Неточные совпадения
Я не хочу ошибаться и верю,
что после „Кто виноват?“ ты напишешь такую вещь, которая заставит всех сказать: „Он прав, давно бы ему приняться за повесть!“ Вот тебе и комплимент, и посильный каламбур».
Кончив внутри, он свистнул, — свистнул так,
что спавший в другой комнате на стуле казачок от испуга бросился в противоположную сторону от двери и насилу
после сыскал.
Отец хотел
после курса записать его в канцелярию гражданского губернатора, в
чем ему обещал протежировать секретарь, у которого он лечил безвозмездно детей, вечно золотушных.
Она приехала в последние годы царствования покойной императрицы Екатерины портнихой при французской труппе; муж ее был второй любовник, но, по несчастию, климат Петербурга оказался для него гибелен, особенно
после того, как, оберегая с большим усердием,
чем нужно женатому человеку, одну из артисток труппы, он был гвардейским сержантом выброшен из окна второго этажа на улицу; вероятно, падая, он не взял достаточных предосторожностей от сырого воздуха, ибо с той минуты стал кашлять, кашлял месяца два, а потом перестал — по очень простой причине, потому
что умер.
Глафире Львовне было жаль Любоньку, но взять ее под защиту, показать свое неудовольствие — ей и в голову не приходило; она ограничивалась обыкновенно тем,
что давала Любоньке двойную порцию варенья, и потом, проводив с чрезвычайной лаской старуху и тысячу раз повторив, чтоб chère tante [милая тетя (фр.).] их не забывала, она говорила француженке,
что она ее терпеть не может и
что всякий раз
после ее посещения чувствует нервное расстройство и живую боль в левом виске, готовую перейти в затылок.
Скажу вам вкратце,
что через два месяца
после водворения в доме Негрова Круциферский, от природы нежный и восторженный, был безумно, страстно влюблен в Любоньку.
Выдать Любу замуж за кого бы то ни было — было его любимою мечтою, особенно
после того, как почтенные родители заметили,
что при ней милая Лизонька теряет очень много.
Беда в том,
что одни те и не думают,
что такое брак, которые вступают в него, то есть после-то и раздумают на досуге, да поздненько: это все — febris erotica; где человеку обсудить такой шаг, когда у него пульс бьется, как у вас, любезный друг мой?
Слова Крупова почти не сделали никакого влияния на Круциферского, — я говорю почти, потому
что неопределенное, неясное, но тяжелое впечатление осталось, как
после зловещего крика ворона, как
после встречи с покойником, когда мы торопимся на веселый пир.
У него был только один соперник — инспектор врачебной управы Крупов, и председатель как-то действительно конфузился при нем; но авторитет Крупова далеко не был так всеобщ, особенно
после того, как одна дама губернской аристократии, очень чувствительная и не менее образованная, сказала при многих свидетелях: «Я уважаю Семена Ивановича; но может ли человек понять сердце женщины, может ли понять нежные чувства души, когда он мог смотреть на мертвые тела и, может быть, касался до них рукою?» — Все дамы согласились,
что не может, и решили единогласно,
что председатель уголовной палаты, не имеющий таких свирепых привычек, один способен решать вопросы нежные, где замешано сердце женщины, не говоря уже о всех прочих вопросах.
— Конечно-с, сомнения нет. Признаюсь, дорого дал бы я, чтоб вы его увидели: тогда бы тотчас узнали, в
чем дело. Я вчера
после обеда прогуливался, — Семен Иванович для здоровья приказывает, — прошел так раза два мимо гостиницы; вдруг выходит в сени молодой человек, — я так и думал,
что это он, спросил полового, говорит: «Это — камердинер». Одет, как наш брат, нельзя узнать,
что человек… Ах, боже мой, да у вашего подъезда остановилась карета!
Оставимте на несколько минут, или на несколько страниц, председателя и советника, который,
после получения Анны в петлицу, ни разу не был в таком восторге, как теперь: он пожирал сердцем, умом, глазами и ушами приезжего; он все высмотрел: и то,
что у него жилет был не застегнут на последнюю пуговицу, и то,
что у него в нижней челюсти с правой стороны зуб был выдернут, и проч. и проч. Оставимте их и займемтесь, как NN-цы, исключительно странным гостем.
Мы уже знаем,
что отец Бельтова умер вскоре
после его рождения и
что мать его была экзальте и обвинялась в дурном поведении Бельтова.
Никто не подозревал,
что один кончит свое поприще начальником отделения, проигрывающим все достояние свое в преферанс; другой зачерствеет в провинциальной жизни и будет себя чувствовать нездоровым, когда не выпьет трех рюмок зорной настойки перед обедом и не проспит трех часов
после обеда; третий — на таком месте, на котором он будет сердиться,
что юноши — не старики,
что они не похожи на его экзекутора ни манерами, ни нравственностью, а все пустые мечтатели.
— А
что, Осип Евсеич, — спросил помощник, более и более приходивший в себя
после паралича от ворошатинского табаку и утиравший синим платком глаза, нос, лоб и даже подбородок, — я вас еще не спросил, как вам понравился вновь определившийся молодой человек, из Москвы,
что ли?
Скажу вкратце,
что после опыта любви, на который потратилось много жизни, и
после нескольких векселей, на которые потратилось довольно много состояния, он уехал в чужие края — искать рассеянья, искать впечатлений, занятий и проч., а его мать, слабая и состарившаяся не по летам, поехала в Белое Поле поправлять бреши, сделанные векселями, да уплачивать годовыми заботами своими минутные увлечения сына, да копить новые деньги, чтоб Володя на чужой стороне ни в
чем не нуждался.
Уездный почтмейстер был добрый старик, душою преданный Бельтовой; он всякий раз приказывал ей доложить,
что писем нет,
что как только будут, он сам привезет или пришлет с эстафетой, — и с каким тупым горем слушала мать этот ответ
после тревожного ожидания в продолжение нескольких часов!
— «Третье марта, да, третье марта», — отвечает другой, и его дума уж за восемь лет; он вспоминает первое свидание
после разлуки, он вспоминает все подробности и с каким-то торжественным чувством прибавляет: «Ровно восемь лет!» И он боится осквернить этот день, и он чувствует,
что это праздник, и ему не приходит на мысль,
что тринадцатого марта будет ровно восемь лет и десять дней и
что всякий день своего рода годовщина.
Комната, до которой достигнут Бельтов с оскорблением щекотливого point d’honneur [дела чести (фр.).] многих, могла, впрочем, нравиться только
после четырех ужасных нумеров, которыми ловко застращал хозяин приезжего; в сущности, она была грязна, неудобна и время от времени наполнялась запахом подожженного масла, который, переплетаясь с постоянной табачной атмосферой, составлял нечто такое,
что могло бы произвесть тошноту у иного эскимоса, взлелеянного на тухлой рыбе.
Не прошло и месяца
после водворения Бельтова в NN, как он успел уже приобрести ненависть всего помещичьего круга,
что не мешало, впрочем, и чиновникам, с своей стороны, его ненавидеть.
— Именно. Они шумят потому,
что он богат, а дело в том,
что он действительно замечательный человек, все на свете знает, все видел, умница такой; избалован немножко, ну, знаете, матушкин сынок; нужда не воспитывала его по-нашему, жил спустя рукава, а теперь умирает здесь от скуки, хандрит; можете себе представить, каково
после Парижа.
Недели через две
после этого происшествия Марья Степановна занималась чаем; она, оставаясь одна или при близких друзьях, любила чай пить продолжительно, сквозь кусочек, с блюдечка,
что ей нравилось, между прочим, и тем,
что сахару выходило по этой методе гораздо меньше.
С тех пор он жил во флигеле дома Анны Якимовны, тянул сивуху, настоянную на лимонных корках, и беспрестанно дрался то с людьми, то с хорошими знакомыми; мать боялась его, как огня, прятала от него деньги и вещи, клялась перед ним,
что у нее нет ни гроша, особенно
после того, как он топором разломал крышку у шкатулки ее и вынул оттуда семьдесят два рубля денег и кольцо с бирюзою, которое она берегла пятьдесят четыре года в знак памяти одного искреннего приятеля покойника ее.
Круциферский далеко не принадлежал к тем сильным и настойчивым людям, которые создают около себя то,
чего нет; отсутствие всякого человеческого интереса около него действовало на него более отрицательно, нежели положительно, между прочим, потому,
что это было в лучшую эпоху его жизни, то есть тотчас
после брака.
— Старик умер среди кротких занятий своих, и вы, которые не знали его в глаза, и толпа детей, которых он учил, и я с матерью — помянем его с любовью и горестью. Смерть его многим будет тяжелый удар. В этом отношении я счастливее его: умри я,
после кончины моей матери, и я уверен,
что никому не доставлю горькой минуты, потому
что до меня нет никому дела.
Никто не имел о нем понятия; один старик часовщик говорил,
что он, точно, знал Жозефа, который учился с ним вместе и ушел в Петербург, но
что после этого он не видал его.
Довольно сказать,
после двух-трех вопросов я совершенно убедился,
что père Joseph — именно мой Жозеф.
Но эти минуты очень редки; по большей части мы не умеем ни оценить их в настоящем, ни дорожить ими, даже пропускаем их чаще всего сквозь пальцы, убиваем всякой дрянью, и они проходят мимо человека, оставляя
после себя болезненное щемление сердца и тупое воспоминание чего-то такого,
что могло бы быть хорошо, но не было.
Что было
после горячечки, пусть расскажет сама Любовь Александровна; вот отрывок из ее журнала.
Стоило мне ночью раскрыть глаза, пошевельнуться — он уже стоял тут; спрашивал,
что мне надобно, предлагал пить… бедный, он сам похудел, как будто
после болезни.
27 июня. Его грусть принимает вид безвыходного отчаяния. В те дни
после грустных разговоров являлись минуты несколько посветлее. Теперь нет. Я не знаю,
что мне делать. Я изнемогаю. Много надобно было, чтоб довесть этого кроткого человека до отчаяния, — я довела его, я не умела сохранить эту любовь. Он не верит больше словам моей любви, он гибнет. Умереть бы мне теперь… сейчас, сейчас бы умерла!
Круциферский, вскоре
после болезни своей жены, заметил,
что какая-то мысль ее сильно занимает; она была задумчива, беспокойна… в ее лице было что-то более гордое и сильное, нежели всегда. Круциферскому приходили разные объяснения в голову, странные, невероятные; он внутренно смеялся над ними, но они возвращались.
Пелагея была супруга одного храброго воина, ушедшего через неделю
после свадьбы в милицию и с тех пор не сыскавшего времени ни воротиться, ни написать весть о смерти своей,
чем самым он оставил Пелагею в весьма неприятном положении вдовы, состоящей в подозрении,
что ее муж жив.
— Я, право, не знаю,
чего вы от меня хотите?
После ее болезни я стал замечать ее грусть и его немое безвыходное отчаяние. Я почти перестал ходить к ним, вы это знаете, а
чего мне это стоило, знаю я; двадцать раз принимался я писать к ней — и, боясь ухудшить ее состояние, не писал; я бывал у них — и молчал; в
чем же вы меня упрекаете,
что вы хотите от меня, надеюсь,
что не простое желание бросить в меня несколько оскорбительных выражений привело вас ко мне?