Неточные совпадения
Мне легче два раза в год съездить в Миргород, в котором
вот уже пять лет
как не видал меня ни подсудок из земского суда, ни почтенный иерей, чем показаться в этот великий свет.
Да,
вот было и позабыл самое главное:
как будете, господа, ехать ко мне, то прямехонько берите путь по столбовой дороге на Диканьку.
— Ну, Солопий,
вот,
как видишь, я и дочка твоя полюбили друг друга так, что хоть бы и навеки жить вместе.
—
Вот как раз до того теперь, чтобы женихов отыскивать! Дурень, дурень! тебе, верно, и на роду написано остаться таким! Где ж таки ты видел, где ж таки ты слышал, чтобы добрый человек бегал теперь за женихами? Ты подумал бы лучше,
как пшеницу с рук сбыть; хорош должен быть и жених там! Думаю, оборваннейший из всех голодрабцев.
—
Вот я уже и не знаю,
какого вам еще кушанья хочется, Афанасий Иванович! — отвечала дородная красавица, притворяясь непонимающею.
— Насчет этого я вам скажу хоть бы и про себя, — продолжал попович, — в бытность мою, примерно сказать, еще в бурсе,
вот как теперь помню…
Как вот раз, под вечерок, приходит какой-то человек: «Ну, жид, отдавай свитку мою!» Жид сначала было и не познал, а после,
как разглядел, так и прикинулся, будто в глаза не видал.
— Жид обмер; однако ж свиньи, на ногах, длинных,
как ходули, повлезали в окна и мигом оживили жида плетеными тройчатками, заставя его плясать повыше
вот этого сволока.
Люди с тех пор открещиваются от того места, и
вот уже будет лет с десяток,
как не было на нем ярмарки.
—
Вот,
как видишь, — продолжал Черевик, оборотясь к Грицьку, — наказал бог, видно, за то, что провинился перед тобою. Прости, добрый человек! Ей-Богу, рад бы был сделать все для тебя… Но что прикажешь? В старухе дьявол сидит!
И это бы еще не большая беда, а
вот беда: у старого Коржа была дочка-красавица,
какую, я думаю, вряд ли доставалось вам видывать.
Эх, не доведи Господь возглашать мне больше на крылосе аллилуйя, если бы,
вот тут же, не расцеловал ее, несмотря на то что седь пробирается по всему старому лесу, покрывающему мою макушку, и под боком моя старуха,
как бельмо в глазу.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра,
как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой,
вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Вот один раз Пидорка схватила, заливаясь слезами, на руки Ивася своего: «Ивасю мой милый, Ивасю мой любый! беги к Петрусю, мое золотое дитя,
как стрела из лука; расскажи ему все: любила б его карие очи, целовала бы его белое личико, да не велит судьба моя.
Вот уже в ясный морозный день красногрудый снегирь, словно щеголеватый польский шляхтич, прогуливался по снеговым кучам, вытаскивая зерно, и дети огромными киями гоняли по льду деревянные кубари, между тем
как отцы их спокойно вылеживались на печке, выходя по временам, с зажженною люлькою в зубах, ругнуть добрым порядком православный морозец или проветриться и промолотить в сенях залежалый хлеб.
Как вот мало-помалу стал приподниматься и всматриваться.
Узнали, что это за птица: никто другой,
как сатана, принявший человеческий образ для того, чтобы отрывать клады; а
как клады не даются нечистым рукам, так
вот он и приманивает к себе молодцов.
Вот теперь на этом самом месте, где стоит село наше, кажись, все спокойно; а ведь еще не так давно, еще покойный отец мой и я запомню,
как мимо развалившегося шинка, который нечистое племя долго после того поправляло на свой счет, доброму человеку пройти нельзя было.
Вот, моя Галю,
как рассказывают старые люди!..
—
Вот одурел человек! добро бы еще хлопец
какой, а то старый кабан, детям на смех, танцует ночью по улице! — вскричала проходящая пожилая женщина, неся в руке солому. — Ступай в хату свою. Пора спать давно!
—
Вот какие за тобою водятся проказы! славно!
—
Вот это дело! — сказал плечистый и дородный парубок, считавшийся первым гулякой и повесой на селе. — Мне все кажется тошно, когда не удается погулять порядком и настроить штук. Все
как будто недостает чего-то.
Как будто потерял шапку или люльку; словом, не козак, да и только.
—
Вот я и домой пришел! — говорил он, садясь на лавку у дверей и не обращая никакого внимания на присутствующих. — Вишь,
как растянул вражий сын, сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги
как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне. На печь к тебе не приду, ей-богу, не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута; гляди только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не тронь, не тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.
«
Вот как мало нужно полагаться на людские толки, — подумал он про себя.
—
Вот что! — сказал голова, разинувши рот. — Слышите ли вы, слышите ли: за все с головы спросят, и потому слушаться! беспрекословно слушаться! не то, прошу извинить… А тебя, — продолжал он, оборотясь к Левку, — вследствие приказания комиссара, — хотя чудно мне,
как это дошло до него, — я женю; только наперед попробуешь ты нагайки! Знаешь — ту, что висит у меня на стене возле покута? Я поновлю ее завтра… Где ты взял эту записку?
А
как еще впутается какой-нибудь родич, дед или прадед, — ну, тогда и рукой махни: чтоб мне поперхнулось за акафистом великомученице Варваре, если не чудится, что вот-вот сам все это делаешь,
как будто залез в прадедовскую душу или прадедовская душа шалит в тебе…
Как вот завеяло таким холодом, что дед вспомнил и про овчинный тулуп свой, и вдруг словно сто молотов застучало по лесу таким стуком, что у него зазвенело в голове.
На другом берегу горит огонь и, кажется, вот-вот готовится погаснуть, и снова отсвечивается в речке, вздрагивавшей,
как польский шляхтич в козачьих лапах.
Вот-вот, возле самых ушей, и слышно даже,
как чья-то морда жует и щелкает зубами на весь стол.
Вот и карты розданы. Взял дед свои в руки — смотреть не хочется, такая дрянь: хоть бы на смех один козырь. Из масти десятка самая старшая, пар даже нет; а ведьма все подваливает пятериками. Пришлось остаться дурнем! Только что дед успел остаться дурнем,
как со всех сторон заржали, залаяли, захрюкали морды: «Дурень! дурень! дурень!»
К счастью еще, что у ведьмы была плохая масть; у деда,
как нарочно, на ту пору пары. Стал набирать карты из колоды, только мочи нет: дрянь такая лезет, что дед и руки опустил. В колоде ни одной карты. Пошел уже так, не глядя, простою шестеркою; ведьма приняла. «
Вот тебе на! это что? Э-э, верно, что-нибудь да не так!»
Вот дед карты потихоньку под стол — и перекрестил: глядь — у него на руках туз, король, валет козырей; а он вместо шестерки спустил кралю.
— Нет, этого мало! — закричал дед, прихрабрившись и надев шапку. — Если сейчас не станет передо мною молодецкий конь мой, то
вот убей меня гром на этом самом нечистом месте, когда я не перекрещу святым крестом всех вас! — и уже было и руку поднял,
как вдруг загремели перед ним конские кости.
А
вот какая: он знал, что богатый козак Чуб приглашен дьяком на кутью, где будут: голова; приехавший из архиерейской певческой родич дьяка в синем сюртуке, бравший самого низкого баса; козак Свербыгуз и еще кое-кто; где, кроме кутьи, будет варенуха, перегонная на шафран водка и много всякого съестного.
— Надобно же было, — продолжал Чуб, утирая рукавом усы, — какому-то дьяволу, чтоб ему не довелось, собаке, поутру рюмки водки выпить, вмешаться!.. Право,
как будто на смех… Нарочно, сидевши в хате, глядел в окно: ночь — чудо! Светло, снег блещет при месяце. Все было видно,
как днем. Не успел выйти за дверь — и
вот, хоть глаз выколи!
— Да
вот это ты,
как я вижу, начинаешь уже драться! — произнес он, немного отступая.
— Попробуй подойти! вишь,
какой!
вот большая цаца!
Как вкопанный стоял кузнец на одном месте. «Нет, не могу; нет сил больше… — произнес он наконец. — Но боже ты мой, отчего она так чертовски хороша? Ее взгляд, и речи, и все, ну
вот так и жжет, так и жжет… Нет, невмочь уже пересилить себя! Пора положить конец всему: пропадай душа, пойду утоплюсь в пролубе, и поминай
как звали!»
— Постой, голубчик! — закричал кузнец, — а
вот это
как тебе покажется? — При сем слове он сотворил крест, и черт сделался так тих,
как ягненок. — Постой же, — сказал он, стаскивая его за хвост на землю, — будешь ты у меня знать подучивать на грехи добрых людей и честных христиан! — Тут кузнец, не выпуская хвоста, вскочил на него верхом и поднял руку для крестного знамения.
— А,
вот каким голосом запел, немец проклятый! Теперь я знаю, что делать. Вези меня сей же час на себе, слышишь, неси,
как птица!
— Нет, одному будет тяжело несть, — проговорил он, — а
вот,
как нарочно, идет ткач Шапуваленко.
—
Вот и другой еще! — вскрикнул со страхом ткач, — черт знает
как стало на свете… голова идет кругом… не колбас и не паляниц, а людей кидают в мешки!
— Что за лестница! — шептал про себя кузнец, — жаль ногами топтать. Экие украшения?
Вот, говорят, лгут сказки! кой черт лгут! боже ты мой, что за перила!
какая работа! тут одного железа рублей на пятьдесят пошло!
«Что за картина! что за чудная живопись! — рассуждал он, —
вот, кажется, говорит! кажется, живая! а дитя святое! и ручки прижало! и усмехается, бедное! а краски! боже ты мой,
какие краски! тут вохры, я думаю, и на копейку не пошло, все ярь да бакан...
— Что ж, разве я лгунья
какая? разве я у кого-нибудь корову украла? разве я сглазила кого, что ко мне не имеют веры? — кричала баба в козацкой свитке, с фиолетовым носом, размахивая руками. —
Вот чтобы мне воды не захотелось пить, если старая Переперчиха не видела собственными глазами,
как повесился кузнец!
— А
вот это дело, дорогой тесть! На это я тебе скажу, что я давно уже вышел из тех, которых бабы пеленают. Знаю,
как сидеть на коне. Умею держать в руках и саблю острую. Еще кое-что умею… Умею никому и ответа не давать в том, что делаю.
Вот по широкому Днепру зачернела лодка, и в замке снова
как будто блеснуло что-то. Потихоньку свистнул Данило, и выбежал на свист верный хлопец.
— Это тесть! — проговорил пан Данило, разглядывая его из-за куста. — Зачем и куда ему идти в эту пору? Стецько! не зевай, смотри в оба глаза, куда возьмет дорогу пан отец. — Человек в красном жупане сошел на самый берег и поворотил к выдавшемуся мысу. — А!
вот куда! — сказал пан Данило. — Что, Стецько, ведь он
как раз потащился к колдуну в дупло.
Уже мелькнули пан Данило и его верный хлопец на выдавшемся берегу.
Вот уже их и не видно. Непробудный лес, окружавший замок, спрятал их. Верхнее окошко тихо засветилось. Внизу стоят козаки и думают,
как бы влезть им. Ни ворот, ни дверей не видно. Со двора, верно, есть ход; но
как войти туда? Издали слышно,
как гремят цепи и бегают собаки.
— Нет, нет! ты смеешься, не говори… я вижу,
как раздвинулся рот твой:
вот белеют рядами твои старые зубы!..
— А! — сказала тетушка, будучи довольна замечанием Ивана Федоровича, который, однако ж, не имел и в мыслях сказать этим комплимент. —
Какое ж было на ней платье? хотя, впрочем, теперь трудно найти таких плотных материй,
какая вот хоть бы, например, у меня на этом капоте. Но не об этом дело. Ну, что ж, ты говорил о чем-нибудь с нею?