Признание, вырвавшееся по поводу «Алины и Альсима», сильно потрясло Любоньку. Она гораздо прежде, с той женской проницательностью, о которой мы говорили, чувствовала, что она любима; но это было нечто подразумеваемое, не названное словом; теперь слово было произнесено, и она вечером
писала в своем журнале...
Неточные совпадения
Разумеется, что я не сладил со
своей задачей, и
в моей неоконченной повести было бездна натянутого и, может, две-три порядочные страницы. Один из друзей моих впоследствии стращал меня, говоря: «Если ты не
напишешь новой статьи, — я напечатаю твою повесть, она у меня!» По счастью, он не исполнил
своей угрозы.
Белинский взял у меня как-то потом рукопись, и со
своей способностью увлекаться он, совсем напротив, переценил повесть
в сто раз больше ее достоинства и
писал ко мне: «Если бы я не ценил
в тебе человека, так же много или еще и больше, нежели писателя, я, как Потемкин Фонвизину после представления „Бригадира“, сказал бы тебе: „Умри, Герцен!“ Но Потемкин ошибся, Фонвизин не умер и потому
написал „Недоросля“.
Она, может быть, бежала бы
в полк или не знаю куда, если б она была мужчиной; но девушкой она бежала
в самое себя; она годы выносила
свое горе,
свои обиды,
свою праздность,
свои мысли; когда мало-помалу часть бродившего
в ее душе стала оседать, когда не было удовлетворения естественной, сильной потребности высказаться кому-нибудь, — она схватила перо, она стала
писать, то есть высказывать, так сказать, самой себе занимавшее ее и тем облегчить
свою душу.
Пришедши к себе
в комнату, он схватил лист бумаги; сердце его билось; он восторженно, увлекательно изливал
свои чувства; это было письмо, поэма, молитва; он плакал, был счастлив — словом,
писавши, он испытал мгновения полного блаженства.
Пелагея была супруга одного храброго воина, ушедшего через неделю после свадьбы
в милицию и с тех пор не сыскавшего времени ни воротиться, ни
написать весть о смерти
своей, чем самым он оставил Пелагею
в весьма неприятном положении вдовы, состоящей
в подозрении, что ее муж жив.
Потом он воротился к
своему столику и бросился на диван
в каком-то совершенном бессилии; видно было, что разговор с Круповым нанес ему страшный удар; видно было, что он не мог еще овладеть им, сообразить, осилить. Часа два лежал он с потухнувшей сигарой, потом взял лист почтовой бумаги и начал
писать.
Написавши, он сложил письмо, оделся, взял его с собою и пошел к Крупову.
О многих «страшных» минутах я подробно
писал в своем путевом журнале, но почти не упомянул об «опасных»: они не сделали на меня впечатления, не потревожили нерв — и я забыл их или, как сказал сейчас, прозевал испугаться, оттого, вероятно, прозевал и описать. Упомяну теперь два-три таких случая.
Думы же его состояли в припоминании того, что он вчера
написал в своих мемуарах по случаю назначения Вилянова, а не его, на тот важный пост, который он уже давно желал получить.
Отец этого предполагаемого Василья
пишет в своей просьбе губернатору, что лет пятнадцать тому назад у него родилась дочь, которую он хотел назвать Василисой, но что священник, быв «под хмельком», окрестил девочку Васильем и так внес в метрику.
Студент поблагодарил меня, сказал, что он
напишет в своей газете, сделает доклад в клубе, что у них все интересуются Москвой, потому что она — первый город в мире.
Неточные совпадения
Ты, я знаю,
пишешь статейки: помести их
в свою литературу.
Удары градом сыпались: // — Убью!
пиши к родителям! — // «Убью! зови попа!» // Тем кончилось, что прасола // Клим сжал рукой, как обручем, // Другой вцепился
в волосы // И гнул со словом «кланяйся» // Купца к
своим ногам.
Пишут ко мне, что, по смерти ее матери, какая-то дальняя родня увезла ее
в свои деревни.
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто
написал Телемака, тот пером
своим нравов развращать не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько
в свете быть возможно.
Когда же Помпадурша была,"за слабое держание некоторой тайности", сослана
в монастырь и пострижена под именем инокини Нимфодоры, то он первый бросил
в нее камнем и
написал"Повесть о некоторой многолюбивой жене",
в которой делал очень ясные намеки на прежнюю
свою благодетельницу.