретена шумят, льются песни, и каждая не подымет и глаз в сторону; но только нагрянут в хату парубки с скрыпачом — подымется крик, затеется шаль, пойдут танцы и заведутся такие штуки,
что и рассказать нельзя.
Что за пироги,
если б вы только знали: сахар, совершенный сахар!
Но ни один из прохожих и проезжих не знал,
чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и душою рад бы был это сделать прежде,
если бы не злая мачеха, выучившаяся держать его в руках так же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служение, теперь на продажу.
— Э, как бы не так, посмотрела бы ты,
что там за парубок! Одна свитка больше стоит,
чем твоя зеленая кофта и красные сапоги. А как сивуху важнодует!.. Черт меня возьми вместе с тобою,
если я видел на веку своем, чтобы парубок духом вытянул полкварты не поморщившись.
— Ну, так: ему
если пьяница да бродяга, так и его масти. Бьюсь об заклад,
если это не тот самый сорванец, который увязался за нами на мосту. Жаль,
что до сих пор он не попадется мне: я бы дала ему знать.
— Нет, это не по-моему: я держу свое слово;
что раз сделал, тому и навеки быть. А вот у хрыча Черевика нет совести, видно, и на полшеляга: сказал, да и назад… Ну, его и винить нечего, он пень, да и полно. Все это штуки старой ведьмы, которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх,
если бы я был царем или паном великим, я бы первый перевешал всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам…
«Ну
что,
если не сбудется то,
что говорил он? — шептала она с каким-то выражением сомнения.
— Ну
что,
если меня не выдадут?
если…
Бывало, иногда
если упросишь его рассказать
что сызнова, то, смотри, что-нибудь да вкинет новое или переиначит так,
что узнать нельзя.
Знаю,
что много наберется таких умников, пописывающих по судам и читающих даже гражданскую грамоту, которые,
если дать им в руки простой Часослов, не разобрали бы ни аза в нем, а показывать на позор свои зубы — есть уменье.
«Слушай, паноче! — загремел он ему в ответ, — знай лучше свое дело,
чем мешаться в чужие,
если не хочешь, чтобы козлиное горло твое было залеплено горячею кутьею!»
Что делать с окаянным?
Эх, не доведи Господь возглашать мне больше на крылосе аллилуйя,
если бы, вот тут же, не расцеловал ее, несмотря на то
что седь пробирается по всему старому лесу, покрывающему мою макушку, и под боком моя старуха, как бельмо в глазу.
Ну,
если где парубок и девка живут близко один от другого… сами знаете,
что выходит.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!»
Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «
Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж,
если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так
что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Вот и померещилось, — еще бы ничего,
если бы одному, а то именно всем, —
что баран поднял голову, блудящие глаза его ожили и засветились, и вмиг появившиеся черные щетинистые усы значительно заморгали на присутствующих.
Что,
если бы у людей были крылья, как у птиц, — туда бы полететь, высоко, высоко…
Голова любит иногда прикинуться глухим, особливо
если услышит то,
чего не хотелось бы ему слышать.
Впрочем, может быть, к этому подало повод и то,
что свояченице всегда не нравилось,
если голова заходил в поле, усеянное жницами, или к козаку, у которого была молодая дочка.
— А для
чего она мне? Другое дело,
если бы
что доброе было.
— А не лжешь ли ты, пан писарь?
Что,
если этот сорванец сидит теперь у меня в коморе?
— Постойте, братцы! Зачем напрасно греха набираться; может быть, это и не сатана, — сказал писарь. —
Если оно, то есть то самое, которое сидит там, согласится положить на себя крестное знамение, то это верный знак,
что не черт.
Месяц, остановившийся над его головою, показывал полночь; везде тишина; от пруда веял холод; над ним печально стоял ветхий дом с закрытыми ставнями; мох и дикий бурьян показывали,
что давно из него удалились люди. Тут он разогнул свою руку, которая судорожно была сжата во все время сна, и вскрикнул от изумления, почувствовавши в ней записку. «Эх,
если бы я знал грамоте!» — подумал он, оборачивая ее перед собою на все стороны. В это мгновение послышался позади его шум.
А как еще впутается какой-нибудь родич, дед или прадед, — ну, тогда и рукой махни: чтоб мне поперхнулось за акафистом великомученице Варваре,
если не чудится,
что вот-вот сам все это делаешь, как будто залез в прадедовскую душу или прадедовская душа шалит в тебе…
Ну, сами знаете,
что в тогдашние времена
если собрать со всего Батурина грамотеев, то нечего и шапки подставлять, — в одну горсть можно было всех уложить.
—
Что вы, Иродово племя, задумали смеяться,
что ли, надо мною?
Если не отдадите сей же час моей козацкой шапки, то будь я католик, когда не переворочу свиных рыл ваших на затылок!
Об возне своей с чертями дед и думать позабыл, и
если случалось,
что кто-нибудь и напоминал об этом, то дед молчал, как будто не до него и дело шло, и великого стоило труда упросить его пересказать все, как было.
Теперь
если что мягкое попадется, то буду как-нибудь жевать, а твердое — то ни за
что не откушу.
Если бы в это время проезжал сорочинский заседатель на тройке обывательских лошадей, в шапке с барашковым околышком, сделанной по манеру уланскому, в синем тулупе, подбитом черными смушками, с дьявольски сплетенною плетью, которою имеет он обыкновение подгонять своего ямщика, то он бы, верно, приметил ее, потому
что от сорочинского заседателя ни одна ведьма на свете не ускользнет.
—
Что мне до матери? ты у меня мать, и отец, и все,
что ни есть дорогого на свете.
Если б меня призвал царь и сказал: «Кузнец Вакула, проси у меня всего,
что ни есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе. Прикажу тебе сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молотами». — «Не хочу, — сказал бы я царю, — ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства: дай мне лучше мою Оксану!»
«
Чего мне больше ждать? — говорил сам с собою кузнец. — Она издевается надо мною. Ей я столько же дорог, как перержавевшая подкова. Но
если ж так, не достанется, по крайней мере, другому посмеяться надо мною. Пусть только я наверное замечу, кто ей нравится более моего; я отучу…»
Однако ж она так умела причаровать к себе самых степенных козаков (которым, не мешает, между прочим, заметить, мало было нужды до красоты),
что к ней хаживал и голова, и дьяк Осип Никифорович (конечно,
если дьячихи не было дома), и козак Корний Чуб, и козак Касьян Свербыгуз.
— Да, — продолжала гордо красавица, — будьте все вы свидетельницы:
если кузнец Вакула принесет те самые черевики, которые носит царица, то вот мое слово,
что выйду тот же час за него замуж.
— Ах, боже мой, стороннее лицо! — закричал в испуге дьяк. —
Что теперь,
если застанут особу моего звания?.. Дойдет до отца Кондрата!..
Что,
если он в самом деле решится на что-нибудь страшное?
Все,
что ни напрашивала нежная супруга у добрых людей, прятала как можно подалее от своего мужа и часто самоуправно отнимала у него добычу,
если он не успевал ее пропить в шинке.
— А ты думал кто? — сказал Чуб, усмехаясь. —
Что, славную я выкинул над вами штуку? А вы небось хотели меня съесть вместо свинины? Постойте же, я вас порадую: в мешке лежит еще что-то, —
если не кабан, то, наверно, поросенок или иная живность. Подо мною беспрестанно что-то шевелилось.
Ткач и кум кинулись к мешку, хозяйка дома уцепилась с противной стороны, и драка возобновилась бы снова,
если бы дьяк, увидевши теперь,
что ему некуда скрыться, не выкарабкался из мешка.
Голова решился молчать, рассуждая:
если он закричит, чтобы его выпустили и развязали мешок, — глупые дивчата разбегутся, подумают,
что в мешке сидит дьявол, и он останется на улице, может быть, до завтра.
— Ваше царское величество, не прикажите казнить, прикажите миловать! Из
чего, не во гнев будь сказано вашей царской милости, сделаны черевички,
что на ногах ваших? Я думаю, ни один швец ни в одном государстве на свете не сумеет так сделать. Боже ты мой,
что,
если бы моя жинка надела такие черевики!
— Встань! — сказала ласково государыня. —
Если так тебе хочется иметь такие башмаки, то это нетрудно сделать. Принесите ему сей же час башмаки самые дорогие, с золотом! Право, мне очень нравится это простодушие! Вот вам, — продолжала государыня, устремив глаза на стоявшего подалее от других средних лет человека с полным, но несколько бледным лицом, которого скромный кафтан с большими перламутровыми пуговицами, показывал,
что он не принадлежал к числу придворных, — предмет, достойный остроумного пера вашего!
—
Что ж, разве я лгунья какая? разве я у кого-нибудь корову украла? разве я сглазила кого,
что ко мне не имеют веры? — кричала баба в козацкой свитке, с фиолетовым носом, размахивая руками. — Вот чтобы мне воды не захотелось пить,
если старая Переперчиха не видела собственными глазами, как повесился кузнец!
Но
что,
если он в самом деле ушел с намерением никогда не возвращаться в село?
Я разметаю чертовское гнездо,
если только пронесется слух,
что у него какой-нибудь притон.
— Снилось мне, чудно, право, и так живо, будто наяву, — снилось мне,
что отец мой есть тот самый урод, которого мы видали у есаула. Но прошу тебя, не верь сну. Каких глупостей не привидится! Будто я стояла перед ним, дрожала вся, боялась, и от каждого слова его стонали мои жилы.
Если бы ты слышал,
что он говорил…
— Мне, однако ж, страшно оставаться одной. Меня сон так и клонит.
Что,
если мне приснится то же самое? я даже не уверена, точно ли то сон был, — так это происходило живо.
Если бы муж мой и не был мне верен и мил, и тогда бы не изменила ему, потому
что Бог не любит клятвопреступных и неверных душ.
Если бы я знал,
что у тебя такой отец, я бы не женился на тебе; я бы кинул тебя и не принял бы на душу греха, породнившись с антихристовым племенем.
— Выпустил, правда твоя; но выпустил черт. Погляди, вместо него бревно заковано в железо. Сделал же Бог так,
что черт не боится козачьих лап!
Если бы только думу об этом держал в голове хоть один из моих козаков и я бы узнал… я бы и казни ему не нашел!
Не мог бы ни один человек в свете рассказать,
что было на душе у колдуна; а
если бы он заглянул и увидел,
что там деялось, то уже не досыпал бы он ночей и не засмеялся бы ни разу.
Впрочем,
если кто желает непременно знать, о
чем говорится далее в этой повести, то ему сто́ит только нарочно приехать в Гадяч и попросить Степана Ивановича.