Неточные совпадения
То есть, я говорю, что нашему брату, хуторянину, высунуть нос из своего захолустья в большой свет — батюшки мои!
И
то сказать, что люди
были вовсе не простого десятка, не какие-нибудь мужики хуторянские.
Ну,
тот уже
был такой панич, что хоть сейчас нарядить в заседатели или подкомории.
Еще
был у нас один рассказчик; но
тот (нечего бы к ночи и вспоминать о нем) такие выкапывал страшные истории, что волосы ходили по голове.
Пусть лучше, как доживу, если даст Бог, до нового году и выпущу другую книжку, тогда можно
будет постращать выходцами с
того света и дивами, какие творились в старину в православной стороне нашей.
Да, вот
было и позабыл самое главное: как
будете, господа, ехать ко мне,
то прямехонько берите путь по столбовой дороге на Диканьку.
Зато уже как пожалуете в гости,
то дынь подадим таких, каких вы отроду, может
быть, не
ели; а меду, и забожусь, лучшего не сыщете на хуторах.
Да, лет тридцать
будет назад
тому, когда дорога, верст за десять до местечка Сорочинец, кипела народом, поспешавшим со всех окрестных и дальних хуторов на ярмарку.
Мужик оглянулся и хотел что-то промолвить дочери, но в стороне послышалось слово «пшеница». Это магическое слово заставило его в
ту же минуту присоединиться к двум громко разговаривавшим негоциантам, и приковавшегося к ним внимания уже ничто не в состоянии
было развлечь. Вот что говорили негоцианты о пшенице.
— То-то и
есть, что если где замешалась чертовщина,
то ожидай столько проку, сколько от голодного москаля, — значительно сказал человек с шишкою на лбу.
— Эге-ге-ге, земляк! да ты мастер, как вижу, обниматься! А я на четвертый только день после свадьбы выучился обнимать покойную свою Хвеську, да и
то спасибо куму:
бывши дружкою,уже надоумил.
— Вот как раз до
того теперь, чтобы женихов отыскивать! Дурень, дурень! тебе, верно, и на роду написано остаться таким! Где ж таки ты видел, где ж таки ты слышал, чтобы добрый человек бегал теперь за женихами? Ты подумал бы лучше, как пшеницу с рук сбыть; хорош должен
быть и жених там! Думаю, оборваннейший из всех голодрабцев.
— Нет, это не по-моему: я держу свое слово; что раз сделал,
тому и навеки
быть. А вот у хрыча Черевика нет совести, видно, и на полшеляга: сказал, да и назад… Ну, его и винить нечего, он пень, да и полно. Все это штуки старой ведьмы, которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх, если бы я
был царем или паном великим, я бы первый перевешал всех
тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам…
— Сущая безделица, Хавронья Никифоровна; батюшка всего получил за весь пост мешков пятнадцать ярового, проса мешка четыре, книшей с сотню, а кур, если сосчитать,
то не
будет и пятидесяти штук, яйца же большею частию протухлые. Но воистину сладостные приношения, сказать примерно, единственно от вас предстоит получить, Хавронья Никифоровна! — продолжал попович, умильно поглядывая на нее и подсовываясь поближе.
Это быстро разнеслось по всем углам уже утихнувшего табора; и все считали преступлением не верить, несмотря на
то что продавица бубликов, которой подвижная лавка
была рядом с яткою шинкарки, раскланивалась весь день без надобности и писала ногами совершенное подобие своего лакомого товара.
К этому присоединились еще увеличенные вести о чуде, виденном волостным писарем в развалившемся сарае, так что к ночи все теснее жались друг к другу; спокойствие разрушилось, и страх мешал всякому сомкнуть глаза свои; а
те, которые
были не совсем храброго десятка и запаслись ночлегами в избах, убрались домой.
Это можно
было видеть из
того, что он два раза проехал с своим возом по двору, покамест нашел хату.
— Э, кум! оно бы не годилось рассказывать на ночь; да разве уже для
того, чтобы угодить тебе и добрым людям (при сем обратился он к гостям), которым, я примечаю, столько же, как и тебе, хочется узнать про эту диковину. Ну,
быть так. Слушайте ж!
Люди с
тех пор открещиваются от
того места, и вот уже
будет лет с десяток, как не
было на нем ярмарки.
— Ну вот, это ж
то и
есть черт!
— Э, голубчик! обманывай других этим;
будет еще тебе от заседателя за
то, чтобы не пугал чертовщиною людей.
— И ты туда же, кум! Чтобы мне отсохнули руки и ноги, если что-нибудь когда-либо крал, выключая разве вареники с сметаною у матери, да и
то еще когда мне
было лет десять от роду.
— Вот, как видишь, — продолжал Черевик, оборотясь к Грицьку, — наказал бог, видно, за
то, что провинился перед тобою. Прости, добрый человек! Ей-Богу, рад бы
был сделать все для тебя… Но что прикажешь? В старухе дьявол сидит!
Уж не чета какому-нибудь нынешнему балагуру, который как начнет москаля везть, [
То есть лгать.
Н.В. Гоголя.)] да еще и языком таким, будто ему три дня
есть не давали,
то хоть берись за шапку да из хаты.
Да, слава богу, вот я сколько живу уже на свете, видел таких иноверцев, которым провозить попа в решете [
То есть солгать на исповеди.
(Прим. Н.В. Гоголя.)]
было легче, нежели нашему брату понюхать табаку; а и
те открещивались от ведьм.
В
том селе
был у одного козака, прозвищем Коржа, работник, которого люди звали Петром Безродным; может, оттого, что никто не помнил ни отца его, ни матери.
Но
то беда, что у бедного Петруся всего-навсего
была одна серая свитка, в которой
было больше дыр, чем у иного жида в кармане злотых.
Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев
будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки
были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на
то и создан
был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел
было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами,
то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не
будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Будет же, моя дорогая рыбка,
будет и у меня свадьба: только и дьяков не
будет на
той свадьбе; ворон черный прокрячет вместо попа надо мною; гладкое поле
будет моя хата; сизая туча — моя крыша; орел выклюет мои карие очи; вымоют дожди козацкие косточки, и вихорь высушит их.
Червонцы, дорогие камни, в сундуках, в котлах, грудами
были навалены под
тем самым местом, где они стояли.
Увидел Корж мешки и — разнежился: «Сякой, такой Петрусь, немазаный! да я ли не любил его? да не
был ли у меня он как сын родной?» — и понес хрыч небывальщину, так что
того до слез разобрало.
Того же году все побросали землянки свои и перебрались в село; но и там, однако ж, не
было покою от проклятого Басаврюка.
Калякали о сем и о
том,
было и про диковинки разные, и про чуда.
Вот теперь на этом самом месте, где стоит село наше, кажись, все спокойно; а ведь еще не так давно, еще покойный отец мой и я запомню, как мимо развалившегося шинка, который нечистое племя долго после
того поправляло на свой счет, доброму человеку пройти нельзя
было.
— О, ты мне не надоел, — молвила она, усмехнувшись. — Я тебя люблю, чернобровый козак! За
то люблю, что у тебя карие очи, и как поглядишь ты ими — у меня как будто на душе усмехается: и весело и хорошо ей; что приветливо моргаешь ты черным усом своим; что ты идешь по улице,
поешь и играешь на бандуре, и любо слушать тебя.
Румяна и бела собою
была молодая жена; только так страшно взглянула на свою падчерицу, что
та вскрикнула, ее увидевши; и хоть бы слово во весь день сказала суровая мачеха.
Впрочем, может
быть, к этому подало повод и
то, что свояченице всегда не нравилось, если голова заходил в поле, усеянное жницами, или к козаку, у которого
была молодая дочка.
— Когда бог поможет,
то сею осенью, может, и закурим. На Покров, бьюсь об заклад, что пан голова
будет писать ногами немецкие крендели по дороге.
Покамест
те съели по одной и опустили спички за другими, дно
было гладко, как панский помост.
— Так бы, да не так вышло: с
того времени покою не
было теще. Чуть только ночь, мертвец и тащится. Сядет верхом на трубу, проклятый, и галушку держит в зубах. Днем все покойно, и слуху нет про него; а только станет примеркать — погляди на крышу, уже и оседлал, собачий сын, трубу.
— Скажи, пожалуйста, — с такими словами она приступила к нему, — ты не свихнул еще с последнего ума?
Была ли в одноглазой башке твоей хоть капля мозгу, когда толкнул ты меня в темную комору? счастье, что не ударилась головою об железный крюк. Разве я не кричала тебе, что это я? Схватил, проклятый медведь, своими железными лапами, да и толкает! Чтоб тебя на
том свете толкали черти!..
Окно тихо отворилось, и
та же самая головка, которой отражение видел он в пруде, выглянула, внимательно прислушиваясь к песне. Длинные ресницы ее
были полуопущены на глаза. Вся она
была бледна, как полотно, как блеск месяца; но как чудна, как прекрасна! Она засмеялась… Левко вздрогнул.
— Слышите ли? — говорил голова с важною осанкою, оборотившись к своим сопутникам, — комиссар сам своею особою приедет к нашему брату,
то есть ко мне, на обед! О! — Тут голова поднял палец вверх и голову привел в такое положение, как будто бы она прислушивалась к чему-нибудь. — Комиссар, слышите ли, комиссар приедет ко мне обедать! Как думаешь, пан писарь, и ты, сват, это не совсем пустая честь! Не правда ли?
Приснись тебе все, что
есть лучшего на свете; но и
то не
будет лучше нашего пробуждения!» Перекрестив ее, закрыл он окошко и тихонько удалился.
Только заране прошу вас, господа, не сбивайте с толку; а
то такой кисель выйдет, что совестно
будет и в рот взять.
Ну, сами знаете, что в тогдашние времена если собрать со всего Батурина грамотеев,
то нечего и шапки подставлять, — в одну горсть можно
было всех уложить.