Неточные совпадения
Она, старушка, в ореоле седых волос,
с еще свежим, добродушным лицом,
сидит в кресле на сцене, принимает приветствия. Всерабис командировал театрального рецензента Э. М. Бескина. После блестящей речи он оглашает постановление Наркомпроса о даровании Анне Алексеевне Бренко звания заслуженной артистки.
Рядом со мной
сидел Василий Васильевич Васильев, крошечный,
с черными кудрявыми волосами и маленькими черными глазенками, злобно и строго бегавшими из-под нависших бровей. М. И. Писарев всегда брал его
с собой. Он служил всегда там, где служил Писарев.
На углу, против стильного входа,
сидит в одиночестве огромный полковник
с аршинными черными усами.
Важно и торжественно входили они в зрительный зал, когда уже вся публика
сидела на своих местах. Как сейчас вижу:
с биноклем, опершись на барьер, осматривает театр Н. П. Кичеев, стройный, вылощенный сотрудник «Новостей» Нотовича; рядом
с ним, всегда неразлучно, А. Д. Курепин, фельетонист «Нового времени».
Быстро, почти ощупью, как-то боком пробегал, в сопровождении капельдинера, седовласый
С. А. Юрьев и садился рядом
с таким же седовласым М. Н. Ремезовым — оба из «Русской мысли». Тут же
сидел и А. П. Лукин из «Русских ведомостей», Вл. И. Немирович-Данченко из «Русского курьера» и Н. О. Ракшанин из «Московского листка».
— А вчера ночью обход был… Человек двести разной шпаны набрали. Половина нищие, уже опять вернулись, остальные в пересыльной
сидят… и эти придут… Из деловых, как всегда, никого — в «малине» отсиделись. А было что взять:
с неделю назад из каторги вернулся Болдоха, а
с ним Захарка… Вместе тогда за убийство судились и вместе бежали… Еще его за рост звали «Полтора Захара,
с неделю ростом, два дни загнулось». Вы помните их?
На другой день, как мы условились раньше, я привел актеров Художественного театра к переписчикам. Они, раздетые и разутые,
сидели в ожидании работы, которую Рассохин обещал прислать вечером. Лампа горела только в их «хазе», а в соседней было темно: нищие
с восьми часов улеглись, чтобы завтра рано встать и идти к ранней службе на церковную паперть.
Обоз застрял на повороте и задержал огромную древнюю карету
с иконой Иверской Божией Матери. На козлах
сидели кучер и дьячок, головы которых были повязаны у одного женским платком, а у другого башлыком, потому что в шапке считалось икону грех везти.
Ермолова как раз
сидела против меня, левее А. Н. Островского, между косматым
С. А. Юрьевым и красавицей Рено, любительницей-артисткой, первой московской красавицей: строго правильные черты лица, глубокие черные глаза и недвижность классической статуи.
Через несколько минут, шагах в пятидесяти от дороги, в густом кустарнике, мы
сидели с кунаком на траве, и я рассказывал ему свои обстоятельства.
Остальным москвичам приходилось знакомиться
с турами в шашлычной Автандилова, заказавшего какому-то кавказскому предшественнику Коненкова вырубить и вырезать из одного куска граба большого тура на скале, который много лет, как живой, красовался в его заведении. Под ним нередко
сиживал с друзьями Василий Осипович Ключевский, любитель выпить стакан доброго розоватого карданаха и съесть шашлык из настоящего карачаевского барашка.
И все заставлял пить парное молоко. Я уже начал понемногу сперва
сидеть, потом
с его помощью вставать и выходить раза два в день из сакли, посидеть на камне, подышать великолепным воздухом, полюбоваться на снега Эльбруса вверху и на зеленую полянку внизу, где бродило стадо чуть различимых коз.
— Пароход бежит по Волге. Через забор глядит верблюд, — импровизирует на корме парохода высоким дискантом под немудрую гармошку молодой малый в поддевке и картузике, расположась на круге каната, а я
сижу рядом, на другом круге, и, слушая его, убеждаюсь, что он поет
с натуры: что видит, то и поет.
Перед самым выходом на сцену я прошел в дальнюю, глухую аллею сада, пробежался, сделал пяток сальто-мортале и, вернувшись, встал между кулисами, запыхавшись,
с разгоревшимися глазами. Оглянул сцену, изображавшую разбойничий стан в лесу. Против меня, поправее суфлерской будки, атаман Карл
с главарями, остальные разбойники — группами. Пятеро посредине сцены, между мной и Карлом,
сидят около костра.
Как-то около полудня я возвращался
с небольшого пожара на окраине, шел глухой улочкой, окруженной небольшими домиками, и увидал на скамеечке перед воротами пожилую женщину, перед которой стояли две богомолки в лаптях и сумками за плечами. Рядом
с ней
сидела М. И. Свободина, которая меня окликнула и познакомила
с сидевшей рядом.
В маленьком зальце
с голубыми обоями и простеночным зеркалом стояли три круглые подушки для плетения кружев. За двумя
сидели две хорошенькие блондинки, тоже в голубых, как и обои, ситцевых платьицах, и погремливали чуть слышно коклюшками, выводя узоры кружева.
— Знакомимся
с ужасами женской доли… Мне только здесь стал воочию понятен Некрасов и Писемский. Представьте себе, вот сейчас в садике
сидит красавица женщина, целиком из «Горькой судьбины», муж из ревности убил у нее младенца и сам повесился в тюрьме… Вот она и размыкивает горе, третий год ходит по богомольям…
Рядом
с ней
сидела крепко сложенная невысокая старуха со слезящимися глазами и темная, как закопченная икона.
В этот вечер в первый раз на угловом кресле я увидел местного жандармского полковника и рядом
с ним полицмейстера. Обыкновенно на этих казенных местах
сидели разодетые дамы, жены, может быть, а мужья, как было слышно, — страстные картежники — предпочитали клуб.
Двадцатого февраля 1886 года — юбилей
С. А. Юрьева, празднуется в Колонном зале «Эрмитажа». Глаголями стояли сверкающие серебром и цветами столы в окружении темной зелени лавров и пальм. Я был командирован редакцией «Русских ведомостей» дать отчет о юбилее, и когда явился, то уже все
сидели за столом. По правую сторону юбиляра
сидела Г. Н. Федотова, а по левую — М. Н. Ермолова. Обед был сервирован на сто пятьдесят персон. Здесь были все крупные представители ученой, литературной и артистической Москвы…
— Я бы сама пришла, да больна была. Вот на этом кресле, где вы
сидите, всегда Островский
сидел, — сказала она, опускаясь в кресло. — Танечка, ведь мы
с ним старые друзья… Еще в Воронеже в семьдесят девятом году играли. Все такой же. Как сейчас помню нашу первую встречу на репетиции — Владимир Алексеевич
с пожара приехал, весь в саже, так дымом, дымом от него!
Жаркий июльский день. Листок осины не шевельнется. Я
сижу с тетрадкой и карандашом на моей любимой скамеечке в самом глухом углу «джунглей», над обрывом извилистого берега Москвы-реки.
Она
сидела на моей кровати вместе
с другими и все время, ни на кого не обращая внимания, мурлыкала чуть слышно арию Офелии. А Вася из уголка
с дивана глядел на нее влюбленными глазами. Я только тут и узнал, что Вольский в свой бенефис ставит «Гамлета».
А. А. Блока до этого я видел только раз в «Славянском базаре», в компании
с молодыми людьми. Они проходили мимо нас к выходу, и среди них я невольно залюбовался Блоком. Сюртук ловко
сидел на его фигуре, и его свежее лицо показалось мне знакомым: где это я его видел? Лицо, глаза и рамка курчавых волос, будто
с портрета Байрона, пластические движения стройного тела — все вместе напоминало мне кого-то близкого.