Неточные совпадения
Мы шли со своими сундучками за плечами. Иногда нас перегоняли пассажиры, успевшие нанять извозчика. Но и
те проехали. Полная тишина, безлюдье и белый снег, переходящий в неведомую и невидимую даль. Мы знаем только,
что цель нашего пути — Лефортово, или, как говорил наш вожак, коренной москвич, «Лафортово».
Чем больше собирается народу,
тем оживленнее рабочие: они, как и актеры, любят петь и играть при хорошем сборе.
Запевала оживляется, —
что видит, о
том и поет. Вот он усмотрел толстую барыню-щеголиху и высоким фальцетом, отчеканивая слова, выводит...
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята» были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон.
Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут,
что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
— Ну, каторжник… Ну, вор… нищий… бродяга… Тоже люди, всяк жить хочет. А
то что? Один я супротив всех их. Нешто их всех переловишь? Одного пымаешь — другие прибегут… Жить надо!
— А за
то,
что я тебе не велел ходить ко мне на Хитров. Где хошь пропадай, а меня не подводи. Тебя ищут… Второй побег. Я не потерплю!..
— А ведь это Степка Махалкин! За
то и Махалкиным прозвали,
что сигать с крыш мастак. Он?
Тот, о ком я говорю, был человек смелости испытанной, не побоявшийся ни «Утюга», ни «волков Сухого оврага», ни трактира «Каторга»,
тем более,
что он знал и настоящую сибирскую каторгу.
Это замаскированный вход в тайник под землей, куда не
то что полиция — сам черт не полезет.
Первым выбежал здоровенный брюнет. Из-под нахлобученной шапки виднелся затылок, правая половина которого обросла волосами много короче,
чем левая. В
те времена каторжным еще брили головы, и я понял,
что ему надо торопиться. Выбежало еще человек с пяток, оставив «марух» расплачиваться за угощенье.
На последней неделе Великого поста грудной ребенок «покрикастее» ходил по четвертаку в день, а трехлеток — по гривеннику. Пятилетки бегали сами и приносили тятькам, мамкам, дяденькам и тетенькам «на пропой души» гривенник, а
то и пятиалтынный.
Чем больше становились дети,
тем больше с них требовали родители и
тем меньше им подавали прохожие.
Самый благонамеренный элемент Хитровки — это нищие. Многие из них здесь родились и выросли; и если по убожеству своему и никчемности они не сделались ворами и разбойниками, а так и остались нищими,
то теперь уж ни на
что не променяют своего ремесла.
Проживал там также горчайший пьяница, статский советник, бывший мировой судья, за
что хитрованцы, когда-то не раз судившиеся у него, прозвали его «цепной», намекая на
то,
что судьи при исполнении судебных обязанностей надевали на шею золоченую цепь.
После войны 1812 года, как только стали возвращаться в Москву москвичи и начали разыскивать свое разграбленное имущество, генерал-губернатор Растопчин издал приказ, в котором объявил,
что «все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью
того, кто в данный момент ими владеет, и
что всякий владелец может их продавать, но только один раз в неделю, в воскресенье, в одном только месте, а именно на площади против Сухаревской башни».
Изредка заходили сыщики, но здесь им делать было нечего. Мне их указывал Григорьев и много о них говорил. И многое из
того,
что он говорил, мне пригодилось впоследствии.
Если увидят,
то знают,
что он уже их заметил — и, улуча удобную минуту, подбегают к нему…
Все Смолин знает — не
то,
что где было, а
что и когда будет и где…
Букинисты и антиквары (последних звали «старьевщиками») были аристократической частью Сухаревки. Они занимали место ближе к Спасским казармам. Здесь не было
той давки,
что на толкучке. Здесь и публика была чище: коллекционеры и собиратели библиотек, главным образом из именитого купечества.
Колокол льют! Шушукаются по Сухаревке — и тотчас же по всему рынку, а потом и по городу разнесутся нелепые россказни и вранье. И мало
того,
что чужие повторяют, а каждый сам старается похлеще соврать, и обязательно действующее лицо, время и место действия точно обозначит.
Сотни лет ходило поверье,
что чем больше небылиц разойдется,
тем звонче колокол отольется.
Перечислить все,
что было в этих залах, невозможно. А на дворе, кроме
того, большой сарай был завален весь разными редкостями более громоздкими. Тут же вся его библиотека. В отделении первопечатных книг была книга «Учение Фомы Аквинского», напечатанная в 1467 году в Майнце, в типографии Шефера, компаньона изобретателя книгопечатания Гутенберга.
Какие два образных слова: народ толчется целый день в одном месте, и так попавшего в
те места натолкают,
что потом всякое место болит!
По утрам, когда нет клиентов, мальчишки обучались этому ремеслу на отставных солдатах, которых брили даром. Изрежет неумелый мальчуган несчастного, а
тот сидит и терпит, потому
что в билете у него написано: «бороду брить, волосы стричь, по миру не ходить». Через неделю опять солдат просит побрить!
Жаждущие опохмелиться отдают вещь за
то,
что сразу дадут, чтобы только скорее вина добыть — нутро горит.
И там и тут торговали специально грубой привозной обувью — сапогами и башмаками, главным образом кимрского производства. В семидесятых годах еще практиковались бумажные подметки, несмотря на
то,
что кожа сравнительно была недорога, но уж таковы были девизы и у купца и у мастера: «на грош пятаков» и «не обманешь — не продашь».
Был в шестидесятых годах в Москве полицмейстер Лужин, страстный охотник, державший под Москвой свою псарню. Его доезжачему всучили на Старой площади сапоги с бумажными подошвами, и
тот пожаловался на это своему барину, рассказав, как и откуда получается купцами товар. Лужин послал его узнать подробности этой торговли. Вскоре охотник пришел и доложил,
что сегодня рано на Старую площадь к самому крупному оптовику-торговцу привезли несколько возов обуви из Кимр.
Отдел благоустройства МКХ в 1926 году привел Китайгородскую стену — этот памятник старой Москвы — в
тот вид, в каком она была пятьсот лет назад, служа защитой от набегов врага, а не
тем,
что застали позднейшие поколения.
«Возле
того забора навалено на сорок телег всякого мусора.
Что за скверный город. Только поставь какой-нибудь памятник или просто забор — черт их знает, откудова и нанесут всякой дряни…»
Побывав уже под Москвой в шахтах артезианского колодца и прочитав описание подземных клоак Парижа в романе Виктора Гюго «Отверженные», я решил во
что бы
то ни стало обследовать Неглинку. Это было продолжение моей постоянной работы по изучению московских трущоб, с которыми Неглинка имела связь, как мне пришлось узнать в притонах Грачевки и Цветного бульвара.
В
тот день, когда произошла история с дыркой, он подошел ко мне на ипподроме за советом: записывать ли ему свою лошадь на следующий приз, имеет ли она шансы? На подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще раз встретились, и он предложил по случаю дождя довезти меня в своем экипаже до дому. Я отказывался, говоря,
что еду на Самотеку, а это ему не по пути, но он уговорил меня и, отпустив кучера, лихо домчал в своем шарабане до Самотеки, где я зашел к моему старому другу художнику Павлику Яковлеву.
Тогда содержательницы притонов считались самыми благонамеренными в политическом отношении и пользовались особым попустительством полиции, щедро ими оплачиваемой, а охранное отделение не считало их «опасными для государственного строя» и даже покровительствовало им вплоть до
того,
что содержатели притонов и «мельниц» попадали в охрану при царских проездах.
Я пообещал ничего не писать об этом происшествии и, конечно, ничего не рассказал приставу о
том,
что видел ночью, но тогда же решил заняться исследованием Грачевки, так похожей на Хитровку, Арженовку, Хапиловку и другие трущобы, которые я не раз посещал.
— И полковница настоящая, а не
то что какая-нибудь подполковница… Она с самим живет… Заведение на ее имя.
Раз в пьесе, полученной от него, письмо попалось: писал он сам автору,
что пьеса поставлена быть не может по независящим обстоятельствам. Конечно, зачем чужую ставить, когда своя есть! Через два дня я эту пьесу перелицевал, через месяц играли ее, а фарс с найденным письмом отослали автору обратно в
тот же день, когда я возвратил его.
— Ах, Жорж! Не может он без глупых шуток! — улыбнулась она мне. — Простите, у нас беспорядок. Жорж возится с этой рванью, с переписчиками… Сидят и чешутся… На сорок копеек в день персидской ромашки выходит… А
то без нее такой зоологический сад из квартиры сделают,
что сбежишь… Они из «Собачьего зала».
Каждый требовал себе излюбленный напиток. Кому подавалась ароматная листовка: черносмородинной почкой пахнет, будто весной под кустом лежишь; кому вишневая — цвет рубина, вкус спелой вишни; кому малиновая; кому белый сухарный квас, а кому кислые щи — напиток, который так газирован,
что его приходилось закупоривать в шампанки, а
то всякую бутылку разорвет.
На обедах играл оркестр Степана Рябова, а пели хоры —
то цыганский,
то венгерский, чаще же русский от «Яра». Последний пользовался особой любовью, и содержательница его, Анна Захаровна, была в почете у гуляющего купечества за
то,
что умела потрафлять купцу и знала, кому какую певицу порекомендовать; последняя исполняла всякий приказ хозяйки, потому
что контракты отдавали певицу в полное распоряжение содержательницы хора.
Умчались к «Яру» подвыпившие за обедом любители «клубнички», картежники перебирались в игорные залы, а за «обжорным» столом в ярко освещенной столовой продолжали заседать гурманы, вернувшиеся после отдыха на мягких диванах и креслах гостиной, придумывали и обдумывали разные заковыристые блюда на ужин, а накрахмаленный повар в белом колпаке делал свои замечания и нередко одним словом разбивал кулинарные фантазии, не считаясь с
тем,
что за столом сидела сплоченная компания именитого московского купечества.
Но однажды за столом завсегдатаев появился такой гость, которому даже повар не мог сделать ни одного замечания, а только подобострастно записывал
то,
что гость говорил.
«Развлечение», модный иллюстрированный журнал
того времени, целый год печатал на заглавном рисунке своего журнала центральную фигуру пьяного купца, и вся Москва знала,
что это Миша Хлудов, сын миллионера — фабриканта Алексея Хлудова, которому отведена печатная страничка в словаре Брокгауза, как собирателю знаменитой хлудовской библиотеки древних рукописей и книг, которую описывали известные ученые.
Солдаты дивились на «вольного с тигрой», любили его за удаль и безумную храбрость и за
то,
что он широко тратил огромные деньги, поил солдат и помогал всякому, кто к нему обращался.
Женившись, он продолжал свою жизнь без изменения, только стал еще задавать знаменитые пиры в своем Хлудовском тупике, на которых появлялся всегда в разных костюмах:
то в кавказском,
то в бухарском,
то римским полуголым гладиатором с тигровой шкурой на спине,
что к нему шло благодаря чудному сложению и отработанным мускулам и от
чего в восторг приходили московские дамы, присутствовавшие на пирах.
Ну, вынешь из кармана кошелек, достанешь гривенник, думаешь дать, а потом мелькнет в голове: ведь я ему жалованье плачу, за
что же еще сверх
того давать?
Так звали служащих и все старые покупатели. Надо заметить,
что все «герои» держали себя гордо и поддерживали
тем славу имен своих.
Сердито на него посмотрел доктор, которому брат больного уже рассказал о «вторничном» обеде и о
том,
что братец понатужился блинами, — так, десяточка на два перед обедом.
Швейцар знал, кого пустить,
тем более
что подходившего к двери еще раньше было видно в зеркале.
Эти две различные по духу и по виду партии далеко держались друг от друга. У бедноты не было знакомств, им некуда было пойти, да и не в
чем. Ютились по углам, по комнаткам, а собирались погулять в самых дешевых трактирах. Излюбленный трактир был у них неподалеку от училища, в одноэтажном домике на углу Уланского переулка и Сретенского бульвара, или еще трактир «Колокола» на Сретенке, где собирались живописцы, работавшие по церквам. Все жили по-товарищески: у кого заведется рублишко,
тот и угощает.
Подозвали Волгужева. В отрепанном пиджаке, как большинство учеников
того времени, он подошел к генералгубернатору, который был выше его ростом на две головы, и взял его за пуговицу мундира,
что привело в ужас все начальство.
— Да
что вы? Сколько хотите зовите:
чем больше,
тем лучше.
— Ну вот, друг, спасибо,
что пришел! А
то без тебя чего-то не хватало… Иди погрейся с морозца, — встречал он обычно пришедшего.