Неточные совпадения
Мы шли со своими сундучками
за плечами. Иногда нас перегоняли пассажиры, успевшие нанять извозчика. Но и те проехали. Полная тишина, безлюдье и белый снег, переходящий в неведомую и невидимую даль. Мы знаем только,
что цель нашего пути — Лефортово, или, как говорил наш вожак, коренной москвич, «Лафортово».
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята» были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон. Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним
за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут,
что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
—
За что же, Федот Иванович?
— А
за то,
что я тебе не велел ходить ко мне на Хитров. Где хошь пропадай, а меня не подводи. Тебя ищут… Второй побег. Я не потерплю!..
— А ведь это Степка Махалкин!
За то и Махалкиным прозвали,
что сигать с крыш мастак. Он?
В облаке пара на нас никто не обратил внимания. Мы сели
за пустой грязный столик. Ко мне подошел знакомый буфетчик, будущий миллионер и домовладелец. Я приказал подать полбутылки водки, пару печеных яиц на закуску — единственное,
что я требовал в трущобах.
Первым выбежал здоровенный брюнет. Из-под нахлобученной шапки виднелся затылок, правая половина которого обросла волосами много короче,
чем левая. В те времена каторжным еще брили головы, и я понял,
что ему надо торопиться. Выбежало еще человек с пяток, оставив «марух» расплачиваться
за угощенье.
Бывали случаи,
что дитя утром умирало на руках нищей, и она, не желая потерять день, ходила с ним до ночи
за подаянием.
Никого и ничего не боялся Рудников. Даже сам Кулаков, со своими миллионами, которого вся полиция боялась, потому
что «с Иваном Петровичем генерал-губернатор
за ручку здоровался», для Рудникова был ничто. Он прямо являлся к нему на праздник и, получив от него сотенную, гремел...
Проживал там также горчайший пьяница, статский советник, бывший мировой судья,
за что хитрованцы, когда-то не раз судившиеся у него, прозвали его «цепной», намекая на то,
что судьи при исполнении судебных обязанностей надевали на шею золоченую цепь.
В 1917 году ночлежники «Утюга» все, как один, наотрез отказались платить съемщикам квартир
за ночлег, и съемщики, видя,
что жаловаться некому, бросили все и разбежались по своим деревням.
Что это был
за человек, никто не знал.
Кто говорил,
что он торгует восточными товарами, кто его считал
за дисконтера.
Знают эту его систему букинисты, знают,
что ни
за что не добавит, и отдают книгу.
И торгуются такие покупатели из-за копейки до слез, и радуются,
что удалось купить статуэтку голой женщины с отбитой рукой и поврежденным носом, и уверяют они знакомых,
что даром досталась...
Об этом ларце в воскресенье заговорили молчаливые раритетчики на Сухаревке. Предлагавший двести рублей на другой день подсылал своего подручного купить его
за три тысячи рублей. Но наследники не уступили. А Сухаревка, обиженная,
что в этом музее даром ничего не укупишь, начала «колокола лить».
Несколько воскресений между антикварами только и слышалось,
что лучшие вещи уже распроданы,
что наследники нуждаются в деньгах и уступают
за бесценок, но это не помогло сухаревцам укупить «на грош пятаков».
— По четыре… А вот
что, хошь ежели, бери всю дюжину
за три красных…
— Это
что, толпа — баранье стадо. Куда козел, туда и она. Куда хочешь повернешь. А вот на Сухаревке попробуй! Мужику в одиночку втолкуй, какому-нибудь коблу лесному, а еще труднее — кулугуру степному, да заставь его в лавку зайти, да уговори его ненужное купить. Это, брат, не с толпой под Девичьим, а в сто раз потруднее! А у меня
за тридцать лет на Сухаревке никто мимо лавки не прошел. А ты — толпа. Толпу… зимой купаться уговорю!
Раз в неделю хозяйки кое-как моют и убирают свою квартиру или делают вид,
что убирают, — квартиры загрязнены до невозможности, и их не отмоешь. Но есть хозяйки, которые никогда или,
за редким исключением, не больше двух раз в году убирают свои квартиры, населенные ворами, пьяницами и проститутками.
— Должно быть, краденый, — замечает старик барышник, напрасно предлагавший купчихе три рубля
за самовар, стоящий пятнадцать, а другой маклак ехидно добавлял, видя,
что бедняга обомлела от ужаса...
Жаждущие опохмелиться отдают вещь
за то,
что сразу дадут, чтобы только скорее вина добыть — нутро горит.
За десятки лет после левачевской перестройки снова грязь и густые нечистоты образовали пробку в повороте канала под Китайским проездом, около Малого театра. Во время войны наводнение было так сильно,
что залило нижние жилые этажи домов и торговые заведения, но никаких мер сонная хозяйка столицы — городская дума не принимала.
В тот день, когда произошла история с дыркой, он подошел ко мне на ипподроме
за советом: записывать ли ему свою лошадь на следующий приз, имеет ли она шансы? На подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще раз встретились, и он предложил по случаю дождя довезти меня в своем экипаже до дому. Я отказывался, говоря,
что еду на Самотеку, а это ему не по пути, но он уговорил меня и, отпустив кучера, лихо домчал в своем шарабане до Самотеки, где я зашел к моему старому другу художнику Павлику Яковлеву.
Пронюхают агенты шулера — составителя игры,
что у какого-нибудь громилы после удачной работы появились деньги, сейчас же устраивается
за ним охота.
Тогда я прислонился к дереву, стянул сапог и тотчас открыл причину боли: оказалось,
что мой маленький перочинный ножик провалился из кармана и сполз в сапог. Сунув ножик в карман, я стал надевать сапог и тут услышал хлюпанье по лужам и тихий разговор. Я притих
за деревом. Со стороны Безымянки темнеет на фоне радужного круга от красного фонаря тихо движущаяся группа из трех обнявшихся человек.
—
Что еще там? — раздался позади меня голос, и из двери вышел человек в черном сюртуке, а следом
за ним двое остановились на пороге, заглядывая к нам.
— Обещались, Владимир Алексеевич, а вот в газете-то
что написали? Хорошо,
что никто внимания не обратил, прошло пока… А ведь как ясно — Феньку все знают
за полковницу, а барона по имени-отчеству целиком назвали, только фамилию другую поставили, его ведь вся полиция знает, он даже прописанный. Главное вот барон…
— Экономия: внизу в вагоне пятак, а здесь, на свежем воздухе, три копейки… И не из экономии я езжу здесь, а вот из-за нее… — И погрозил дымящейся сигарищей. — Именно эти сигары только и курю… Три рубля вагон, полтора рубля грядка, да-с, — клопосдохс, настоящий империал, потому
что только на империале конки и курить можно… Не хотите ли сделаться империалистом? — предлагает мне сигару.
— Да ведь он же режиссер. Ну, пришлют ему пьесу для постановки в театре, а он сейчас же
за мной. Прихожу к нему тайком в кабинет. Двери позатворяет, слышу — в гостиной знакомые голоса, товарищи по сцене там, а я, как краденый. Двери кабинета на ключ. Подает пьесу — только
что с почты — и говорит...
На обедах играл оркестр Степана Рябова, а пели хоры — то цыганский, то венгерский, чаще же русский от «Яра». Последний пользовался особой любовью, и содержательница его, Анна Захаровна, была в почете у гуляющего купечества
за то,
что умела потрафлять купцу и знала, кому какую певицу порекомендовать; последняя исполняла всякий приказ хозяйки, потому
что контракты отдавали певицу в полное распоряжение содержательницы хора.
Но однажды
за столом завсегдатаев появился такой гость, которому даже повар не мог сделать ни одного замечания, а только подобострастно записывал то,
что гость говорил.
Он заказывал такие кушанья,
что гурманы рты разевали и обжирались до утра. Это был адвокат, еще молодой, но плотный мужчина, не уступавший по весу сидевшим
за столом. Недаром это был собиратель печатной и рукописной библиотеки по кулинарии. Про него ходили стихи...
Солдаты дивились на «вольного с тигрой», любили его
за удаль и безумную храбрость и
за то,
что он широко тратил огромные деньги, поил солдат и помогал всякому, кто к нему обращался.
Ну, вынешь из кармана кошелек, достанешь гривенник, думаешь дать, а потом мелькнет в голове: ведь я ему жалованье плачу,
за что же еще сверх того давать?
Ну, скрепя сердце и дашь, а потом ночью встанешь и мучаешься,
за что даром гривенник пропал.
— Подлецы вы все, вот
что! Сволочь! — взвизгнул Рыжеусов, выскочил из-за стола и уехал из клуба.
Повар хотел возразить,
что зимой дупелей нет, но веселый Королев мигнул повару и вышел вслед
за ним. Ужин продолжался.
Гурманы охотно приглашали
за свой стол Ивана Савельева, когда он изредка появлялся в клубе, потому
что с ним было весело. Для потехи!
Склонили его на операцию, но случилось,
что сделали только половину операции, и, вручив часть обещанной суммы, докончить операцию решили через год и тогда же и уплатить остальное. Но на полученную сумму Ляпин
за год успел разбогатеть и отказался от денег и операции.
Подозвали Волгужева. В отрепанном пиджаке, как большинство учеников того времени, он подошел к генералгубернатору, который был выше его ростом на две головы, и взял его
за пуговицу мундира,
что привело в ужас все начальство.
— Это ты, батюшка,
за что же?
Сотни людей занимают ряды столов вдоль стен и середину огромнейшего «зала». Любопытный скользит по мягкому от грязи и опилок полу, мимо огромной плиты, где и жарится и варится, к подобию буфета, где на полках красуются бутылки с ерофеичем, желудочной, перцовкой, разными сладкими наливками и ромом,
за полтинник бутылка, от которого разит клопами,
что не мешает этому рому пополам с чаем делаться «пунштиком», любимым напитком «зеленых ног», или «болдох», как здесь зовут обратников из Сибири и беглых из тюрем.
И сразу успех неслыханный. Дворянство так и хлынуло в новый французский ресторан, где, кроме общих зал и кабинетов, был белый колонный зал, в котором можно было заказывать такие же обеды, какие делал Оливье в особняках у вельмож. На эти обеды также выписывались деликатесы из-за границы и лучшие вина с удостоверением,
что этот коньяк из подвалов дворца Людовика XVI, и с надписью «Трианон».
А там поперло
за ними и русское купечество, только
что сменившее родительские сибирки и сапоги бураками на щегольские смокинги, и перемешалось в залах «Эрмитажа» с представителями иностранных фирм.
Мундирные «вась-сияси» начали линять. Из титулованных «вась-сиясей» штабс-капитана разжаловали в просто барина… А там уж не то
что лихачи, а и «желтоглазые» извозчики, даже извозчики-зимники на своих клячах
за барина считать перестали — «Эрмитаж» его да и многих его собутыльников «поставил на ноги»…
Рядом с палатами Голицына такое же обширное место принадлежало заклятому врагу Голицына — боярину Троекурову, начальнику стрелецкого приказа. «
За беду боярину сталося,
за великую досаду показалося»,
что у «Васьки Голицына» такие палаты!
Когда в трактирах ввели расчет на «марки», Петр Кирилыч бросил работу и уехал на покой в свой богато обстроенный дом на Волге, где-то
за Угличем. И сказывали земляки,
что, когда он являлся
за покупками в свой Углич и купцы по привычке приписывали в счетах, он сердился и говорил...
— Помилуйте,
за что же-с… Я и так рад для вас.
Человек, игравший «Ваньку», рассказал,
что это «представление» весьма старинное и еще во времена крепостного права служило развлечением крепостным, из-за него рисковавшим попасть под розги, а то и в солдаты.