Неточные совпадения
У Ильинских ворот он указал на широкую площадь. На ней стояли десятки линеек с облезлыми крупными лошадьми. Оборванные кучера и хозяева линеек суетились. Кто торговался с нанимателями, кто усаживал пассажиров: в Останкино, за Крестовскую заставу, в Петровский парк, куда линейки совершали правильные рейсы.
Одну линейку занимал синодальный хор, певчие переругивались басами и дискантами на
всю площадь.
— Ну, каторжник… Ну, вор… нищий… бродяга… Тоже люди, всяк жить хочет. А то что?
Один я супротив
всех их. Нешто их
всех переловишь?
Одного пымаешь — другие прибегут… Жить надо!
— Каторга сигает! — пояснил мне Рудников и крикнул на
всю казарму: — Не бойтесь, дьяволы! Я
один, никого не возьму, так зашел…
«Кулаковкой» назывался не
один дом, а ряд домов в огромном владении Кулакова между Хитровской площадью и Свиньинским переулком. Лицевой дом, выходивший узким концом на площадь, звали «Утюгом». Мрачнейший за ним ряд трехэтажных зловонных корпусов звался «Сухой овраг», а
все вместе — «Свиной дом». Он принадлежал известному коллекционеру Свиньину. По нему и переулок назвали. Отсюда и кличка обитателей: «утюги» и «волки Сухого оврага».
Я выпил
один за другим два стаканчика, съел яйцо, а он
все сидит и смотрит.
Я отдал оборванцу
всю сдачу, а он сказал удивленно вместо спасибо только
одно...
И только Советская власть
одним постановлением Моссовета смахнула эту не излечимую при старом строе язву и в
одну неделю в 1923 году очистила
всю площадь с окружающими ее вековыми притонами, в несколько месяцев отделала под чистые квартиры недавние трущобы и заселила их рабочим и служащим людом.
В 1917 году ночлежники «Утюга»
все, как
один, наотрез отказались платить съемщикам квартир за ночлег, и съемщики, видя, что жаловаться некому, бросили
все и разбежались по своим деревням.
— Касьяном зову — потому и не врет. Такие в три года
один раз родятся… Касьяны
все правдивые бывают!..
После войны 1812 года, как только стали возвращаться в Москву москвичи и начали разыскивать свое разграбленное имущество, генерал-губернатор Растопчин издал приказ, в котором объявил, что «
все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того, кто в данный момент ими владеет, и что всякий владелец может их продавать, но только
один раз в неделю, в воскресенье, в
одном только месте, а именно на площади против Сухаревской башни».
Центр района его действия была Сухаревка, а отсюда им были раскинуты нити повсюду, и он
один только знал
все.
— Какое!
Всю зиму на Хитровке околачивался… болел… Марк Афанасьев подкармливал. А в четверг пофартило, говорят, в Гуслицах с кем-то купца пришил… Как
одну копейку шесть больших отдал. Цапля метал… Архивариус метал. Резал Назаров.
Еще он покупал карикатуры на полицию
всех стран, и
одна из его комнат была увешана такими карикатурами.
Любили букинисты и студенческую бедноту, делали для нее всякие любезности. Приходит компания студентов, человек пять, и общими силами покупают
одну книгу или издание лекций совсем задешево, и
все учатся по
одному экземпляру. Или брали напрокат книгу, уплачивая по пятачку в день. Букинисты давали книги без залога, и никогда книги за студентами не пропадали.
Всем букинистам был известен
один собиратель, каждое воскресенье копавшийся в палатках букинистов и в разваленных на рогожах книгах, оставивший после себя ценную библиотеку. И рассчитывался он всегда неуклонно так: сторгует, положим, книгу, за которую просили пять рублей, за два рубля, выжав
все из букиниста, и лезет в карман. Вынимает два кошелька, из
одного достает рубль, а из другого вываливает
всю мелочь и дает
один рубль девяносто три копейки.
Неизменными посетителями Сухаревки были
все содержатели антикварных магазинов.
Один из них являлся с рассветом, садился на ящик и смотрел, как расставляют вещи. Сидит, глядит и, чуть усмотрит что-нибудь интересное, сейчас ухватит раньше любителей-коллекционеров, а потом перепродаст им же втридорога. Нередко антиквары гнали его...
На Сухаревке была
одна палатка, специально получавшая из-за границы поддельного «Попова». Подделки практиковались во
всех областях.
Обитатели «Шиповской крепости» делились на две категории: в
одной — беглые крепостные, мелкие воры, нищие, сбежавшие от родителей и хозяев дети, ученики и скрывшиеся из малолетнего отделения тюремного замка, затем московские мещане и беспаспортные крестьяне из ближних деревень.
Все это развеселый пьяный народ, ищущий здесь убежища от полиции.
В этом громадном трехэтажном доме, за исключением нескольких лавок, харчевен, кабака в нижнем этаже и
одного притона-трактира,
вся остальная площадь состояла из мелких, грязных квартир. Они были битком набиты базарными торговками с их мужьями или просто сожителями.
Все это рваное, линючее, ползет чуть не при первом прикосновении. Калоши или сапоги окажутся подклеенными и замазанными, черное пальто окажется серо-буромалиновым, на фуражке после первого дождя выступит красный околыш, у сюртука
одна пола окажется синей, другая — желтой, а полспины — зеленой. Белье расползается при первой стирке. Это
все «произведения» первой категории шиповских ремесленников, «выдержавших экзамен» в ремесленной управе.
Толкучка занимала
всю Старую площадь — между Ильинкой и Никольской, и отчасти Новую — между Ильинкой и Варваркой. По
одну сторону — Китайская стена, по другую — ряд высоких домов, занятых торговыми помещениями. В верхних этажах — конторы и склады, а в нижних — лавки с готовым платьем и обувью.
Я остался
один в этом замурованном склепе и прошел по колено в бурлящей воде шагов десять. Остановился. Кругом меня был мрак. Мрак непроницаемый, полнейшее отсутствие света. Я повертывал голову во
все стороны, но глаз мой ничего не различал.
Да и пользы никому нет —
все по-старому будет,
одни хлопоты.
— Это вы? — воскликнул человек в сюртуке и
одним взмахом отшиб в сторону вскочившего с пола и бросившегося на меня банкомета, борода которого была в крови. Тот снова упал. Передо мной, сконфуженный и пораженный, стоял беговой «спортсмен», который вез меня в своем шарабане.
Все остальные окаменели.
Кроме вин, которых истреблялось море, особенно шампанского, Купеческий клуб славился
один на
всю Москву квасами и фруктовыми водами, секрет приготовления которых знал только
один многолетний эконом клуба — Николай Агафоныч.
Бывал на «вторничных» обедах еще
один чудак, Иван Савельев. Держал он себя гордо, несмотря на долгополый сюртук и сапоги бутылками. У него была булочная на Покровке, где
все делалось по «военно-государственному», как он сам говорил. Себя он называл фельдмаршалом, сына своего, который заведовал другой булочной, именовал комендантом, калачников и булочников — гвардией, а хлебопеков — гарнизоном.
На
одной из ученических выставок в Училище живописи
всех поразила картина «Мертвое озеро».
С каждой рюмкой компания оживлялась, чокались, пили, наливали друг другу, шумели, и
один из ляпинцев, совершенно пьяный, начал даже очень громко «родителей поминать». Более трезвые товарищи его уговорили уйти, швейцар помог одеться, и «Атамоныч» побрел в свою «Ляпинку», благо это было близко. Еще человек шесть «тактично» выпроводили таким же путем товарищи, а когда
все было съедено и выпито, гости понемногу стали уходить.
Кругом
все знакомые… Приветствуя, В. Е. Шмаровин иногда становится перед вошедшим: в
одной руке серебряная стопочка допетровских времен, а в другой — екатерининский штоф, «квинтель», как называли его на «средах».
За работу Н. И. Струнникову Брокар денег не давал, а только платил за него пятьдесят рублей в училище и содержал «на
всем готовом». А содержал так: отвел художнику в сторожке койку пополам с рабочим, — так двое на
одной кровати и спали, и кормил вместе со своей прислугой на кухне. Проработал год Н. И. Струнников и пришел к Брокару...
Это был спорт: угадать знаменитость,
все равно что выиграть двести тысяч. Был
один год (кажется, выставка 1897 года), когда
все лучшие картины закупили московские «иностранцы»: Прове, Гутхейль, Клоп, Катуар, Брокар, Гоппер, Мориц, Шмидт…
Соединить золу с табаком так: два стакана табаку и
один стакан золы, ссыпать это в горшок, смачивая водой стакан с осьмою, смачивать не сразу, а понемногу, и в это время опять тереть, и так тереть
весь табак до конца, выкладывая в
одно место.
Сосновое масло,
один золотник розового масла и розовую воду соединить вместе подогретую, но не очень сильно; смесь эту, взбалтывая, подбавлять в каждый раствор табаку с золою и
все это стирать.
Когда
весь табак перетрется со смесью, его вспрыскивать оставшимся
одним золотником розового масла и перемешивать руками. Затем насыпать в бутылки; насыпав в бутылки табак, закубрить его пробкой и завязать пузырем, поставить их на печь дней на пять или на шесть, а на ночь в печку ставить, класть их надо в лежачем положении. И табак готов».
Под бельэтажем нижний этаж был занят торговыми помещениями, а под ним, глубоко в земле, подо
всем домом между Грачевкой и Цветным бульваром сидел громаднейший подвальный этаж,
весь сплошь занятый
одним трактиром, самым отчаянным разбойничьим местом, где развлекался до бесчувствия преступный мир, стекавшийся из притонов Грачевки, переулков Цветного бульвара, и даже из самой «Шиповской крепости» набегали фартовые после особо удачных сухих и мокрых дел, изменяя даже своему притону «Поляковскому трактиру» на Яузе, а хитровская «Каторга» казалась пансионом благородных девиц по сравнению с «Адом».
В этой половине было всегда тихо — пьянства не допускали вышибалы,
одного слова или молчаливого жеста их
все боялись.
На Трубе у бутаря часто встречались два любителя его бергамотного табаку — Оливье и
один из братьев Пеговых, ежедневно ходивший из своего богатого дома в Гнездниковском переулке за своим любимым бергамотным, и покупал он его всегда на копейку, чтобы свеженький был. Там-то они и сговорились с Оливье, и Пегов купил у Попова
весь его громадный пустырь почти в полторы десятины. На месте будок и «Афонькина кабака» вырос на земле Пегова «Эрмитаж Оливье», а непроездная площадь и улицы были замощены.
Там, где в болоте по ночам раздавалось кваканье лягушек и неслись вопли ограбленных завсегдатаями трактира, засверкали огнями окна дворца обжорства, перед которым стояли день и ночь дорогие дворянские запряжки, иногда еще с выездными лакеями в ливреях.
Все на французский манер в угоду требовательным клиентам сделал Оливье — только
одно русское оставил: в ресторане не было фрачных лакеев, а служили московские половые, сверкавшие рубашками голландского полотна и шелковыми поясами.
Был такой перед японской войной толстый штабс-капитан, произведенный лихачами от Страстного сперва в полковника, а потом лихачами от «Эрмитажа» в «вась-сиясь», хотя на погонах имелись
все те же штабс-капитанские четыре звездочки и
одна полоска.
В прежние годы Охотный ряд был застроен с
одной стороны старинными домами, а с другой — длинным одноэтажным зданием под
одной крышей, несмотря на то, что оно принадлежало десяткам владельцев. Из
всех этих зданий только два дома были жилыми: дом, где гостиница «Континенталь», да стоящий рядом с ним трактир Егорова, знаменитый своими блинами. Остальное
все лавки, вплоть до Тверской.
Речь Жадаева попала в газеты, насмешила Москву, и тут принялись за очистку Охотного ряда. Первым делом было приказано иметь во
всех лавках кошек. Но кошки и так были в большинстве лавок. Это был род спорта — у кого кот толще. Сытые, огромные коты сидели на прилавках, но крысы обращали на них мало внимания. В надворные сараи котов на ночь не пускали после того, как
одного из них в сарае ночью крысы сожрали.
А там пяток, а там уж ни
одной крысы в лавке не стало —
всех передушил…
Ловкий Петр Кирилыч первый придумал «художественно» разрезать такой пирог. В
одной руке вилка, в другой ножик; несколько взмахов руки, и в
один миг расстегай обращался в десятки тоненьких ломтиков, разбегавшихся от центрального куска печенки к толстым румяным краям пирога, сохранившего свою форму. Пошла эта мода по
всей Москве, но мало кто умел так «художественно» резать расстегаи, как Петр Кирилыч, разве только у Тестова — Кузьма да Иван Семеныч. Это были художники!
— Время такое-с,
все разъехамшись… Во
всем коридоре
одна только Языкова барыня… Кто в парк пошел, кто на бульваре сидит… Ко сну прибудут, а теперь еще солнце не село.
— Есть лучше
всех на свете, красавица, полпуда навоза на ней таскается. Как поклонится — фунт отломится, как павой пройдет — два нарастет…
Одна нога хромая, на
один глаз косая, малость конопатая, да зато бо-ога-атая!
Впрочем, люди, знакомые князю, имели доступ к нему в кабинет, где он и выслушивал их
один и отдавал приказания чиновникам, как поступить, но скоро
все забывал, и не всегда его приказания исполнялись.
Вся Москва об этом молчала, знал только
один фельетонист «Современных известий», Пастухов, но с него Долгоруков взял клятву, что он никогда не заикнется об этом деле.
Я помню
одно необычайно сухое лето в половине восьмидесятых годов, когда в
один день было четырнадцать пожаров, из которых два — сбор
всех частей. Горели Зарядье и Рогожская почти в
одно и то же время… А кругом мелкие пожары…
Было и еще
одно занятие у пожарных. Впрочем, не у
всех, а только у Сущевской части: они жгли запрещенные цензурой книги.
Бешено грохочут по Тверской
один за другим дьявольские поезда мимо генерал-губернаторского дома, мимо Тверской части, на которой развевается красный флаг — сбор
всех частей. Сзади пожарных, стоя в пролетке и
одной рукой держась за плечо кучера, лихо несется по Тверской полковник Арапов на своей паре и не может догнать пожарных…