Неточные совпадения
Фома Григорьевич
раз ему насчет этого славную сплел присказку: он рассказал ему, как один школьник, учившийся у какого-то дьяка грамоте, приехал к отцу и стал
таким латыньщиком, что позабыл даже наш язык православный.
— Вот как
раз до того теперь, чтобы женихов отыскивать! Дурень, дурень! тебе, верно, и на роду написано остаться
таким! Где ж
таки ты видел, где ж
таки ты слышал, чтобы добрый человек бегал теперь за женихами? Ты подумал бы лучше, как пшеницу с рук сбыть; хорош должен быть и жених там! Думаю, оборваннейший из всех голодрабцев.
Как вот
раз, под вечерок, приходит какой-то человек: «Ну, жид, отдавай свитку мою!» Жид сначала было и не познал, а после, как разглядел,
так и прикинулся, будто в глаза не видал.
— Недаром, когда я сбирался на эту проклятую ярмарку, на душе было
так тяжело, как будто кто взвалил на тебя дохлую корову, и волы два
раза сами поворачивали домой.
Иной
раз страх, бывало,
такой заберет от них, что все с вечера показывается бог знает каким чудищем.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два
раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок,
так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
В размышлении шли они все трое, потупив головы, и вдруг, на повороте в темный переулок,
разом вскрикнули от сильного удара по лбам, и
такой же крик отгрянул в ответ им. Голова, прищуривши глаз свой, с изумлением увидел писаря с двумя десятскими.
Истории и присказки
такие диковинные, что дед несколько
раз хватался за бока и чуть не надсадил своего живота со смеху.
Потянувшись
раза два и почесав спину, заметил он, что возов стояло уже не
так много, как с вечера.
Тут дед принялся угощать черта
такими прозвищами, что, думаю, ему не один
раз чихалось тогда в пекле.
Глядь — в самом деле простая масть. Что за дьявольщина! Пришлось в другой
раз быть дурнем, и чертаньё пошло снова драть горло: «Дурень, дурень!» —
так, что стол дрожал и карты прыгали по столу. Дед разгорячился; сдал в последний
раз. Опять идет ладно. Ведьма опять пятерик; дед покрыл и набрал из колоды полную руку козырей.
— Я помню, — продолжал все
так же Чуб, — мне покойный шинкарь Зозуля
раз привез табаку из Нежина. Эх, табак был! добрый табак был!
Так что же, кум, как нам быть? ведь темно на дворе.
Трудно рассказать, что выражало смугловатое лицо чудной девушки: и суровость в нем была видна, и сквозь суровость какая-то издевка над смутившимся кузнецом, и едва заметная краска досады тонко разливалась по лицу; и все это
так смешалось и
так было неизобразимо хорошо, что расцеловать ее миллион
раз — вот все, что можно было сделать тогда наилучшего.
— Правда ли, что твоя мать ведьма? — произнесла Оксана и засмеялась; и кузнец почувствовал, что внутри его все засмеялось. Смех этот как будто
разом отозвался в сердце и в тихо встрепенувших жилах, и со всем тем досада запала в его душу, что он не во власти расцеловать
так приятно засмеявшееся лицо.
С какой-то досадою и завистью глядел кузнец на
такую веселость и на этот
раз проклинал колядки, хотя сам бывал от них без ума.
Только что он успел это подумать, Пацюк разинул рот, поглядел на вареники и еще сильнее разинул рот. В это время вареник выплеснул из миски, шлепнул в сметану, перевернулся на другую сторону, подскочил вверх и как
раз попал ему в рот. Пацюк съел и снова разинул рот, и вареник
таким же порядком отправился снова. На себя только принимал он труд жевать и проглатывать.
Между тем торжествующая супруга, поставив на пол каганец, развязала мешок и заглянула в него. Но, верно, старые глаза ее, которые
так хорошо увидели мешок, на этот
раз обманулись.
— Нет! — закричал он, — я не продам
так дешево себя. Не левая рука, а правая атаман. Висит у меня на стене турецкий пистолет; еще ни
разу во всю жизнь не изменял он мне. Слезай с стены, старый товарищ! покажи другу услугу! — Данило протянул руку.
Одиноко сидел в своей пещере перед лампадою схимник и не сводил очей с святой книги. Уже много лет, как он затворился в своей пещере. Уже сделал себе и дощатый гроб, в который ложился спать вместо постели. Закрыл святой старец свою книгу и стал молиться… Вдруг вбежал человек чудного, страшного вида. Изумился святой схимник в первый
раз и отступил, увидев
такого человека. Весь дрожал он, как осиновый лист; очи дико косились; страшный огонь пугливо сыпался из очей; дрожь наводило на душу уродливое его лицо.
Книг он, вообще сказать, не любил читать; а если заглядывал иногда в гадательную книгу,
так это потому, что любил встречать там знакомое, читанное уже несколько
раз.
Так чиновник с большим наслаждением читает адрес-календарь по нескольку
раз в день, не для каких-нибудь дипломатических затей, но его тешит до крайности печатная роспись имен.
Тут Григорий Григорьевич еще вздохнул
раза два и пустил страшный носовой свист по всей комнате, всхрапывая по временам
так, что дремавшая на лежанке старуха, пробудившись, вдруг смотрела в оба глаза на все стороны, но, не видя ничего, успокоивалась и засыпала снова.
Всего мне было лет одиннадцать;
так нет же, не одиннадцать: я помню как теперь, когда
раз побежал было на четвереньках и стал лаять по-собачьи, батько закричал на меня, покачав головою: «Эй, Фома, Фома! тебя женить пора, а ты дуреешь, как молодой лошак!» Дед был еще тогда жив и на ноги — пусть ему легко икнется на том свете — довольно крепок.