Неточные совпадения
Извозчик бьет кнутом лошаденку. Скользим легко
то по снегу,
то по оголенным мокрым булыгам, благо широкие деревенские полозья без железных подрезов. Они скользят,
а не режут, как у городских санок. Зато на всех косогорах
и уклонах горбатой улицы сани раскатываются, тащат за собой набочившуюся лошадь
и ударяются широкими отводами о деревянные тумбы. Приходится держаться за спинку, чтобы не вылететь из саней.
— Эту лошадь — завтра в деревню. Вчера на Конной у Илюшина взял за сорок рублей киргизку… Добрая. Четыре года. Износу ей не будет… На
той неделе обоз с рыбой из-за Волги пришел. Ну, барышники у них лошадей укупили,
а с нас вдвое берут. Зато в долг. Каждый понедельник трешку плати. Легко разве? Так все извозчики обзаводятся. Сибиряки привезут товар в Москву
и половину лошадей распродадут…
Вдоль Садовой, со стороны Сухаревки, бешено мчатся одна за другой две прекрасные одинаковые рыжие тройки в одинаковых новых коротеньких тележках. На
той и на другой — разудалые ямщики, в шляпенках с павлиньими перьями, с гиканьем
и свистом машут кнутами. В каждой тройке по два одинаковых пассажира: слева жандарм в серой шинели,
а справа молодой человек в штатском.
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников
и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана»,
а «деловые ребята» были с обоими представителями власти в дружбе
и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон.
Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да
и никак не скроешься от них: все равно свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
— Сразу бы так
и спрашивал.
А то канителится… Ну, Зеленщик!
—
А ведь это Степка Махалкин! За
то и Махалкиным прозвали, что сигать с крыш мастак. Он?
Забирают обходом мелкоту, беспаспортных, нищих
и административно высланных. На другой же день их рассортируют: беспаспортных
и административных через пересыльную тюрьму отправят в места приписки, в ближайшие уезды,
а они через неделю опять в Москве. Придут этапом в какой-нибудь Зарайск, отметятся в полиции
и в
ту же ночь обратно. Нищие
и барышники все окажутся москвичами или из подгородных слобод,
и на другой день они опять на Хитровке, за своим обычным делом впредь до нового обхода.
Нищенствуя, детям приходилось снимать зимой обувь
и отдавать ее караульщику за углом,
а самим босиком метаться по снегу около выходов из трактиров
и ресторанов. Приходилось добывать деньги всеми способами, чтобы дома, вернувшись без двугривенного, не быть избитым. Мальчишки, кроме
того, стояли «на стреме», когда взрослые воровали,
и в
то же время сами подучивались у взрослых «работе».
Самый благонамеренный элемент Хитровки — это нищие. Многие из них здесь родились
и выросли;
и если по убожеству своему
и никчемности они не сделались ворами
и разбойниками,
а так
и остались нищими,
то теперь уж ни на что не променяют своего ремесла.
Три года водил за ручку Коську старик по зимам на церковные паперти,
а летом уходил с ним в Сокольники
и дальше, в Лосиный остров по грибы
и тем зарабатывал пропитание.
Потом сошелся с карманниками, стал «работать» на Сухаревке
и по вагонам конки, но сам в карманы никогда не лазил,
а только был «убегалой»,
то есть ему передавали кошелек,
а он убегал.
После войны 1812 года, как только стали возвращаться в Москву москвичи
и начали разыскивать свое разграбленное имущество, генерал-губернатор Растопчин издал приказ, в котором объявил, что «все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью
того, кто в данный момент ими владеет,
и что всякий владелец может их продавать, но только один раз в неделю, в воскресенье, в одном только месте,
а именно на площади против Сухаревской башни».
До
тех пор сыщиками считались только два пристава — Замайский
и Муравьев, имевшие своих помощников из числа воров, которым мирволили в мелких кражах,
а крупные преступления они должны были раскрывать
и важных преступников ловить.
Все Смолин знает — не
то, что где было,
а что
и когда будет
и где…
Колокол льют! Шушукаются по Сухаревке —
и тотчас же по всему рынку,
а потом
и по городу разнесутся нелепые россказни
и вранье.
И мало
того, что чужие повторяют,
а каждый сам старается похлеще соврать,
и обязательно действующее лицо, время
и место действия точно обозначит.
С восьмидесятых годов, когда в Москве начали выходить газеты
и запестрели объявлениями колокольных заводов, Сухаревка перестала пускать небылицы, которые в
те времена служили рекламой.
А колоколозаводчик неукоснительно появлялся на Сухаревке
и скупал «серебряный звон». За ним очень ухаживали старьевщики, так как он был не из типов, искавших «на грош пятаков».
Пускай потом картина Рафаэля окажется доморощенной мазней,
а колье — бутылочного стекла, покупатель все равно идет опять на Сухаревку в
тех же мечтах
и до самой смерти будет искать «на грош пятаков».
Чиновник уселся на тумбу около башни. Небритый
и грязный цирюльник мигнул вихрастому мальчишке,
тот схватил немытую банку из-под мази, отбежал, черпнул из лужи воды
и подал. Здесь бритье стоило три копейки,
а стрижка — пять.
По утрам, когда нет клиентов, мальчишки обучались этому ремеслу на отставных солдатах, которых брили даром. Изрежет неумелый мальчуган несчастного,
а тот сидит
и терпит, потому что в билете у него написано: «бороду брить, волосы стричь, по миру не ходить». Через неделю опять солдат просит побрить!
А если удастся затащить в лавку, так несчастного заговорят, замучат примеркой
и уговорят купить, если не для себя,
то для супруги, для деток или для кучера… Великие мастера были «зазывалы»!
В
тот день, когда произошла история с дыркой, он подошел ко мне на ипподроме за советом: записывать ли ему свою лошадь на следующий приз, имеет ли она шансы? На подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще раз встретились,
и он предложил по случаю дождя довезти меня в своем экипаже до дому. Я отказывался, говоря, что еду на Самотеку,
а это ему не по пути, но он уговорил меня
и, отпустив кучера, лихо домчал в своем шарабане до Самотеки, где я зашел к моему старому другу художнику Павлику Яковлеву.
Из последних притонов вербовались «составителями» громилы для совершения преступлений,
и сюда никогда не заглядывала полиция,
а если по требованию высшего начальства, главным образом прокуратуры,
и делались обходы,
то «хозяйки» заблаговременно знали об этом,
и при «внезапных» обходах никогда не находили
того, кого искали…
Специально для этого
и держится такая «мельница»,
а кроме
того, в ней в дни, не занятые «деловыми», играет всякая шпана мелкотравчатая
и дает верный доход — с банка берут десять процентов.
Тогда содержательницы притонов считались самыми благонамеренными в политическом отношении
и пользовались особым попустительством полиции, щедро ими оплачиваемой,
а охранное отделение не считало их «опасными для государственного строя»
и даже покровительствовало им вплоть до
того, что содержатели притонов
и «мельниц» попадали в охрану при царских проездах.
Нет, уж вы, пожалуйста, не пишите,
а то меня подведете, — я
и обер-полицмейстеру не доносил.
Послушав венгерский хор в трактире «Крым» на Трубной площади, где встретил шулеров — постоянных посетителей скачек —
и кой-кого из знакомых купцов, я пошел по грачевским притонам, не официальным, с красными фонарями,
а по
тем, которые ютятся в подвалах на темных, грязных дворах
и в промозглых «фатерах» «Колосовки», или «Безымянки», как ее еще иногда называли.
—
И полковница настоящая,
а не
то что какая-нибудь подполковница… Она с самим живет… Заведение на ее имя.
— Вдрызг!
А ведь только последнюю бы дали —
и я крез! Талию изучил —
и вдруг бита!.. Одолжите еще… до первой встречи…
Тот же куш…
А потом
и бросил
ту фразу о персидской ромашке… Швырнул в затылок стоявшего на Садовой городового окурок сигары, достал из кармана свежую, закурил
и отрекомендовался...
— Обворовываю талантливых авторов! Ведь на это я пошел, когда меня с квартиры гнали…
А потом привык. Я из-за куска хлеба,
а тот имя свое на пьесах выставляет, слава
и богатство у него. Гонорары авторские лопатой гребет, на рысаках ездит…
А я? Расходы все мои, получаю за пьесу двадцать рублей, из них пять рублей переписчикам… Опохмеляю их, оголтелых, чаем пою… Пока не опохмелишь, руки-то у них ходуном ходят…
— Ах, Жорж! Не может он без глупых шуток! — улыбнулась она мне. — Простите, у нас беспорядок. Жорж возится с этой рванью, с переписчиками… Сидят
и чешутся… На сорок копеек в день персидской ромашки выходит…
А то без нее такой зоологический сад из квартиры сделают, что сбежишь… Они из «Собачьего зала».
Во всех благоустроенных городах тротуары идут по обе стороны улицы,
а иногда, на особенно людных местах, поперек мостовых для удобства пешеходов делались
то из плитняка,
то из асфальта переходы.
А вот на Большой Дмитровке булыжная мостовая пересечена наискось прекрасным тротуаром из гранитных плит, по которому никогда
и никто не переходит, да
и переходить незачем: переулков близко нет.
На обедах играл оркестр Степана Рябова,
а пели хоры —
то цыганский,
то венгерский, чаще же русский от «Яра». Последний пользовался особой любовью,
и содержательница его, Анна Захаровна, была в почете у гуляющего купечества за
то, что умела потрафлять купцу
и знала, кому какую певицу порекомендовать; последняя исполняла всякий приказ хозяйки, потому что контракты отдавали певицу в полное распоряжение содержательницы хора.
И лихачи
и «голубчики» знали своих клубных седоков,
и седоки знали своих лихачей
и «голубчиков» — прямо шли, садились
и ехали.
А то вызывались в клуб лихие тройки от Ечкина или от Ухарского
и, гремя бубенцами, несли веселые компании за заставу, вслед за хором, уехавшим на парных долгушах-линейках.
Умчались к «Яру» подвыпившие за обедом любители «клубнички», картежники перебирались в игорные залы,
а за «обжорным» столом в ярко освещенной столовой продолжали заседать гурманы, вернувшиеся после отдыха на мягких диванах
и креслах гостиной, придумывали
и обдумывали разные заковыристые блюда на ужин,
а накрахмаленный повар в белом колпаке делал свои замечания
и нередко одним словом разбивал кулинарные фантазии, не считаясь с
тем, что за столом сидела сплоченная компания именитого московского купечества.
А если приглашался какой-нибудь особенно почтенный гость,
то он только молча дивился
и своего суждения иметь не мог.
«Вторничные» обеды были особенно многолюдны. Здесь отводили свою душу богачи-купцы, питавшиеся всухомятку в своих амбарах
и конторах, посылая в трактир к Арсентьичу или в «сундучный ряд» за горячей ветчиной
и белугой с хреном
и красным уксусом,
а то просто покупая эти
и другие закуски
и жареные пирожки у разносчиков, снующих по городским рядам
и торговым амбарам Ильинки
и Никольской.
А то раз весь выкрасился черной краской
и явился на пир негром.
Тот фыркает
и закрывается салфеткой. Все недоуменно смотрят,
а Королев серьезно объясняет...
Эти две различные по духу
и по виду партии далеко держались друг от друга. У бедноты не было знакомств, им некуда было пойти, да
и не в чем. Ютились по углам, по комнаткам,
а собирались погулять в самых дешевых трактирах. Излюбленный трактир был у них неподалеку от училища, в одноэтажном домике на углу Уланского переулка
и Сретенского бульвара, или еще трактир «Колокола» на Сретенке, где собирались живописцы, работавшие по церквам. Все жили по-товарищески: у кого заведется рублишко,
тот и угощает.
Выли
и «вечные ляпинцы». Были три художника — Л., Б.
и X., которые по десять — пятнадцать лет жили в «Ляпинке»
и оставались в ней долгое время уже по выходе из училища. Обжились тут, обленились. Существовали разными способами: писали картинки для Сухаревки, малярничали, когда трезвые… Ляпины это знали, но не гнали: пускай живут,
а то пропадут на Хитровке.
Тем не менее в «Ляпинке» бывали обыски
и нередко арестовывалась молодежь, но жандармы старались это делать, из боязни столкновения, не в самом помещении,
а на улице, — ловили поодиночке.
На «субботах»
и «средах» бывала почти одна
и та же публика. На «субботах» пили
и ели под звуки бубна,
а на «средах» пили из «кубка Большого орла» под звуки гимна «среды», состоявшего из одной строчки — «Недурно пущено», на музыку «Та-ра-ра-бум-бия».
В это время к нему приехал П. М. Третьяков покупать портрет архимандрита Феофана работы Тропинина. Увидав П. М. Третьякова, антиквар бросился снимать с него шубу
и галоши,
а когда они вошли в комнату,
то схватил работавшего над картиной Струнникова
и давай его наклонять к полу...
Огромная несуразная комната. Холодно. Печка дымит. Посредине на подстилке какое-нибудь животное: козел, овца, собака, петух…
А то — лисичка. Юркая, с веселыми глазами, сидит
и оглядывается; вот ей захотелось прилечь, но ученик отрывается от мольберта, прутиком пошевелит ей ногу или мордочку, ласково погрозит,
и лисичка садится в прежнюю позу.
А кругом ученики пишут с нее
и посреди сам
А. С. Степанов делает замечания, указывает.
Обед из двух блюд с куском говядины в супе стоил семнадцать копеек,
а без говядины одиннадцать копеек. На второе —
то котлеты,
то каша,
то что-нибудь из картошки,
а иногда полная тарелка клюквенного киселя
и стакан молока. Клюква тогда стоила три копейки фунт,
а молоко две копейки стакан.
Дочка узнает скорее
и называет фамилию.
А то сам скажется.
—
То ли дело нюхануть!
И везде можно,
и дома воздух не портишь…
А главное, дешево
и сердито!
Еще в семи —
и восьмидесятых годах он был таким же, как
и прежде,
а то, пожалуй,
и хуже, потому что за двадцать лет грязь еще больше пропитала пол
и стены,
а газовые рожки за это время насквозь прокоптили потолки, значительно осевшие
и потрескавшиеся, особенно в подземном ходе из общего огромного зала от входа с Цветного бульвара до выхода на Грачевку.
Например, игра в наперсток состоит в
том, чтобы угадать, под каким из трех наперстков лежит хлебный шарик, который шулер на глазах у всех кладет под наперсток,
а на самом деле приклеивает к ногтю —
и под наперстком ничего нет…