Тюрьма и ссылка в молодых летах, во времена душного и серого гонения, чрезвычайно благотворны; это — закал; одни слабые организации смиряются тюрьмой, те, у которых борьба была мимолетным
юношеским порывом, а не талантом, не внутренней необходимостью.
Из изящных собственно предметов он, в это время, изучил Шекспира, о котором с ним беспрестанно толковал Неведомов, и еще Шиллера [Шиллер Фридрих (1759—1805) — великий немецкий поэт.], за которого он принялся, чтобы выучиться немецкому языку, столь необходимому для естественных наук, и который сразу увлек его, как поэт человечности, цивилизации и всех
юношеских порывов.
Вот почему, смотря на такой
юношеский порыв в залу театра даже седовласого старца, хотя, впрочем, не совсем седовласого, а так, около пятидесяти лет, плешивенького, и вообще человека с виду солидного свойства, капельдинер невольно вспомнил высокие слова Гамлета, датского принца:
Опять, как в
юношескую пору, перед Ницше встали оба великих бога — Дионис и забытый было Аполлон. И теперь их уже нельзя было примирить и соединить в «братском союзе», как сделал Ницше в «Рождении трагедии». Там он этого достиг тем, что превратил Аполлона в какую-то ширму, в цветное стеклышко, умеряющее нестерпимый для смертного глаза блеск дионисовой стихии.
Неточные совпадения
Одно, что он нашел с тех
пор, как вопросы эти стали занимать его, было то, что он ошибался, предполагая по воспоминаниям своего
юношеского, университетского круга, что религия уж отжила свое время и что ее более не существует.
— Так, так, батюшка, — подхватила старуха, — возраст
юношеский уже притек ему;
пора и государю императору показать его. Папенька-то немало служил;
пора и ему подражанье в том отцу иметь.
Прошла
пора детских игр и
юношеских увлечении, прошла
пора жарких мечтаний и томительных, но сладостных надежд.
Только что Петр Иваныч расположился бриться, как явился Александр Федорыч. Он было бросился на шею к дяде, но тот, пожимая мощной рукой его нежную,
юношескую руку, держал его в некотором отдалении от себя, как будто для того, чтобы наглядеться на него, а более, кажется, затем, чтобы остановить этот
порыв и ограничиться пожатием.
Он любил искренно этого беспечного, кроткого еврея за его разносторонний ум,
юношескую живость характера и добродушную страсть к спорам отвлеченного свойства. Какой бы вопрос ни затрогивал Бобров, доктор Гольдберг возражал ему с одинаковым интересом к делу и с неизменной горячностью. И хотя между обоими в их бесконечных спорах до сих
пор возникали только противоречия, тем не менее они скучали друг без друга и виделись чуть не ежедневно.