Неточные совпадения
На балы если вы едете,
то именно для
того, чтобы повертеть ногами
и позевать в руку; а у нас соберется в одну хату толпа девушек совсем не для балу, с веретеном, с гребнями;
и сначала будто
и делом займутся: веретена шумят, льются песни,
и каждая не подымет
и глаз в сторону; но только нагрянут в хату парубки с скрыпачом — подымется крик, затеется шаль, пойдут танцы
и заведутся такие штуки, что
и рассказать нельзя.
Но у нас, не извольте гневаться, такой обычай: как дадут кому люди какое прозвище,
то и во веки веков останется оно.
Никто не скажет также, чтобы он когда-либо утирал нос полою своего балахона, как
то делают иные люди его звания; но вынимал из пазухи опрятно сложенный белый платок, вышитый по всем краям красными нитками,
и, исправивши что следует, складывал его снова, по обыкновению, в двенадцатую долю
и прятал в пазуху.
Тот не успел собраться с ответом, как ручка, размахнувшись, поднялась
и — хвать его по лбу.
Рука Фомы Григорьевича, вместо
того чтоб показать шиш, протянулась к книшу,
и, как всегда водится, начали прихваливать мастерицу хозяйку.
Еще был у нас один рассказчик; но
тот (нечего бы к ночи
и вспоминать о нем) такие выкапывал страшные истории, что волосы ходили по голове.
Пусть лучше, как доживу, если даст Бог, до нового году
и выпущу другую книжку, тогда можно будет постращать выходцами с
того света
и дивами, какие творились в старину в православной стороне нашей.
Да, вот было
и позабыл самое главное: как будете, господа, ехать ко мне,
то прямехонько берите путь по столбовой дороге на Диканьку.
Фома Григорьевич третьего году, приезжая из Диканьки, понаведался-таки в провал с новою таратайкою своею
и гнедою кобылою, несмотря на
то что сам правил
и что сверх своих глаз надевал по временам еще покупные.
Зато уже как пожалуете в гости,
то дынь подадим таких, каких вы отроду, может быть, не ели; а меду,
и забожусь, лучшего не сыщете на хуторах.
Как томительно жарки
те часы, когда полдень блещет в тишине
и зное
и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землею, кажется, заснул, весь потонувши в неге, обнимая
и сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих!
Да, лет тридцать будет назад
тому, когда дорога, верст за десять до местечка Сорочинец, кипела народом, поспешавшим со всех окрестных
и дальних хуторов на ярмарку.
Ленивою рукой обтирал он катившийся градом пот со смуглого лица
и даже капавший с длинных усов, напудренных
тем неумолимым парикмахером, который без зову является
и к красавице
и к уроду
и насильно пудрит несколько тысяч уже лет весь род человеческий.
Своенравная, как она в
те упоительные часы, когда верное зеркало так завидно заключает в себе ее полное гордости
и ослепительного блеска чело, лилейные плечи
и мраморную шею, осененную темною, упавшею с русой головы волною, когда с презрением кидает одни украшения, чтобы заменить их другими,
и капризам ее конца нет, — она почти каждый год переменяла свои окрестности, выбирая себе новый путь
и окружая себя новыми, разнообразными ландшафтами.
Однако ж, несмотря на это, неутомимый язык ее трещал
и болтался во рту до
тех пор, пока не приехали они в пригородье к старому знакомому
и куму, козаку Цыбуле.
Не правда ли, не
те ли самые чувства мгновенно обхватят вас в вихре сельской ярмарки, когда весь народ срастается в одно огромное чудовище
и шевелится всем своим туловищем на площади
и по тесным улицам, кричит, гогочет, гремит?
Подходил к одному возу, щупал другой, применивался к ценам; а между
тем мысли его ворочались безостановочно около десяти мешков пшеницы
и старой кобылы, привезенных им на продажу.
Мужик оглянулся
и хотел что-то промолвить дочери, но в стороне послышалось слово «пшеница». Это магическое слово заставило его в
ту же минуту присоединиться к двум громко разговаривавшим негоциантам,
и приковавшегося к ним внимания уже ничто не в состоянии было развлечь. Вот что говорили негоцианты о пшенице.
— То-то
и есть, что если где замешалась чертовщина,
то ожидай столько проку, сколько от голодного москаля, — значительно сказал человек с шишкою на лбу.
В
том сарае
то и дело что водятся чертовские шашни;
и ни одна ярмарка на этом месте не проходила без беды.
Вчера волостной писарь проходил поздно вечером, только глядь — в слуховое окно выставилось свиное рыло
и хрюкнуло так, что у него мороз подрал по коже;
того и жди, что опять покажется красная свитка!
Парубок заметил
тот же час, что отец его любезной не слишком далек,
и в мыслях принялся строить план, как бы склонить его в свою пользу.
Тут приятели побрались за шапки,
и пошло лобызание; наш Голопупенков сын, однако ж, не теряя времени, решился в
ту же минуту осадить нового своего знакомого.
— Вот как раз до
того теперь, чтобы женихов отыскивать! Дурень, дурень! тебе, верно,
и на роду написано остаться таким! Где ж таки ты видел, где ж таки ты слышал, чтобы добрый человек бегал теперь за женихами? Ты подумал бы лучше, как пшеницу с рук сбыть; хорош должен быть
и жених там! Думаю, оборваннейший из всех голодрабцев.
— Ну, так: ему если пьяница да бродяга, так
и его масти. Бьюсь об заклад, если это не
тот самый сорванец, который увязался за нами на мосту. Жаль, что до сих пор он не попадется мне: я бы дала ему знать.
— Нет, это не по-моему: я держу свое слово; что раз сделал,
тому и навеки быть. А вот у хрыча Черевика нет совести, видно,
и на полшеляга: сказал, да
и назад… Ну, его
и винить нечего, он пень, да
и полно. Все это штуки старой ведьмы, которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх, если бы я был царем или паном великим, я бы первый перевешал всех
тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам…
— Сущая безделица, Хавронья Никифоровна; батюшка всего получил за весь пост мешков пятнадцать ярового, проса мешка четыре, книшей с сотню, а кур, если сосчитать,
то не будет
и пятидесяти штук, яйца же большею частию протухлые. Но воистину сладостные приношения, сказать примерно, единственно от вас предстоит получить, Хавронья Никифоровна! — продолжал попович, умильно поглядывая на нее
и подсовываясь поближе.
Это быстро разнеслось по всем углам уже утихнувшего табора;
и все считали преступлением не верить, несмотря на
то что продавица бубликов, которой подвижная лавка была рядом с яткою шинкарки, раскланивалась весь день без надобности
и писала ногами совершенное подобие своего лакомого товара.
К этому присоединились еще увеличенные вести о чуде, виденном волостным писарем в развалившемся сарае, так что к ночи все теснее жались друг к другу; спокойствие разрушилось,
и страх мешал всякому сомкнуть глаза свои; а
те, которые были не совсем храброго десятка
и запаслись ночлегами в избах, убрались домой.
— Э, кум! оно бы не годилось рассказывать на ночь; да разве уже для
того, чтобы угодить тебе
и добрым людям (при сем обратился он к гостям), которым, я примечаю, столько же, как
и тебе, хочется узнать про эту диковину. Ну, быть так. Слушайте ж!
Угнездился в
том самом сарае, который, ты видел, развалился под горою
и мимо которого ни один добрый человек не пройдет теперь, не оградив наперед себя крестом святым,
и стал черт такой гуляка, какого не сыщешь между парубками.
С утра до вечера
то и дело, что сидит в шинке!..
«Какую свитку? у меня нет никакой свитки! я знать не знаю твоей свитки!»
Тот, глядь,
и ушел; только к вечеру, когда жид, заперши свою конуру
и пересчитавши по сундукам деньги, накинул на себя простыню
и начал по-жидовски молиться богу, — слышит шорох… глядь — во всех окнах повыставлялись свиные рыла…
Пана обокрал на дороге какой-то цыган
и продал свитку перекупке;
та привезла ее снова на Сорочинскую ярмарку, но с
тех пор уже никто ничего не стал покупать у ней.
Только с
тех пор каждый год,
и как раз во время ярмарки, черт с свиною личиною ходит по всей площади, хрюкает
и подбирает куски своей свитки.
Люди с
тех пор открещиваются от
того места,
и вот уже будет лет с десяток, как не было на нем ярмарки.
— Ну вот, это ж
то и есть черт!
— Ступай! ступай! с тебя
и без
того смеются!
— А! Голопупенко, Голопупенко! — закричал, обрадовавшись, Солопий. — Вот, кум, это
тот самый, о котором я говорил тебе. Эх, хват! вот Бог убей меня на этом месте, если не высуслил при мне кухоль мало не с твою голову,
и хоть бы раз поморщился.
Мачеха делает все, что ей ни вздумается; разве
и я не могу делать
того, что мне вздумается?
Раз один из
тех господ — нам, простым людям, мудрено
и назвать их — писаки они не писаки, а вот
то самое, что барышники на наших ярмарках.
Только приезжает из Полтавы
тот самый панич в гороховом кафтане, про которого говорил я
и которого одну повесть вы, думаю, уже прочли, — привозит с собою небольшую книжечку
и, развернувши посередине, показывает нам.
Н.В. Гоголя.)] да еще
и языком таким, будто ему три дня есть не давали,
то хоть берись за шапку да из хаты.
Случится, ночью выйдешь за чем-нибудь из хаты, вот так
и думаешь, что на постеле твоей уклался спать выходец с
того света.
Но главное в рассказах деда было
то, что в жизнь свою он никогда не лгал,
и что, бывало, ни скажет,
то именно так
и было.
Бывало
то, что
и свои наедут кучами
и обдирают своих же.
Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки были свежи
и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики
и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов
и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на
то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона,
и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
Эх, не доведи Господь возглашать мне больше на крылосе аллилуйя, если бы, вот тут же, не расцеловал ее, несмотря на
то что седь пробирается по всему старому лесу, покрывающему мою макушку,
и под боком моя старуха, как бельмо в глазу.
Бывало, ни свет ни заря, подковы красных сапогов
и приметны на
том месте, где раздобаривала Пидорка с своим Петрусем.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку
и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал
и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами,
то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да
и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.