Неточные совпадения
От сапог
его, у нас никто не скажет на целом хуторе, чтобы слышен был запах дегтя; но всякому известно, что
он чистил
их самым лучшим смальцем, какого, думаю, с радостью иной мужик положил бы себе в кашу.
Меж
ними, статься может, найдете побасенки
самого пасичника, какие рассказывал
он своим внукам.
Приехавши же в Диканьку, спросите только первого попавшегося навстречу мальчишку, пасущего в запачканной рубашке гусей: «А где живет пасичник Рудый Панько?» — «А вот там!» — скажет
он, указавши пальцем, и, если хотите, доведет вас до
самого хутора.
«Может быть, это и правда, что ты ничего не скажешь худого, — подумала про себя красавица, — только мне чудно… верно, это лукавый!
Сама, кажется, знаешь, что не годится так… а силы недостает взять от
него руку».
— Ну, так:
ему если пьяница да бродяга, так и
его масти. Бьюсь об заклад, если это не тот
самый сорванец, который увязался за нами на мосту. Жаль, что до сих пор
он не попадется мне: я бы дала
ему знать.
— Что ж, Хивря, хоть бы и тот
самый; чем же
он сорванец?
Тут Черевик наш заметил и
сам, что разговорился чересчур, и закрыл в одно мгновение голову свою руками, предполагая, без сомнения, что разгневанная сожительница не замедлит вцепиться в
его волосы своими супружескими когтями.
Хоть бы сию же минуту вздумалось
ему стать вот здесь, например, передо мною: будь я собачий сын, если не поднес бы
ему дулю под
самый нос!
— Куда теперь
ему бледнеть! — подхватил другой, — щеки у
него расцвели, как мак; теперь
он не Цыбуля, а буряк — или, лучше,
сама красная свитка,которая так напугала людей.
— Будет продажа теперь! — ворчал
он сам себе, отвязывая кобылу и ведя ее на площадь.
— Вязать
его! это тот
самый, который украл у доброго человека кобылу!
— Я не злопамятен, Солопий. Если хочешь, я освобожу тебя! — Тут
он мигнул хлопцам, и те же
самые, которые сторожили
его, кинулись развязывать. — За то и ты делай, как нужно: свадьбу! — да и попируем так, чтобы целый год болели ноги от гопака.
Раз один из тех господ — нам, простым людям, мудрено и назвать
их — писаки
они не писаки, а вот то
самое, что барышники на наших ярмарках.
Нахватают, напросят, накрадут всякой всячины, да и выпускают книжечки не толще букваря каждый месяц или неделю, — один из этих господ и выманил у Фомы Григорьевича эту
самую историю, а
он вовсе и позабыл о ней.
Правда, что красные девушки немного призадумывались, принимая подарки: бог знает, может, в
самом деле перешли
они через нечистые руки.
Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине,
сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак
самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит
он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали
их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
Но все бы Коржу и в ум не пришло что-нибудь недоброе, да раз — ну, это уже и видно, что никто другой, как лукавый дернул, — вздумалось Петрусю, не обсмотревшись хорошенько в сенях, влепить поцелуй, как говорят, от всей души, в розовые губки козачки, и тот же
самый лукавый, — чтоб
ему, собачьему сыну, приснился крест святой! — настроил сдуру старого хрена отворить дверь хаты.
Глядь, краснеет маленькая цветочная почка и, как будто живая, движется. В
самом деле, чудно! Движется и становится все больше, больше и краснеет, как горячий уголь. Вспыхнула звездочка, что-то тихо затрещало, и цветок развернулся перед
его очами, словно пламя, осветив и другие около себя.
Червонцы, дорогие камни, в сундуках, в котлах, грудами были навалены под тем
самым местом, где
они стояли.
Отчего вдруг, в
самый тот день, когда разбогател
он, Басаврюк пропал, как в воду?» Говорите же, что люди выдумывают!
Чего ни делала Пидорка: и совещалась с знахарями, и переполох выливали, и соняшницу заваривали [Выливают переполох у нас в случае испуга, когда хотят узнать, отчего приключился
он; бросают расплавленное олово или воск в воду, и чье примут
они подобие, то
самое перепугало больного; после чего и весь испуг проходит.
Для этого зажигают кусок пеньки, бросают в кружку и опрокидывают ее вверх дном в миску, наполненную водою и поставленную на животе больного; потом, после зашептываний, дают
ему выпить ложку этой
самой воды.
В тот
самый день, когда лукавый припрятал к себе Петруся, показался снова Басаврюк; только все бегом от
него.
В другой раз
сам церковный староста, любивший по временам раздобаривать глаз на глаз с дедовскою чаркою, не успел еще раза два достать дна, как видит, что чарка кланяется
ему в пояс.
А говорят, однако же, есть где-то, в какой-то далекой земле, такое дерево, которое шумит вершиною в
самом небе, и Бог сходит по
нем на землю ночью перед светлым праздником.
Все село, завидевши
его, берется за шапки; а девушки,
самые молоденькие, отдают добридень.
— Да, голову. Что
он, в
самом деле, задумал!
Он управляется у нас, как будто гетьман какой. Мало того что помыкает, как своими холопьями, еще и подъезжает к дивчатам нашим. Ведь, я думаю, на всем селе нет смазливой девки, за которою бы не волочился голова.
Под
самым покутом, [Покут — почетный угол в хате.] на почетном месте, сидел гость — низенький, толстенький человечек с маленькими, вечно смеющимися глазками, в которых, кажется, написано было то удовольствие, с каким курил
он свою коротенькую люльку, поминутно сплевывая и придавливая пальцем вылезавший из нее превращенный в золу табак.
По произнесении сих слов глазки винокура пропали; вместо
их протянулись лучи до
самых ушей; все туловище стало колебаться от смеха, и веселые губы оставили на мгновение дымившуюся люльку.
— Ну, сват, вспомнил время! Тогда от Кременчуга до
самых Ромен не насчитывали и двух винниц. А теперь… Слышал ли ты, что повыдумали проклятые немцы? Скоро, говорят, будут курить не дровами, как все честные христиане, а каким-то чертовским паром. — Говоря эти слова, винокур в размышлении глядел на стол и на расставленные на
нем руки свои. — Как это паром — ей-богу, не знаю!
— Вот я и домой пришел! — говорил
он, садясь на лавку у дверей и не обращая никакого внимания на присутствующих. — Вишь, как растянул вражий сын, сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне. На печь к тебе не приду, ей-богу, не приду: ноги болят! Достань
его, там
он лежит, близ покута; гляди только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не тронь, не тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я
сам достану.
— Что-то как старость придет!.. — ворчал Каленик, ложась на лавку. — Добро бы, еще сказать, пьян; так нет же, не пьян. Ей-богу, не пьян! Что мне лгать! Я готов объявить это хоть
самому голове. Что мне голова? Чтоб
он издохнул, собачий сын! Я плюю на
него! Чтоб
его, одноглазого черта, возом переехало! Что
он обливает людей на морозе…
Десятский забренчал небольшим висячим замком в сенях и отворил комору. В это
самое время пленник, пользуясь темнотою сеней, вдруг вырвался с необыкновенною силою из рук
его.
— Не поможет! не поможет, брат! Визжи себе хоть чертом, не только бабою, меня не проведешь! — и толкнул
его в темную комору так, что бедный пленник застонал, упавши на пол, а
сам в сопровождении десятского отправился в хату писаря, и вслед за
ними, как пароход, задымился винокур.
— Постойте, братцы! Зачем напрасно греха набираться; может быть, это и не сатана, — сказал писарь. — Если
оно, то есть то
самое, которое сидит там, согласится положить на себя крестное знамение, то это верный знак, что не черт.
Окно тихо отворилось, и та же
самая головка, которой отражение видел
он в пруде, выглянула, внимательно прислушиваясь к песне. Длинные ресницы ее были полуопущены на глаза. Вся она была бледна, как полотно, как блеск месяца; но как чудна, как прекрасна! Она засмеялась… Левко вздрогнул.
Вискряк не Вискряк, Мотузочка не Мотузочка, Голопуцек не Голупуцек…знаю только, что как-то чудно начинается мудреное прозвище, — позвал к себе деда и сказал
ему, что, вот, наряжает
его сам гетьман гонцом с грамотою к царице.
Чем
они промышляют на
самом деле, знать тебе нечего.
Как только кинул
он деньги, все перед
ним перемешалось, земля задрожала, и, как уже, —
он и
сам рассказать не умел, — попал чуть ли не в
самое пекло.
— Нет, этого мало! — закричал дед, прихрабрившись и надев шапку. — Если сейчас не станет передо мною молодецкий конь мой, то вот убей меня гром на этом
самом нечистом месте, когда я не перекрещу святым крестом всех вас! — и уже было и руку поднял, как вдруг загремели перед
ним конские кости.
Как заглянул
он в одну комнату — нет; в другую — нет; в третью — еще нет; в четвертой даже нет; да в пятой уже, глядь — сидит
сама, в золотой короне, в серой новехонькой свитке, в красных сапогах, и золотые галушки ест.
Прошлый год, так как-то около лета, да чуть ли не на
самый день моего патрона, приехали ко мне в гости (нужно вам сказать, любезные читатели, что земляки мои, дай Бог
им здоровья, не забывают старика.
А вот какая:
он знал, что богатый козак Чуб приглашен дьяком на кутью, где будут: голова; приехавший из архиерейской певческой родич дьяка в синем сюртуке, бравший
самого низкого баса; козак Свербыгуз и еще кое-кто; где, кроме кутьи, будет варенуха, перегонная на шафран водка и много всякого съестного.
Сам еще тогда здравствовавший сотник Л…ко вызывал
его нарочно в Полтаву выкрасить дощатый забор около
его дома.
Сказавши это,
он уже и досадовал на себя, что сказал.
Ему было очень неприятно тащиться в такую ночь; но
его утешало то, что
он сам нарочно этого захотел и сделал-таки не так, как
ему советовали.
— Чего тебе еще хочется?
Ему когда мед, так и ложка нужна! Поди прочь, у тебя руки жестче железа. Да и
сам ты пахнешь дымом. Я думаю, меня всю обмарал сажею.
— Видишь, какой ты! Только отец мой
сам не промах. Увидишь, когда
он не женится на твоей матери, — проговорила, лукаво усмехнувшись, Оксана. — Однако ж дивчата не приходят… Что б это значило? Давно уже пора колядовать. Мне становится скучно.
Мороз увеличился, и вверху так сделалось холодно, что черт перепрыгивал с одного копытца на другое и дул себе в кулак, желая сколько-нибудь отогреть мерзнувшие руки. Не мудрено, однако ж, и смерзнуть тому, кто толкался от утра до утра в аду, где, как известно, не так холодно, как у нас зимою, и где, надевши колпак и ставши перед очагом, будто в
самом деле кухмистр, поджаривал
он грешников с таким удовольствием, с каким обыкновенно баба жарит на рождество колбасу.
Черт таким же порядком отправился вслед за нею. Но так как это животное проворнее всякого франта в чулках, то не мудрено, что
он наехал при
самом входе в трубу на шею своей любовницы, и оба очутились в просторной печке между горшками.
Бородатый козел взбирался на
самую крышу и дребезжал оттуда резким голосом, как городничий, дразня выступавших по двору индеек, и оборачивался задом, когда завидывал своих неприятелей, мальчишек, издевавшихся над
его бородою.