Неточные совпадения
В начале моей литературной работы в Москве прочных старых газет было
только две. Это «Московские ведомости» — казенный правительственный орган,
и либеральные «Русские ведомости». Это были два полюса.
В.М. Соболевский — «Русские ведомости» — был популярен
только между читателями этой газеты — профессорами, земцами, молодыми судейскими
и либеральными думцами. Но вся Москва его не знала.
Среди этого вырисовывается благодаря своей бытовой яркости
и неповторимости
только одна фигура создателя «Московского листка» Н.
И. Пастухова, который говорил о себе...
Только единственная яркая бытовая фигура: безграмотный редактор на фоне такой же безграмотной Москвы, понявшей
и полюбившей человека, умевшего говорить на ее языке.
Газету выписывали
только учреждения
и некоторые отставные сановники, а частных подписчиков у нее никогда почти не было, да
и было тогда не модно, даже неприлично, читать «Московские ведомости». На редактора газеты М.Н. Каткова либеральные газеты
и петербургские юмористические журналы, где цензура была насчет его слабее, положительно «вешали собак» за его ретроградство.
…Как? Пушкин умер? Это вздор.
Он жив! Он
только снова
Отдан под надзор
Каткова
и Козлова.
Да
и негде было видеть сотрудников «Московских ведомостей» — они как-то жили своей жизнью, не знались с сотрудниками других газет,
и только один из них, театральный рецензент С.В. Флеров (Васильев), изящный
и скромный, являлся на всех премьерах театров, но он ни по наружности, ни по взглядам, ни по статьям не был похож на своих соратников по изданию, «птенцов гнезда Каткова» со Страстного бульвара.
Если
и бывали студенческие беспорядки, всегда академического характера, то они происходили
только в стенах университета.
Первое время они
только пугали мою молодую жену: стучит в двери этакий саженный оборванный дядя, от которого на версту несет водкой
и ночлежкой,
и спрашивает меня.
Только мы, очень немногие, далеко даже не все постоянные сотрудники, знали, что работали в газете
и П.Л. Лавров,
и Н.Г. Чернышевский, поместивший в 1885 году свой первый фельетон за подписью «Андреев»,
и другие революционные демократы.
Никогда не забыть мне беседы в редакции «Русских ведомостей», в кабинете В.М. Соболевского, за чаем, где Н.К. Михайловский
и А.
И. Чупров говорили, что в России еще не народился пролетариат, а в ответ на это Успенский привел в пример моих
только что напечатанных «Обреченных», попросил принести номер газеты
и заставил меня прочитать вслух.
Оба лейтенанта были еще молодые люди. Гарбер среднего роста, а Шютце выше среднего, плотного телосложения, показывающего чрезвычайно большую физическую силу. Лица у обоих были свежими, энергичными. Во время своего двухлетнего путешествия они чувствовали себя совершенно здоровыми,
и только Шютце жаловался на легкий ревматизм, полученный в Якутске.
Вследствие бури лодки были разделены друг от друга, расстались; Мельвиль попал в восточный рукав
и благополучно достиг Якутска, Чипп с экипажем пропал без вести, а де Лонг, имевший карту устьев Лены с обозначением
только трех рукавов, которыми она впадает в океан, ошибочно попал в одну из глухих речек, которая шла параллельно северному рукаву Лены
и терялась в тундре.
В тундре были страшные бураны.
Только на следующее лето Мельвиль, перезимовавший в Якутске, отправился с Ниндерманом
и Нороссом на поиски
и нашел тела товарищей близ той самой землянки, откуда матросы ушли на разведку. Тела были собраны Мельвилем
и похоронены на каменном кургане, единственном возвышении в тундре. На кургане был воздвигнут большой деревянный крест с именами погибших.
Это был второй случай молниеносной холеры. Третий я видел в глухой степи, среди артели косцов, возвращавшихся с полевых работ на родину. Мы ехали по жаре шагом. Впереди шли семеро косцов. Вдруг один из них упал,
и все бросились вперед по дороге бежать. Остался
только один, который наклонился над упавшим, что-то делал около него, потом бросился догонять своих. Мы поскакали наперерез бежавшим
и поймали последнего.
— Так.
Только едва ли закончите Новочеркасском, как бы в степи не побывшиться… Ведь в тех же телегах, на которых вы будете ездить,
и холерных возят… Долго ли до греха…
— Да вот так же, вам всегда везет,
и сейчас тоже! Вчера приехал ко мне мой бывший денщик, калмык,
только что из полка отпущенный на льготу! Прямо с поезда, проездом в свой улус, прежде ко мне повидаться, к своему командиру… Я еду на поезд — а он навстречу на своем коне… Триста монет ему давали в Москве — не отдал! Ну, я велел ему дожидаться, — а вышло кстати… Вот он вас проводит, а потом
и мою лошадь приведет… Ну, как, довольны? —
и хлопнул меня по плечу.
Отец угощал удивительными десятилетними наливками
и старыми винами, от которых голова свежая, сиди за столом
и пей,
только встать не пробуй — ноги не слушаются!
Я фотографировал группы семьи — вся семья
только трое: отец, мать
и холостой Саня, — потом снял калмыка, а потом…
— Никак нет, ваше благородие, а впрочем, все может быть!
Только это ничего — пропотеть,
и все пройдет! Напьемся чайку.
Поседлал Иван, туго затянул подпруги —
и ахнули мы с ним вместе широким наметом —
только ветер свистит кругом да голову отворачиваешь! Давно я так не скакал, а без тренировки задыхаешься. Да еще слабость…
Иногда, когда Иван отставал, я сдерживал моего Тебенька, — но сын славного Дир-боя, отмахав верст двадцать, был свеж,
только фырчит, ноздри раздувает, а повода не спускает, все попрашивает.
И у калмыка хорош конь — тоже свеж.
— Пропотел —
и здоров. Это «она» была с вами! Ляг
только — застынешь
и умрешь!.. Может, кашу сварить?
Я отправился в канцелярию,
и только вышел, встречаю знакомого генерала А.Д. Мартынова, начальника штаба, в те дни замещавшего наказного атамана, бывшего в отпуску. Я ему сказал, что иду в канцелярию за справками.
Да
и о Стеньке песни
только в степях певали, а в училищах строго запрещалось!
—
Только вряд ли старики говорить будут. Опасаются чужих людей. Есть
и прямые потомки Разина.
С покупкой дома
и уплатой старых долгов дивиденда первое время не было,
и только на 1890 год он появился в изрядной сумме,
и было объявлено, что служащие получат свою долю.
И действительно, все получили, но очень мало.
Об этом знали
и говорили
только друзья в редакции. Цензуре, конечно,
и на ум не пришло.
Это было именно то самое место, где я сидел с извозчиком Тихоном
и откуда ушел
только потому, что вспомнил табакерку.
Впереди что-то страшно загомонило, что-то затрещало. Я увидал
только крыши будок,
и вдруг одна куда-то исчезла, с другой запрыгали белые доски навеса. Страшный рев вдали: «Дают!.. давай!.. дают!..» —
и опять повторяется: «Ой, убили, ой, смерть пришла!..»
В этот миг я думал
только об одном — попасть домой, взять ванну
и успокоить своих.
— Действительно, — говорит В.М. Соболевский, — газету, как
только ее роздали для разноски подписчикам, явившаяся полиция хотела арестовать, но М.А. Саблин поехал к генерал-губернатору
и узнал, что газету уже разрешили по приказанию свыше. Целый день допечатывали газету. Она была единственная с подробностями катастрофы.
В корреспондентском бюро меня тоже встретили овацией русские
и иностранные корреспонденты. Интервьюировали, расспрашивали, осматривали, фотографировали. Художник Рубо зарисовал меня. Американцы
и англичане ощупывали мои бицепсы
и только тогда поверили, что все написанное — правда, что я мог вынести эту давку.
Набег нищих настолько был стремителен, что полиция не успела принять никаких мер… Катастрофу не предупредили, она должна была случиться
и случилась. Ворота все еще не отпирались, сунутые несколько двугривенных
только зажгли толпу, каждый стремился пролезть вперед, толпа хлынула
и прижала несчастных, добившихся своей цели: встать первыми у железных ворот.
Ударил ли он шашкой слона или
только замахнулся, но Мамлик остервенел
и бросился за городовым, исчезнувшим в двери будки. Подняв хобот, слон первым делом сорвал навес крыльца, сломал столбы
и принялся за крышу, по временам поднимая хобот
и трубя. Городовой пытался спастись в заднее окно, но не мог вылезть: его толстая фигура застряла,
и он отчаянно вопил о помощи.
Первая публикация появилась в Петербурге, куда я послал сообщение А.А. Соколову для «Петербургского листка», а потом его перепечатала провинция, а в Москве появились
только краткие известия без упоминания о городовом
и разнесенной будке.
Я
только один раз был у него летом, кажется, в мае месяце. Он, по обыкновению, лежал на диване; окна были открыты, была теплая ночь, а он в меховой шапке читал гранки. Руки никогда не подавал
и, кто бы ни пришел, не вставал с дивана.
Мы все надеждой занеслись —
Вот-вот пойдут у нас реформы.
И что же?
Только дождались —
Городовые новой формы!
Н.П. Ланин согласился на все условия,
и В.А. Гольцевым была составлена молодая редакция, в которую вошли
и народники: Ф.Д. Нефедов, С.А. Приклонский,
только что вернувшийся из ссылки, Н.М. Астырев, П.
И. Кичеев, сибиряк М.
И. Мишла-Орфанов, В.
И. Немирович-Данченко
и многие другие передовые люди того времени.
В Москве шла
только розница. Москвичам были интереснее фельетоны Збруева в «Современных известиях»
и «Московский листок» Н.
И. Пастухова. Эти два издания начали глумиться над «Русским курьером», называя его не иначе, как «кислощейной газетой», а самого Н.П. Ланина — липовым редактором.
Ушел В.А. Гольцев, ушли с ним его друзья, главные сотрудники, но либеральный дух, поддерживаемый Н.П. Ланиным, как ходовой товар, остался,
только яркость
и серьезность пропали,
и газета стала по отношению к прежней, «гольцевской», как «ланинское» шампанское к настоящему редереру.
Но эти семь тысяч спасли А.Я. Липскерова. Вообще ему везло. Затевая издание газеты, он не задавался никакими высокими идеями, а смотрел на газету как на коммерческое дело с конечной целью разбогатеть по примеру Н.
И. Пастухова, а что писалось в газете, его занимало мало. Его интересовали
только доходы.
У А.
И. Соколовой, или, как ее звали, у «Соколихи», были сын Трифон, поразительно похожий на В.М. Дорошевича,
только весь в миниатюре,
и дочь Марья Сергеевна, очень красивая барышня, которую мать не отпускала от себя ни на шаг. Трифон Сергеевич, младший,
и Марья Сергеевна были Соколовы, а старший — Влас Михайлович — Дорошевич.
Эту тайну никто не знал,
и только много лет спустя Влас Михайлович сказал как-то мне, что его в детстве еще усыновил московский пристав Дорошевич.
Дело пошло. Деньги потекли в кассу, хотя «Новости дня» имели подписчиков меньше всех газет
и шли
только в розницу, но вместе с «пюблисите» появились объявления,
и расцвел А.Я. Липскеров. Купил себе роскошный особняк у Красных Ворот. Зеркальные стекла во все окно, сад при доме, дорогие запряжки, роскошные обеды
и завтраки, — все время пьют
и едят. Ложа в театре, ложа на скачках, ложа на бегах.
«Московский листок». Немного сейчас — в двадцатые годы XX века — людей, которые знают, что это за газета. А в восьмидесятые годы прошлого столетия «Московский листок»
и в особенности его создатель — Николай Иванович Пастухов были известны не
только грамотным москвичам, но даже многим
и неграмотным; одни с любопытством, другие со страхом спрашивали...
Популярность «Московского листка» среди москвичей объяснялась не
только характером
и направленностью издания, но
и личностью издателя, крепко державшего в руках всю газету.
Только в 1862 году, в первый год после уничтожения крепостного права,
и могла проскочить такая книжка.
И, конечно, проторговался, но никогда не падал духом. В его банкротстве было его будущее счастье. Жеребцов
и Дмитриев работали тогда в
только что начавших издаваться Н.С. Скворцовым «Русских ведомостях».
— Какое же это самоубийство, когда он жив остался?! Врешь все! — напустился раз Н.
И. Пастухов на репортера С.А. Епифанова, который сообщил о самоубийстве студента, а на другой день выяснилось, что это было
только покушение на самоубийство.