Неточные совпадения
А кругом пар вырывается клубами
из отворяемых поминутно дверей лавок и трактиров и сливается в общий туман, конечно, более свежий и ясный, чем внутри трактиров и ночлежных
домов, дезинфицируемых только махорочным дымом, слегка уничтожающим запах прелых портянок, человеческих испарений и перегорелой водки.
Я, конечно, был очень рад сделать это для Глеба Ивановича, и мы в восьмом часу вечера (это было в октябре) подъехали к Солянке. Оставив извозчика, пешком пошли по грязной площади, окутанной осенним туманом, сквозь который мерцали тусклые окна трактиров и фонарики торговок-обжорок. Мы остановились на минутку около торговок, к которым подбегали полураздетые оборванцы, покупали зловонную пищу, причем непременно ругались из-за копейки или куска прибавки, и, съев, убегали в ночлежные
дома.
Мы поскорее на площадь, а там
из всех переулков стекаются взводами городовые и окружают
дома: облава на ночлежников.
Я заинтересовался и бросился в
дом Ромейко, в дверь с площади. В квартире второго этажа, среди толпы, в луже крови лежал человек лицом вниз, в одной рубахе, обутый в лакированные сапоги с голенищами гармоникой.
Из спины, под левой лопаткой, торчал нож, всаженный вплотную. Я никогда таких ножей не видал:
из тела торчала большая, причудливой формы, медная блестящая рукоятка.
Нищенствуя, детям приходилось снимать зимой обувь и отдавать ее караульщику за углом, а самим босиком метаться по снегу около выходов
из трактиров и ресторанов. Приходилось добывать деньги всеми способами, чтобы
дома, вернувшись без двугривенного, не быть избитым. Мальчишки, кроме того, стояли «на стреме», когда взрослые воровали, и в то же время сами подучивались у взрослых «работе».
Они ютились больше в «вагончике». Это был крошечный одноэтажный флигелек в глубине владения Румянцева. В первой половине восьмидесятых годов там появилась и жила подолгу красавица, которую звали «княжна». Она исчезала на некоторое время
из Хитровки, попадая за свою красоту то на содержание, то в «шикарный» публичный
дом, но всякий раз возвращалась в «вагончик» и пропивала все свои сбережения. В «Каторге» она распевала французские шансонетки, танцевала модный тогда танец качучу.
Совершенно неожиданно весь рынок был окружен милицией, стоявшей во всех переулках и у ворот каждого
дома. С рынка выпускали всех — на рынок не пускали никого. Обитатели были заранее предупреждены о предстоящем выселении, но никто
из них и не думал оставлять свои «хазы».
Милиция, окружив
дома, предложила немедленно выселяться, предупредив, что выход свободный, никто задержан не будет, и дала несколько часов сроку, после которого «будут приняты меры». Только часть нищих-инвалидов была оставлена в одном
из надворных флигелей «Румянцевки»…
Сухаревский торговец покупал там, где несчастье в
доме, когда все нипочем; или он «укупит» у не знающего цену нуждающегося человека, или из-под полы «товарца» приобретет, а этот «товарец» иногда дымом поджога пахнет, иногда и кровью облит, а уж слезами горькими — всегда.
В них-то и приютились обитатели Шиповки
из первой категории, а «иваны» первое время поразбрелись, а потом тоже явились на Хитров и заняли подвалы и тайники
дома Ромейко в «Сухом овраге».
Шипов
дом не изменил своего названия и сути. Прежде был он населен грабителями, а теперь заселился законно прописанными «коммерсантами», неусыпно пекущимися об исчезновении всяких улик кражи, грабежа и разбоя, «коммерсантами», сделавшими
из этих улик неистощимый источник своих доходов, скупая и перешивая краденое.
В этом громадном трехэтажном
доме, за исключением нескольких лавок, харчевен, кабака в нижнем этаже и одного притона-трактира, вся остальная площадь состояла
из мелких, грязных квартир. Они были битком набиты базарными торговками с их мужьями или просто сожителями.
Чуть свет являлись на толкучку торговки, барахольщики первой категории и скупщики
из «Шилова
дома», а
из желающих продать — столичная беднота: лишившиеся места чиновники приносили последнюю шинелишку с собачьим воротником, бедный студент продавал сюртук, чтобы заплатить за угол,
из которого его гонят на улицу, голодная мать, продающая одеяльце и подушку своего ребенка, и жена обанкротившегося купца, когда-то богатая, боязливо предлагала самовар, чтобы купить еду сидящему в долговом отделении мужу.
И вот в жаркий июльский день мы подняли против
дома Малюшина, близ Самотеки, железную решетку спускного колодца, опустили туда лестницу. Никто не обратил внимания на нашу операцию — сделано было все очень скоро: подняли решетку, опустили лестницу.
Из отверстия валил зловонный пар. Федя-водопроводчик полез первый; отверстие, сырое и грязное, было узко, лестница стояла отвесно, спина шаркала о стену. Послышалось хлюпанье воды и голос, как
из склепа...
В такую только ночь и можно идти спокойно по этому бульвару, не рискуя быть ограбленным, а то и убитым ночными завсегдатаями, выходящими
из своих трущоб в грачевских переулках и Арбузовской крепости, этого громадного бывшего барского
дома, расположенного на бульваре.
Я еще тройной свисток — и мне сразу откликнулись с двух разных сторон. Послышались торопливые шаги: бежал дворник
из соседнего
дома, а со стороны бульвара — городовой, должно быть,
из будки… Я спрятался в кусты, чтобы удостовериться, увидят ли человека у решетки. Дворник бежал вдоль тротуара и прямо наткнулся на него и засвистал. Подбежал городовой… Оба наклонились к лежавшему. Я хотел выйти к ним, но опять почувствовал боль в ноге: опять провалился ножик в дырку!
— Вот мы и
дома, — сказал спутник и заорал диким голосом: — Проснитесь, мертвые, восстаньте
из гробов! Мы водки принесли!..
В это же время, около полуночи,
из своего казенного
дома переходил бульвар обер-полицмейстер Козлов, направляясь на противоположную сторону бульвара, где жила известная московская красавица портниха.
Когда его перевели
из кучерской в комнату старинного барского
дома, прислуга стала глумиться над ним, и не раз он слышал ужасное слово: «Дармоед».
В назначенный день к семи часам вечера приперла
из «Ляпинки» артель в тридцать человек. Швейцар в ужасе, никого не пускает. Выручила появившаяся хозяйка
дома, и княжеский швейцар в щегольской ливрее снимал и развешивал такие пальто и полушубки, каких вестибюль и не видывал. Только места для калош остались пустыми.
Под бельэтажем нижний этаж был занят торговыми помещениями, а под ним, глубоко в земле, подо всем
домом между Грачевкой и Цветным бульваром сидел громаднейший подвальный этаж, весь сплошь занятый одним трактиром, самым отчаянным разбойничьим местом, где развлекался до бесчувствия преступный мир, стекавшийся
из притонов Грачевки, переулков Цветного бульвара, и даже
из самой «Шиповской крепости» набегали фартовые после особо удачных сухих и мокрых дел, изменяя даже своему притону «Поляковскому трактиру» на Яузе, а хитровская «Каторга» казалась пансионом благородных девиц по сравнению с «Адом».
Сидит человек на скамейке на Цветном бульваре и смотрит на улицу, на огромный
дом Внукова. Видит, идут по тротуару мимо этого
дома человек пять, и вдруг — никого! Куда они девались?.. Смотрит — тротуар пуст… И опять неведомо откуда появляется пьяная толпа, шумит, дерется… И вдруг исчезает снова… Торопливо шагает будочник — и тоже проваливается сквозь землю, а через пять минут опять вырастает
из земли и шагает по тротуару с бутылкой водки в одной руке и со свертком в другой…
В конце прошлого столетия при канализационных работах наткнулись на один
из таких ходов под воротами этого
дома, когда уже «Ада» не было, а существовали лишь подвальные помещения (в одном
из них помещалась спальня служащих трактира, освещавшаяся и днем керосиновыми лампами).
На Трубе у бутаря часто встречались два любителя его бергамотного табаку — Оливье и один
из братьев Пеговых, ежедневно ходивший
из своего богатого
дома в Гнездниковском переулке за своим любимым бергамотным, и покупал он его всегда на копейку, чтобы свеженький был. Там-то они и сговорились с Оливье, и Пегов купил у Попова весь его громадный пустырь почти в полторы десятины. На месте будок и «Афонькина кабака» вырос на земле Пегова «Эрмитаж Оливье», а непроездная площадь и улицы были замощены.
В прежние годы Охотный ряд был застроен с одной стороны старинными
домами, а с другой — длинным одноэтажным зданием под одной крышей, несмотря на то, что оно принадлежало десяткам владельцев.
Из всех этих зданий только два
дома были жилыми:
дом, где гостиница «Континенталь», да стоящий рядом с ним трактир Егорова, знаменитый своими блинами. Остальное все лавки, вплоть до Тверской.
Разломали все хлевушки и сарайчики, очистили от грязи
дом, построенный Голицыным, где прежде резали кур и был склад всякой завали, и выявились на стенах, после отбитой штукатурки, пояски, карнизы и прочие украшения, художественно высеченные
из кирпича, а когда выбросили
из подвала зловонные бочки с сельдями и уничтожили заведение, где эти сельди коптились, то под полом оказались еще беломраморные покои. Никто
из москвичей и не подозревал, что эта «коптильня» в беломраморных палатах.
Одновременно с этими двумя
домами, тоже
из зависти, чтобы «утереть нос» Ваське Голицыну и казнокраду Троекурову, князь Гагарин выстроил на Тверской свой
дом. Это был казнокрад похуже, пожалуй, Троекурова, как поется о нем в песне...
Против ворот [Въезд во двор со стороны Тверской, против Обжорного переулка.] Охотного ряда, от Тверской, тянется узкий Лоскутный переулок, переходящий в Обжорный, который кривулил к Манежу и к Моховой; нижние этажи облезлых
домов в нем были заняты главным образом «дырками». Так назывались харчевни, где подавались: за три копейки — чашка щей
из серой капусты, без мяса; за пятак — лапша зелено-серая от «подонья» из-под льняного или конопляного масла, жареная или тушеная картошка.
У меня сохранилась запись очевидца о посещении этой трущобы: «Мне пришлось, — пишет автор записи, — быть у одного
из чиновников, жившего в этом
доме.
Прошло со времени этой записи больше двадцати лет. Уже в начале этого столетия возвращаюсь я по Мясницкой с Курского вокзала домой
из продолжительной поездки — и вдруг вижу:
дома нет, лишь груда камня и мусора. Работают каменщики, разрушают фундамент. Я соскочил с извозчика и прямо к ним. Оказывается, новый
дом строить хотят.
Его отводят в одну
из камер, маленькие окна которой прямо глядят на генерал-губернаторский
дом, но снаружи сквозь них ничего не видно: сверх железной решетки окна затянуты частой проволочной сеткой, заросшей пылью.
Чуть показывался с Тверской, или
из Столешникова переулка, или от гостиницы «Дрезден», или
из подъезда генерал-губернаторского
дома генерал, часовой два раза ударял в колокол, и весь караул — двадцать человек с офицером и барабанщиком во главе — стремглав, прыгая со ступенек, выстраивался фронтом рядом с будкой и делал ружьями «на караул» под барабанный бой…
В первый раз в жизни я услыхал это слово в конце первого года империалистической войны, когда население нашего
дома, особенно надворных флигелей, увеличилось беженцами
из Польши.
На Тверской, против Леонтьевского переулка, высится здание бывшего булочника Филиппова, который его перестроил в конце столетия
из длинного двухэтажного
дома, принадлежавшего его отцу, популярному в Москве благодаря своим калачам и сайкам.
После праздника все эти преступники оказывались или мелкими воришками, или просто бродяжками
из московских мещан и ремесленников, которых по удостоверении личности отпускали по
домам, и они расходились, справив сытно праздник за счет «благодетелей», ожидавших горячих молитв за свои души от этих «несчастненьких, ввергнутых в узилища слугами антихриста».
Все успокоилось. Вдруг у
дома появился полицмейстер в сопровождении жандармов и казаков, которые спешились в Глинищевском переулке и совершенно неожиданно дали два залпа в верхние этажи пятиэтажного
дома, выходящего в переулок и заселенного частными квартирами. Фабричный же корпус,
из окон которого кидали кирпичами, а по сообщению городовых, даже стреляли (что и заставило их перед этим бежать), находился внутри двора.
И рисует воображение дальнейшую картину: вышел печальный и мрачный поэт
из клуба, пошел домой, к Никитским воротам, в
дом Гончаровых, пошел по Тверской, к Страстной площади.
Он бросал деньги направо и налево, никому ни в чем не отказывал, особенно учащейся молодежи, держал на Тверской, на углу Чернышевского переулка, рядом с генерал-губернаторским
домом магазинчик виноградных вин
из своих великолепных крымских виноградников «Новый Свет» и продавал в розницу чистое, натуральное вино по двадцать пять копеек за бутылку.
Так до 1917 года и служил этот
дом, переходя
из рук в руки, от кондитера к кондитеру: от Завьялова к Бурдину, Феоктистову и другим.
То всю ночь сверкали окна огнями и
дом гудел музыкой на свадьбах и купеческих балах, привлекая публику с бульваров к своим окнам, то
из него доносились басы протодьяконов, возглашавших «вечную память».
Дом этот в те времена был одним
из самых больших и лучших в Москве, фасадом он выходил на Тверскую, выстроен был в классическом стиле, с гербом на фронтоне и двумя стильными балконами.
Черти проказили, старая княгиня ездила к обедне, а заведовавший в части поркой квартальный,
из аракчеевских солдат, получал свои трешницы, и никто не обращал внимания на
дом, где водятся черти.
Такова легенда, ходившая об этих
домах. Вслед за зверинцем, еще в не отделанных залах
дома Гурьева, в бельэтаже, открылся танцкласс. И сейчас еще живы москвичи, отплясывавшие там в ободранных залах в то время, когда над танцующими носились голуби и воробьи, а в капителях колонн
из птичьих гнезд торчали солома и тряпки.
Вода, жар и пар одинаковые, только обстановка иная. Бани как бани! Мочалка — тринадцать, мыло по одной копейке. Многие
из них и теперь стоят, как были, и в тех же
домах, как и в конце прошлого века, только публика в них другая, да старых хозяев, содержателей бань, нет, и память о них скоро совсем пропадет, потому что рассказывать о них некому.
Они уходят в соседнюю комнату, где стоит большой стол, уставленный закусками и выпивкой. Приходят, прикладываются, и опять — к дамам или в соседнюю комнату, — там на двух столах степенная игра в преферанс и на одном в «стуколку». Преферансисты — пожилые купцы, два солидных чиновника — один с «Анной в петлице» — и сам хозяин
дома, в долгополом сюртуке с золотой медалью на ленте на красной шее, вырастающей
из глухого синего бархатного жилета.
Это был владелец
дома, первогильдейский купец Григорий Николаевич Карташев. Квартира его была рядом с трактиром, в ней он жил одиноко, спал на голой лежанке, положив под голову что-нибудь
из платья. В квартире никогда не натирали полов и не мели.
А то еще один
из замоскворецких, загуливавших только у Бубнова и не выходивших дня по два
из кабинетов, раз приезжает ночью домой на лихаче с приятелем. Ему отворяют ворота — подъезд его дедовского
дома был со двора, а двор был окружен высоким деревянным забором, а он орет...
Из маленьких ресторанов была интересна на Кузнецком мосту в подвале
дома Тверского подворья «Венеция». Там в отдельном зальце с запиравшеюся дверью собирались деды нашей революции. И удобнее места не было: в одиннадцать часов ресторан запирался, публика расходилась — и тут-то и начинались дружеские беседы в этом небольшом с завешенными окнами зале.
У Никитских ворот, в
доме Боргеста, был трактир, где одна
из зал была увешана закрытыми бумагой клетками с соловьями, и по вечерам и рано утром сюда сходились со всей Москвы любители слушать соловьиное пение. Во многих трактирах были клетки с певчими птицами, как, например, у А. Павловского на Трубе и в Охотничьем трактире на Неглинной. В этом трактире собирались по воскресеньям, приходя с Трубной площади, где продавали собак и птиц, известные московские охотники.
А то представитель конкурса, узнав об отлучке должника
из долгового отделения, разыскивает его
дома, врывается, иногда ночью, в семейную обстановку и на глазах жены и детей вместе с полицией сам везет его в долговое отделение. Ловили должников на улицах, в трактирах, в гостях, даже при выходе
из церкви!