Но писать правду было очень рискованно, о себе писать прямо-таки опасно, и я мои переживания изложил в форме беллетристики — «Обреченные», рассказ из жизни рабочих. Начал на пароходе, а кончил у себя в нумеришке, в Нижнем на ярмарке, и послал отцу с наказом никому его не показывать. И понял отец, что Луговский — его «блудный сын», и написал он это мне. В 1882 году, прогостив рождественские праздники в родительском доме, я
взял у него этот очерк и целиком напечатал его в «Русских ведомостях» в 1885 году.
Неточные совпадения
— А райские сады Фофан так устраивал:
возьмет да и развесит провинившихся матросов в веревочных мешках по реям… Висим и болтаемся… Это первое наказание
у него было. Я болтался-болтался как мышь на нитке… Ну, привык, ничего — заместо качели, только скрюченный сидишь, неудобно малость.
Уж я после узнал, что меня
взяли в ватагу в Ярославле вместо умершего от холеры, тело которого спрятали на расшиве под кичкой — хоронить в городе боялись, как бы задержки от полиции не было… Старые бурлаки, люди с бурным прошлым и с юности без всяких паспортов, молчали: им полиция опаснее холеры.
У половины бурлаков паспортов не было. Зато хозяин уж особенно ласков стал: три раза в день водку подносил с отвалом, с привалом и для здоровья.
Мне это показалось обидно. На столе лежала сдача — полового за горячими кренделями и за махоркой посылали. Я
взял пятиалтынный и на глазах
у всех согнул его пополам — уроки Китаева — и отдал Балабурде...
Грубовато оно было, слишком специально, много чисто бурлацких слов. Я тогда и не мечтал, что когда-нибудь оно будет напечатано. Отдал отцу — и забыл. Только лет через восемь я
взял его
у отца, поотделал слегка и в 1882 году напечатал в журнале «Москва», дававшем в этот год премии — картину «Бурлаки на Волге».
— Лодырь ты, дармоед, вот что.
У исправного солдата всегда все есть; хоть Мошкина
взять для примеру.
— Что теперь! Вот тогда бы вы посмотрели, что было.
У нас в учебном полку по тысяче палок всыпали… Привяжут к прикладам, да на ружьях и волокут полумертвого сквозь строй, а все бей! Бывало, тихо ударишь, пожалеешь человека, а сзади капральный чирк мелом по спине, — значит, самого вздуют.
Взять хоть наше дело, кантонистское, закон был такой: девять забей насмерть, десятого живым представь. Ну, и представляли, выкуют. Ах, как меня пороли!
Пошел в канцелярию,
взял у Рачковского лист бумаги и на другой день подал докладную записку об отставке Вольскому, которого я просил даже не уговаривать.
Я
взял билет и вышел с парохода, чтобы купить чего-нибудь съестного на дорогу. Остановившись
у торговки, я увидал плотного старика-оборванца, и лицо мне показалось знакомым. Когда же он крикнул на торговку, предлагая ей пятак за три воблы вместо шести копеек, я подошел к нему, толкнул в плечо — и шепнул...
Квартальные пошептались, и один из них пошел налево в дверь, а меня в это время обыскали,
взяли кошелек с деньгами, бумаг
у меня не было, конечно, никаких.
— Нет… Нет… Никакой сдачи.
У нас по-русски говорят: почин сдачи не дает. На счастье!.. — И
взяв у полового деньги, свернул их и положил передо мной.
— Николай Петрович, а он, кроме того, поэт,
возьми его под свое покровительство.
У него и сейчас в кармане новые стихи; он мне сегодня читал их.
Кичеев
взял их
у меня, спрятал в бумажник, сказав...
На другой день я засиделся
у Дмитриева далеко за полночь. Он и его жена, Анна Михайловна, такая же прекрасная и добрая, как он сам, приняли меня приветливо… Кое-что я рассказал им из моих скитаний,
взяв слово хранить это в тайне: тогда я очень боялся моего прошлого.
— Карточку, пожалуй, я исправничью на всякий случай
возьму, а к становому не поеду,
у меня приятель в Ильинском погосте есть, трактирщик, на охоту езжал с ним.
…28 июня мы небольшой компанией ужинали
у Лентовского в его большом садовом кабинете. На турецком диване мертвецки спал трагик Анатолий Любский, напившийся с горя. В три часа с почтовым поездом он должен был уехать в Курск на гастроли,
взял билет, да засиделся в буфете, и поезд ушел без него. Он прямо с вокзала приехал к Лентовскому, напился вдребезги и уснул на диване.
Неточные совпадения
Аммос Федорович. Однако ж, черт
возьми господа! он
у меня
взял триста рублей взаймы.
Городничий. Да говорите, ради бога, что такое?
У меня сердце не на месте. Садитесь, господа!
Возьмите стулья! Петр Иванович, вот вам стул.
Городничий. Не гневись! Вот ты теперь валяешься
у ног моих. Отчего? — оттого, что мое
взяло; а будь хоть немножко на твоей стороне, так ты бы меня, каналья! втоптал в самую грязь, еще бы и бревном сверху навалил.
Артемий Филиппович (в сторону).Эка, черт
возьми, уж и в генералы лезет! Чего доброго, может, и будет генералом. Ведь
у него важности, лукавый не
взял бы его, довольно. (Обращаясь к нему.)Тогда, Антон Антонович, и нас не позабудьте.
И тут настала каторга // Корёжскому крестьянину — // До нитки разорил! // А драл… как сам Шалашников! // Да тот был прост; накинется // Со всей воинской силою, // Подумаешь: убьет! // А деньги сунь, отвалится, // Ни дать ни
взять раздувшийся // В собачьем ухе клещ. //
У немца — хватка мертвая: // Пока не пустит по миру, // Не отойдя сосет!