Неточные совпадения
У нас, мои любезные читатели, не во гнев будь сказано (вы, может быть, и рассердитесь,
что пасичник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему или куму), — у нас,
на хуторах, водится издавна: как только окончатся работы в поле, мужик залезет отдыхать
на всю зиму
на печь и наш брат припрячет своих пчел в темный погреб, когда
ни журавлей
на небе,
ни груш
на дереве не увидите более, — тогда, только вечер, уже наверно где-нибудь в конце улицы брезжит огонек, смех и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка, а подчас и скрипка, говор, шум…
Но
ни один из прохожих и проезжих не знал,
чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и душою рад бы был это сделать прежде, если бы не злая мачеха, выучившаяся держать его в руках так же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служение, теперь
на продажу.
В том сарае то и дело
что водятся чертовские шашни; и
ни одна ярмарка
на этом месте не проходила без беды.
«Туда к черту! Вот тебе и свадьба! — думал он про себя, уклоняясь от сильно наступавшей супруги. — Придется отказать доброму человеку
ни за
что ни про
что. Господи боже мой, за
что такая напасть
на нас грешных! и так много всякой дряни
на свете, а ты еще и жинок наплодил!»
Не подумаю без радости, — продолжала она, вынимая из пазухи маленькое зеркало, обклеенное красною бумагою, купленное ею
на ярмарке, и глядясь в него с тайным удовольствием, — как я встречусь тогда где-нибудь с нею, — я ей
ни за
что не поклонюсь, хоть она себе тресни.
Знаю,
что много наберется таких умников, пописывающих по судам и читающих даже гражданскую грамоту, которые, если дать им в руки простой Часослов, не разобрали бы
ни аза в нем, а показывать
на позор свои зубы — есть уменье.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда
ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!»
Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку
на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так
что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
— Видишь ли ты, стоят перед тобою три пригорка? Много будет
на них цветов разных; но сохрани тебя нездешняя сила вырвать хоть один. Только же зацветет папоротник, хватай его и не оглядывайся,
что бы тебе позади
ни чудилось.
— Гляди, Петро, станет перед тобою сейчас красавица: делай все,
что ни прикажет, не то пропал навеки!» Тут разделил он суковатою палкою куст терновника, и перед ними показалась избушка, как говорится,
на курьих ножках.
Ведьма топнула ногою: синее пламя выхватилось из земли; середина ее вся осветилась и стала как будто из хрусталя вылита; и все,
что ни было под землею, сделалось видимо как
на ладони.
Услужливые старухи отправили ее было уже туда, куда и Петро потащился; но приехавший из Киева козак рассказал,
что видел в лавре монахиню, всю высохшую, как скелет, и беспрестанно молящуюся, в которой земляки по всем приметам узнали Пидорку;
что будто еще никто не слыхал от нее
ни одного слова;
что пришла она пешком и принесла оклад к иконе Божьей Матери, исцвеченный такими яркими камнями,
что все зажмуривались,
на него глядя.
И с той поры голова, об
чем бы
ни заговорили с ним, всегда умеет поворотить речь
на то, как он вез царицу и сидел
на козлах царской кареты.
Погляди
на белую шею мою: они не смываются! они не смываются! они
ни за
что не смоются, эти синие пятна от железных когтей ее.
Деду вспало
на ум,
что у него нет
ни огнива,
ни табаку наготове: вот и пошел таскаться по ярмарке.
К счастью еще,
что у ведьмы была плохая масть; у деда, как нарочно,
на ту пору пары. Стал набирать карты из колоды, только мочи нет: дрянь такая лезет,
что дед и руки опустил. В колоде
ни одной карты. Пошел уже так, не глядя, простою шестеркою; ведьма приняла. «Вот тебе
на! это
что? Э-э, верно, что-нибудь да не так!» Вот дед карты потихоньку под стол — и перекрестил: глядь — у него
на руках туз, король, валет козырей; а он вместо шестерки спустил кралю.
Если бы в это время проезжал сорочинский заседатель
на тройке обывательских лошадей, в шапке с барашковым околышком, сделанной по манеру уланскому, в синем тулупе, подбитом черными смушками, с дьявольски сплетенною плетью, которою имеет он обыкновение подгонять своего ямщика, то он бы, верно, приметил ее, потому
что от сорочинского заседателя
ни одна ведьма
на свете не ускользнет.
Правда, волостной писарь, выходя
на четвереньках из шинка, видел,
что месяц
ни с сего
ни с того танцевал
на небе, и уверял с божбою в том все село; но миряне качали головами и даже подымали его
на смех.
Но торжеством его искусства была одна картина, намалеванная
на стене церковной в правом притворе, в которой изобразил он святого Петра в день Страшного суда, с ключами в руках, изгонявшего из ада злого духа; испуганный черт метался во все стороны, предчувствуя свою погибель, а заключенные прежде грешники били и гоняли его кнутами, поленами и всем
чем ни попало.
А кузнец, который был издавна не в ладах с ним, при нем
ни за
что не отважится идти к дочке, несмотря
на свою силу.
«Не любит она меня, — думал про себя, повеся голову, кузнец. — Ей все игрушки; а я стою перед нею как дурак и очей не свожу с нее. И все бы стоял перед нею, и век бы не сводил с нее очей! Чудная девка!
чего бы я не дал, чтобы узнать,
что у нее
на сердце, кого она любит! Но нет, ей и нужды нет
ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я за грустью не вижу света; а я ее так люблю, как
ни один человек
на свете не любил и не будет никогда любить».
—
Что мне до матери? ты у меня мать, и отец, и все,
что ни есть дорогого
на свете. Если б меня призвал царь и сказал: «Кузнец Вакула, проси у меня всего,
что ни есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе. Прикажу тебе сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молотами». — «Не хочу, — сказал бы я царю, —
ни каменьев дорогих,
ни золотой кузницы,
ни всего твоего царства: дай мне лучше мою Оксану!»
Ведьма сама почувствовала,
что холодно, несмотря
на то
что была тепло одета; и потому, поднявши руки кверху, отставила ногу и, приведши себя в такое положение, как человек, летящий
на коньках, не сдвинувшись
ни одним суставом, спустилась по воздуху, будто по ледяной покатой горе, и прямо в трубу.
— Это кузнец! — произнес, схватясь за капелюхи, Чуб. — Слышишь, Солоха, куда хочешь девай меня; я
ни за
что на свете не захочу показаться этому выродку проклятому, чтоб ему набежало, дьявольскому сыну, под обоими глазами по пузырю в копну величиною!
Кузнец вошел, не говоря
ни слова, не снимая шапки, и почти повалился
на лавку. Заметно,
что он был весьма не в духе.
Тут заметил Вакула,
что ни галушек,
ни кадушки перед ним не было; но вместо того
на полу стояли две деревянные миски: одна была наполнена варениками, другая сметаною. Мысли его и глаза невольно устремились
на эти кушанья. «Посмотрим, — говорил он сам себе, — как будет есть Пацюк вареники. Наклоняться он, верно, не захочет, чтобы хлебать, как галушки, да и нельзя: нужно вареник сперва обмакнуть в сметану».
— Ваше царское величество, не прикажите казнить, прикажите миловать! Из
чего, не во гнев будь сказано вашей царской милости, сделаны черевички,
что на ногах ваших? Я думаю,
ни один швец
ни в одном государстве
на свете не сумеет так сделать. Боже ты мой,
что, если бы моя жинка надела такие черевики!
— Думай себе
что хочешь, — сказал Данило, — думаю и я себе. Слава богу,
ни в одном еще бесчестном деле не был; всегда стоял за веру православную и отчизну, — не так, как иные бродяги таскаются бог знает где, когда православные бьются насмерть, а после нагрянут убирать не ими засеянное жито.
На униатов [Униаты — принявшие унию, то есть объединение православной церкви с католической под властью римского папы.] даже не похожи: не заглянут в Божию церковь. Таких бы нужно допросить порядком, где они таскаются.
— Постой, Катерина! ступай, мой ненаглядный Иван, я поцелую тебя! Нет, дитя мое, никто не тронет волоска твоего. Ты вырастешь
на славу отчизны; как вихорь будешь ты летать перед козаками, с бархатною шапочкою
на голове, с острою саблею в руке. Дай, отец, руку! Забудем бывшее между нами.
Что сделал перед тобою неправого — винюсь.
Что же ты не даешь руки? — говорил Данило отцу Катерины, который стоял
на одном месте, не выражая
на лице своем
ни гнева,
ни примирения.
— Для тебя только, моя дочь, прощаю! — отвечал он, поцеловав ее и блеснув странно очами. Катерина немного вздрогнула: чуден показался ей и поцелуй, и странный блеск очей. Она облокотилась
на стол,
на котором перевязывал раненую свою руку пан Данило, передумывая,
что худо и не по-козацки сделал, просивши прощения, не будучи
ни в
чем виноват.
— Не плачь, Катерина, я тебя теперь знаю и не брошу
ни за
что. Грехи все лежат
на отце твоем.
Не мог бы
ни один человек в свете рассказать,
что было
на душе у колдуна; а если бы он заглянул и увидел,
что там деялось, то уже не досыпал бы он ночей и не засмеялся бы
ни разу.
И когда придет час меры в злодействах тому человеку, подыми меня, Боже, из того провала
на коне
на самую высокую гору, и пусть придет он ко мне, и брошу я его с той горы в самый глубокий провал, и все мертвецы, его деды и прадеды, где бы
ни жили при жизни, чтобы все потянулись от разных сторон земли грызть его за те муки,
что он наносил им, и вечно бы его грызли, и повеселился бы я, глядя
на его муки!
Единодушный взмах десятка и более блестящих кос; шум падающей стройными рядами травы; изредка заливающиеся песни жниц, то веселые, как встреча гостей, то заунывные, как разлука; спокойный, чистый вечер, и
что за вечер! как волен и свеж воздух! как тогда оживлено все: степь краснеет, синеет и горит цветами; перепелы, дрофы, чайки, кузнечики, тысячи насекомых, и от них свист, жужжание, треск, крик и вдруг стройный хор; и все не молчит
ни на минуту.
Иван Федорович немного ободрился и хотел было начать разговор; но казалось,
что все слова свои растерял он
на дороге.
Ни одна мысль не приходила
на ум.
На другой день проснулся, смотрю: уже дед ходит по баштану как
ни в
чем не бывало и прикрывает лопухом арбузы. За обедом опять старичина разговорился, стал пугать меньшего брата,
что он обменяет его
на кур вместо арбуза; а пообедавши, сделал сам из дерева пищик и начал
на нем играть; и дал нам забавляться дыню, свернувшуюся в три погибели, словно змею, которую называл он турецкою. Теперь таких дынь я нигде и не видывал. Правда, семена ему что-то издалека достались.
Со страхом оборотился он: боже ты мой, какая ночь!
ни звезд,
ни месяца; вокруг провалы; под ногами круча без дна; над головою свесилась гора и вот-вот, кажись, так и хочет оборваться
на него! И чудится деду,
что из-за нее мигает какая-то харя: у! у! нос — как мех в кузнице; ноздри — хоть по ведру воды влей в каждую! губы, ей-богу, как две колоды! красные очи выкатились наверх, и еще и язык высунула и дразнит!
— И не думайте! — говорил он часто нам, — все,
что ни скажет враг господа Христа, все солжет, собачий сын! У него правды и
на копейку нет!